Несомненно, святой должен избегать алкоголя, табака и т. д., но святости также должны избегать и люди. В наш век йогов слишком легко принять, что «непривязанность» не только лучше, чем полное принятие земной жизни, но и что обычный человек отвергает ее только потому, что она слишком трудна: другими словами, что средний человек – неудавшийся святой. Сомнительно, правда ли это. Многие люди искренне не желают быть святыми, и вполне вероятно, что некоторые из тех, кто достигает или стремится стать святыми, никогда не испытывали большого искушения стать людьми.
Если бы можно было проследить «непривязанность» до психологических корней, то, я полагаю, можно было бы обнаружить, что основным мотивом «непривязанности» является желание убежать от боли жизни и прежде всего, от любви которая, сексуальная или непривязанная, – это тяжелая работа.
Но здесь нет необходимости спорить о том, что «выше» – потусторонний или гуманистический идеал. Дело в том, что они несовместимы. Нужно выбирать между Богом и Человеком, и все «радикалы» и «прогрессисты», от самого мягкого либерала до самого крайнего анархиста, фактически выбрали человека.
Однако пацифизм Ганди можно до некоторой степени отделить от других его учений. Его мотив был религиозным, но он также утверждал, что это была определенная техника, метод, способный дать желаемые политические результаты. Позиция Ганди отличалась от позиции большинства западных пацифистов. Сатьяграха, впервые возникшая в Южной Африке, была своего рода ненасильственной войной, способом победить врага, не причиняя ему вреда, не чувствуя и не вызывая ненависти. Это влекло за собой такие вещи, как гражданское неповиновение, забастовки, лежание под железнодорожными поездами, вынесение полицейских обвинений, не убегая и не нанося ответных ударов, и тому подобное. Ганди возражал против «пассивного сопротивления» как перевода Сатьярграхи: на гуджарати, кажется, это слово означает «твердость в истине».
В первые годы своей жизни Ганди служил носильщиком на британской стороне во время англо-бурской войны и был готов сделать то же самое снова в войне 1914–1918 годов. Даже после того, как он полностью отказался от насилия, он был достаточно честен, чтобы понять, что на войне обычно необходимо принимать чью-либо сторону. Он не стал – да и не мог, поскольку вся его политическая жизнь была сосредоточена вокруг борьбы за национальную независимость, – вести бесплодную и нечестную линию, притворяясь, что во всякой войне обе стороны совершенно одинаковы и не имеет значения, кто победит.
Он также не специализировался, как большинство западных пацифистов, на уклонении от неудобных вопросов. В связи со Второй мировой войной был один вопрос, на который каждый пацифист был обязан ответить: «А как же евреи? Готовы ли вы увидеть их истребление? Если нет, то как вы предлагаете спасти их, не прибегая к войне?» Должен сказать, что я никогда не слышал ни от одного западного пацифиста честного ответа на этот вопрос, хотя слышал много отговорок, обычно типа «ты другой». Но так случилось, что Ганди задали в чем-то похожий вопрос в 1938 году, и его ответ записан в книге Луи Фишера «Ганди и Сталин». По мнению Ганди, немецкие евреи должны были совершить коллективное самоубийство, которое «пробудило бы мир и народ Германии против насилия Гитлера». После войны он оправдывался: евреев и так убивали, а можно было бы умереть со смыслом. Создается впечатление, что такое отношение ошеломило даже такого горячего поклонника, как г-н Фишер, но Ганди просто был честен. Если вы не готовы отнять жизнь, вы часто должны быть готовы к тому, что жизни будут потеряны каким-то другим образом. Когда в 1942 году он призывал к ненасильственному сопротивлению японскому вторжению, он был готов признать, что это может стоить нескольких миллионов жизней.
В то же время есть основания думать, что Ганди, родившийся все-таки в 1869 г., не понимал природы тоталитаризма. Он верил в «пробуждение мира», что возможно только в том случае, если мир получит возможность услышать, что вы делаете. Трудно понять, как методы Ганди могут быть применены в стране, где противники режима исчезают посреди ночи и о них больше ничего не слышно. Без свободы печати и права собраний невозможно не только апеллировать к постороннему мнению, но и вызвать массовое движение или даже сообщить противнику о своих намерениях. Есть ли сейчас Ганди в России? И если есть, как узнать, чего он добивается? Русские массы могли бы заниматься гражданским неповиновением только в том случае, если бы одна и та же мысль пришла в голову всем им одновременно.
Но допустим, что ненасильственное сопротивление может быть эффективным против собственного правительства или против оккупирующей державы: даже в этом случае как можно применить его на практике на международном уровне? Различные противоречивые заявления Ганди о войне, кажется, показывают, что он чувствовал трудности этого. Применительно к внешней политике пацифизм либо перестает быть пацифизмом, либо становится умиротворением.
Кроме того, необходимо серьезно подвергнуть сомнению предположение, которое так хорошо служило Ганди в общении с отдельными людьми, что все люди в здравом уме более или менее доступны и ответят на щедрый жест. Тогда возникает вопрос: кто в здравом уме? Был ли Гитлер в здравом уме? И разве не может одна культура быть безумной по меркам другой? И насколько можно судить о чувствах целых народов, есть ли явная связь между щедрым поступком и дружеским ответом? Является ли благодарность фактором международной политики?
Эти и родственные им вопросы требуют обсуждения, и требуют срочного обсуждения, в те немногие годы, что, возможно, остались нам до того, как кто-нибудь нажмет на кнопку и ракеты полетят.
Ганди многого не понимал, но не боялся сказать или подумать. Я никогда не испытывал особой симпатии к Ганди, но я не уверен, что как политический мыслитель он был в основном неправ, и не верю, что его жизнь была неудачной.
Можно испытывать, как и я, своего рода эстетическое отвращение к Ганди, можно отвергать заявления о святости, сделанные от его имени (кстати, сам он никогда не делал таких заявлений), можно также отвергать святость как идеал; но если рассматривать его просто как политика по сравнению с другими ведущими политическими деятелями нашего времени, какую чистую память он сумел оставить о себе!
Утопии счастья
Все попытки – с незапамятных времен и до наших дней – описать непреходящее счастье оканчивались неудачей. Утопии (между прочим, придуманное слово «утопия» вовсе не означает «хорошее место», оно означает просто «несуществующее место») были широко распространены в литературе на протяжении последних трех или четырех столетий, но и самые «удачные» из них неизменно скучны, и им обычно недостает жизненности.
Гораздо лучше известны современные утопии Г.Д. Уэллса. Его видение будущего, уже проглядывавшее во всем его раннем творчестве и отчасти проявленное в «Прозрениях» и «Современной утопии», наиболее полно выражено в двух книгах, написанных в начале двадцатых годов, – «Сон» и «Люди как боги». Здесь картина мира представлена такой, какой Уэллс хотел бы ее видеть – или думает, что хотел бы видеть ее именно такой. Это мир, лейтмотивами которого являются просвещенный гедонизм и научная любознательность. Все зло и все несчастья, от которых мы страдаем сейчас, в нем исчезли. Невежество, войны, нищета, грязь, болезни, разочарования, голод, страх, непосильный труд, предрассудки – все исчезло.
Было бы глупо отрицать, что именно о таком мире мы мечтаем. Все мы хотим упразднить те явления, которые упраздняет Уэллс. Но есть ли среди нас такие, кто хотел бы жить в уэллсовой Утопии? Наоборот, осознанным политическим мотивом стало – не жить в таком мире, не просыпаться в гигиеническом саду предместья, наводненного обнаженными школьными наставницами.
Такие книги, как «Прекрасный новый мир», являются выражением реального страха современного человека перед рационализированным гедонистическим обществом, которое он в состоянии построить. Один католический писатель недавно сказал, что утопии стали технически осуществимы и что поиск возможности уберечься от утопии превратился в серьезную проблему. Имея перед глазами фашистское движение, мы не можем отмахнуться от этого как от всего лишь глупого высказывания. Потому что одним из источников фашистского движения является желание избежать чрезмерно рационального и чрезмерно комфортабельного мира.
Все «удачные» утопии похожи друг на друга в том, что постулируют совершенство, будучи неспособны предложить счастье. «Вести ниоткуда» – это своего рода прекраснодушная версия уэллсовой Утопии. Здесь все добры и благоразумны, и вся роскошь произрастает из Свободы, но по прочтении остается ощущение какой-то разжиженной меланхолии. Недавняя попытка, предпринятая в том же направлении лордом Сэмюэлем, его книга «Неизвестная страна», производит даже еще более гнетущее впечатление. Жители Бенсалема (название позаимствовано у Фрэнсиса Бэкона) больше всего похожи на людей, относящихся к жизни как к злу, через которое просто нужно пройти по возможности невозмутимо. Единственная мудрость, которую они постигли, – это необходимость в любой ситуации сохранять бесстрастность.
Попытки описать счастье не от мира сего не более успешны. Небеса оказываются таким же мыльным пузырем, как и утопия, – между тем как ад, и это следует подчеркнуть особо, занимает в литературе весьма почетное место и множество раз был описан в ней исключительно скрупулезно и убедительно.
То, что христианский рай, как его обычно изображают, никого не привлекает, – общее место. Почти все христианские писатели, когда дело доходит до описания царствия небесного, либо откровенно признаются, что оно неописуемо, либо придумывают расплывчатую картину из золота, драгоценных камней и бесконечного пения гимнов. Да, нужно признать: некоторые прекраснейшие в мире стихи были вдохновлены именно этим: