Мысли

[6] и совсем не был согласен с тонкой материей, над которой очень смеялся. Но его объяснение того, как были созданы все вещи, он отвергал и часто говорил: «Я не могу простить Декарту: он хотел бы во всей своей философии обойтись без Бога, но не мог обойтись без того, чтобы Бог дал пинка Вселенной и тем запустил ее ход; после чего Бог был ему больше не нужен».

Месяца за два до его кончины случилось так, что у него собралось несколько человек, чтобы обсудить тогдашнее состояние дел в Церкви; представив им сложности некоторых пунктов, он убедился, что эти особы собирались действовать не столь прямо, как ему бы хотелось, и готовы были отступать в том, что казалось ему важным для истины. Это так его поразило, что он упал в обморок и потерял сознание и дар речи. Он пребывал в таком состоянии довольно долго, и когда его с большим трудом привели в чувство и моя мать, при сем присутствовавшая, спросила его, что было тому причиной, он сказал: «Когда я увидел, как эти люди, которых я считал столпами истины, колеблются и поступаются своим долгом по отношению к истине, – это меня потрясло, я не мог этого снести и поддался охватившей меня скорби».

После смерти господина Паскаля тело его вскрыли и обнаружили, что желудок и печень его сморщены, а кишки в гангрене, но никто не мог сказать с определенностью, было ли это причиной мучительных колик или их следствием. Но самое удивительное было то, что при вскрытии головы оказалось: у черепа не было швов, кроме лямбдовидного, что, очевидно, было причиной ужасных головных болей, которыми он страдал всю жизнь. Правда, когда-то у него был шов, называемый лобным; но он долго не зарастал в младенчестве, как это часто бывает в таком возрасте, и потому на нем образовалась мозоль, совершенно его покрывшая и такая большая, что ее легко можно было нащупать пальцем. Что до венечного шва, то его и признака не было. Врачи отметили необычайную величину мозга, вещество которого было столь твердым и плотным, что они увидели в этом причину, по которой, коль скоро лобный шов не мог зарасти, то природа восполнила это с помощью мозоли. Но что было самое удивительное и чему прежде всего врачи приписывали его смерть и последние обстоятельства, ее сопровождавшие, – это то, что внутри на черепе, против мозговых желудочков, были две вмятины, словно выдавленные пальцем на воске; они были полны свернувшейся, запекшейся крови, от которой по мозговой оболочке уже пошла гангрена.

От переводчика

Паскаль писал свои заметки на больших листах бумаги и отделял одну от другой жирной чертой.

Готовясь осенью 1658 года выступить перед своими друзьями в Пор-Рояле с рассказом о плане «Апологии», он разрезал эти листы на более мелкие и распределял их, сообразно теме, по разным «связкам», или сериям. Таких серий, непосредственно предназначавшихся для будущего труда, он успел разложить и озаглавить двадцать восемь. С января 1659 года болезнь мешала ему продолжить это занятие. Оставшиеся 34 серии включают и заметки, касающиеся самых разнообразных предметов. Их дополняют фрагменты, дошедшие до нас из прочих источников.

Пробелы внутри фрагментов соответствуют делениям, обозначенным самим Паскалем.

То, что было им вычеркнуто, дается в скобках. В скобках же даются и номера фрагментов по изданию Брунсвика – самому распространенному и уже использовавшемуся нашими переводчиками.

Иноязычные тексты в подавляющем большинстве случаев – латинские; редкие исключения оговариваются при переводе (см. Примечания). Перевод не дается в том случае, если он содержится в самом паскалевском тексте. Читателя не должны смущать очевидные порой отрывочность мысли и странности пунктуации; они объясняются особенностями самого сочинения.

Раздел I. Систематизированные бумаги

I. Порядок

1 (596). Псалмы поются по всей земле.

Кто свидетельствует о Магомете? Он сам.

И.Х. желает, чтобы Его свидетельство ничего не значило.

Такие свидетели должны быть всегда, и везде, и гонимы. Он одинок.

2 (227). Диалогический порядок.

Что я должен делать. Глаза мои застланы тьмой.

Считать ли мне себя ничтожеством? Считать ли мне себя богом?

3 (227 и 244). Все вещи меняются и сменяют друг друга.

Вы ошибаетесь, тут…

Как, вы не говорите сами, что небо и птицы доказывают существование Бога? Нет. И ваша религия этого не говорит? Нет. Ибо хотя это в каком-то смысле очевидно для немногих душ, коим свет ниспослан от Бога, для большинства это ложно.

4 (184). Письмо, побуждающее к поискам Бога.

А потом искать Его у философов, пирронистов[7] и догматиков[8], которые будут раздражать того, кто Его ищет.

5 (247). Порядок.

Увещевательное письмо к другу, чтобы подвигнуть его на поиски. А он ответит: к чему мне искать, все напрасно. Возразить ему: не отчаивайтесь. А он скажет, что был бы счастлив увидеть луч света. Но что согласно этой религии, даже если он уверует, это ничего ему не даст. И потому он предпочитает не искать вовсе. А на это отвечать ему: Машина.

6 (60). 1. Раздел. Несчастье человека без Бога.

2. Раздел. Радость человека с Богом.

иначе

1. Разд. Что природа испорчена самой же природой.

2. Раздел. Что согласно Писанию, есть Исцелитель.

7 (248). Письмо, указывающее на пользу доказательств. Через Машину.

Вера отличается от доказательства. Одно от человека, а другая дар Божий. Justus ex fide vivit[9]. Доказательство зачастую и есть орудие веры, которую Бог сам вкладывает в сердце, fides ex auditu[10], но вера живет в сердце и заставляет говорить не scio, но Credo[11].

8 (602). Порядок.

Посмотреть, что есть ясного и неоспоримого в положении евреев.

9 (291). В письме можно поговорить о несправедливости.

Нелепый закон, по которому старшие получают все. Друг мой, вы родились по эту сторону горы, следовательно, то, что все имение отошло к вашему старшему брату, справедливо.

Почему вы меня убиваете?

10 (167). Все это от ужасов человеческой жизни. Взглянув на них, люди ударились в развлечения.

11 (246). Порядок. После письма о необходимости поисков Бога написать письмо об удалении препятствий – рассуждение о Машине, о подготовке Машины, о поисках разумом.

12 (187). Порядок.

Люди презирают религию. Они испытывают ненависть и страх при мысли, что она может оказаться истинной. Дабы излечить от этого, надо начать с доказательства того, что религия вовсе не противоречит разуму. Заслуживает почтения, внушить его.

Потом представить ее привлекательной, пробудить у добрых людей желание, чтобы она оказалась истинной, а затем доказать, что она истинна.

Заслуживает почтения, потому что хорошо знает человека.

Привлекательна, потому что обещает истинное благо.

II. Суета

13 (133). Два похожих лица; по отдельности в каждом из них нет ничего особенно смешного, но вместе они вызывают смех своим сходством.

14 (338). Однако же истинные христиане все-таки покоряются страстям не из уважения к ним, а повинуясь установлениям Господа, в наказание людям поработившего их страстям. Omnis creatura subjecta est vanitati, liberabitur[12], потому и святой Фома объясняет то место из святого Иакова о предпочтении, оказываемом богатым, так, что если они его делают не сообразуясь с волей Господа, то нарушают установления религии.

15 (410). Персей, царь македонский. Эмилий Павел.

Персея упрекали за то, что он не наложил на себя руки.

16 (161). Суета.

Столь очевидная вещь, как мирская суета, так малоизвестна, что если сказать: искать славы и власти глупо, – это покажется странно и удивительно. Вот что меня поражает.

17 (112). Непостоянство и Прихоти.

Жить только своим трудом и царствовать над могущественнейшей страной в мире – вещи весьма далекие друг от друга. Они соединяются в особе турецкого султана.

18 (955). Кончик капюшона воздвигает на борьбу 25 000 монахов[13].

19 (318). У него четыре лакея.

20 (292). Он живет на другом берегу.

21 (381). Слишком юные не умеют рассуждать здраво, слишком старые – тоже.

Думаешь ли о каком-то предмете слишком мало или слишком много – одинаково себя морочишь.

Если судишь о своем труде сразу же после его окончания, то еще не можешь от него отделиться, если слишком долго спустя, то уже не можешь в него войти.

Так и картины, если смотреть на них со слишком близкого или слишком далекого расстояния. И лишь единственная маленькая точка и есть нужное место.

Все другие слишком близко, слишком далеко, слишком высоко или слишком низко. В искусстве живописи эта точка определяется перспективой, но кто ее определит для истины и морали?

22 (367). Могущество мух: они выигрывают сражения, отвлекают наши умы, грызут наши тела.

23 (67). Тщета наук.

В минуты скорби знание вещей внешних не сможет меня утешить в незнании морали, но знание нравов всегда утешит меня в невежестве относительно наук о внешнем мире.

24 (127). Удел человеческий.

Переменчивость, скука, тревога.

25 (308). Привычка видеть королей окруженными стражей, трубачами, сановниками и всем прочим, что внушает машине почтение и страх, приводит к тому, что и в тех нечастых случаях, когда короли оказываются одни, без сопровождения, их лица вызывают почтение и страх у подданных. Это потому, что люди не отделяют мысленно их особы от свиты, вместе с которой их обычно видят. И те, кто не знают, что причиной тому привычка, полагают, что причина в каких-то природных свойствах. Отсюда эти выражения: печать божественности лежит на его челе, и т. д.

26 (330). Могущество царей основано на рассудительности и на глупости народов, причем на глупости много больше. Самая великая и важная вещь в мире имеет своим основанием неразумие. И основание это поразительно надежно: ведь тут нет ничего кроме того, что народ неразумен. А то, что основано на здравом рассуждении, основано на песке – например, уважение к мудрости.

27 (354). Человеческая природа не знает движения по прямой; у нее свои приливы и отливы.

Лихорадка бросает в жар и в озноб. И озноб так же свидетельствует о силе горячки, как и сам жар.

То же самое с изобретениями человеческого ума из века в век, и то же самое вообще с благом и злом мира.

Plerumque gratae princibus vices[14].

28 (436). Неразумие.

Люди заняты одним только добыванием благ; но у них нет ни умения доказать, что они владеют этим благом по праву, ибо ими движут лишь прихоти человеческие, ни сил это благо удержать.

То же и со знанием. Болезнь его отнимает.

Мы не способны ни на истину, ни на добро.

29 (156). Ferox gens nullam esse vitam sine armis rati[15].

Одни предпочитают смерть миру, другие предпочитают смерть войне.

Любую идею можно предпочесть жизни, любовь к которой кажется столь сильной и естественной.

30 (320). Вести корабль выбирают не того из мореплавателей, кто среди них самый знатный.

31 (149). Люди не заботятся об уважении к себе в тех городах, где они проездом. Но стоит им там немного задержаться, как они начинают об этом заботиться. Задержаться на сколько? На время, соразмерное отпущенной нам краткой, пустой жизни.

32 (374). Суета.

Долг уважения означает: поступитесь своими удобствами.

33 (374). Что меня изумляет больше всего – это то, что никто не изумляется собственному неразумию. Люди всерьез что-то предпринимают, и каждый следует своему уделу не потому, что это и вправду хорошо, не потому, что так уж заведено, а словно бы каждый твердо знал, в чем состоят разум и справедливость. Люди обманываются на каждом шагу и с удивительным смирением винят в том собственные ошибки, а не то знание, обладанием которым они неизменно гордятся. Но хорошо, что в мире, к вящей славе пирронизма, столько непирронистов: это доказывает, что человек способен на самые невероятные заблуждения, коль скоро он может полагать своим непременным природным свойством не слепоту, а, напротив, мудрость.

Ничто так не подтверждает правоту пирронизма, как существование непирронистов. Если бы все были пирронистами, они были бы не правы.

34 (376). Эту секту больше укрепляют враги, чем друзья, ибо глупость человеческая много яснее проявляется у тех, кто о ней не подозревает, чем у тех, кто ее признаёт.

35 (117). Каблучок.

О, какое изящество! Что за искусный мастер! Какой храбрый солдат! Вот источник наших склонностей и выбора занятий. Как этот умеет пить, как тот мало пьет: вот откуда появляются трезвенники и пьяницы, солдаты, трусы и т. д.

36 (164). Кто не видит суетности мира, сам суетен. Но кто ее не видит? Разве что молодые люди, которые душой целиком в страстях, развлечениях и мыслях о будущем.

Но отнимите у них развлечение – и вы увидите, что они умирают от тоски. Они смутно чувствуют свое ничтожество, не сознавая его; это большое несчастье – испытывать невыносимую скорбь, как только приходится задуматься о самом себе и ничем от этих мыслей не отвлекаться.

37 (158). Разные занятия.

Слава так сладка, что пусть ее принесет хоть смерть, – мы все равно ее любим.

38 (71). Слишком много и слишком мало вина.

Не давайте ему вина: он не сможет найти истину.

Дайте ему слишком много вина: то же самое.

39 (141). Люди заняты тем, что гоняются за мячиком или зайцем: даже короли находят в этом удовольствие.

40 (134). Какая суетность: мы восхищаемся картиной за то, что на ней похоже изображены такие вещи, которыми мы вовсе не восхищаемся в натуре.

41 (69). Когда читаешь слишком быстро или слишком медленно, понимаешь плохо.

42 (207). Сколько царств о нас и не ведает!

43 (136). Мало что нас утешает, так как мало что огорчает нас.

44 (82). Воображение.

Эта главенствующая способность человека, эта госпожа обмана и заблуждения, тем более коварная, что не всегда она такова: она была бы непогрешимым мерилом истины, если б не грешила ложью. И –

Но будучи чаще всего ложной, она никак себя не выдает, помечая одинаковым знаком истину и ложь. Я говорю не о глупцах, я говорю о самых разумных; это среди них воображение имеет полную свободу убеждать. Напрасно вопиет разум, не он определяет цену вещам.

Эта надменная сила, враждебная разуму, которая тешится своей властью над ним, чтобы показать, как она могущественна, создала вторую человеческую природу. У нее свои счастливцы и неудачники, свои здоровяки, хворые, богачи, нищие. Она заставляет верить, сомневаться, отвергать разум. Она приглушает чувства и обостряет их. У нее свои безумцы и свои мудрецы. И более всего нам обидно видеть, что она дает приютившим ее удовлетворение куда более полное и совершенное, чем разум. Предающиеся воображению нравятся самим себе много больше, чем могут себе нравиться благоразумные и осмотрительные. Одни смотрят на людей властным взглядом, спорят смело и уверенно – другие это делают робко и нерешительно, – и такое ясное выражение лица часто дает им преимущество во мнении слушателей, настолько мудрецы от воображения в чести у судей той же породы. Воображение не может сделать дураков мудрецами, но оно делает их счастливыми, к зависти разума, который может дать своим друзьям только горе; воображение рождает гордость, разум – стыд.

Кто создает общее мнение, кто внушает уважение и восхищение к людям, сочинениям, законам, знатности, как не эта способность воображения? Все земные сокровища не стоят ничего без ее благоволения. Вы говорите, что этот сановник, чья почтенная старость вызывает всеобщее уважение, во всем следует разуму чистому и возвышенному, что он судит о вещах по их сути, а не по внешним признакам, способным лишь поразить воображение глупцов. Вот он входит в храм послушать проповедь, и его ревностная набожность подкрепляет твердость его разума пылкостью благочестия; он готовится выслушать проповедь с беспримерной почтительностью. Но вот появляется проповедник, и если природа наградила его скрипучим голосом и забавными чертами, если цирюльник плохо его побрил, если к тому же он случайно испачкался в грязи по дороге, – какие бы глубокие истины он ни возвещал, держу пари: наш сенатор утратил свою серьезность.

Окажись величайший философ в мире на доске через пропасть и будь эта доска много шире, чем требуется, – как бы ни убеждал его разум, что он в безопасности, воображение возьмет верх. Многие не могут и подумать об этом, не бледнея и не обливаясь потом.

Не стану говорить обо всех проявлениях; кто не знает, что стоит кошке или крысе попасться на глаза, угольку хрупнуть под ногой, и т. д. – и вот уже разум выбит из колеи. Тон голоса подчиняет себе самых мудрых и неизбежно меняет речи и стихи.

Благорасположение или неприязнь склоняют на свою сторону правосудие; и насколько адвокат, чьи труды заранее хорошо оплачены, находит более справедливым дело, которое он защищает! Как убеждают его пылкие жесты судей, обманутых этой видимостью! Жалкий разум, который каждый ветерок может повернуть в любую сторону. Я мог бы сказать едва ли не про все человеческие поступки, что они движутся почти всегда лишь такими колебаниями. Ибо разум принужден уступать, и самый мудрый разум принимает для себя те правила, которые дерзко распространило повсюду человеческое воображение. (Тот, кто захочет следовать одному лишь разуму, будет отпетым глупцом. Весь день надо – так уж заведено – трудиться ради мнимых благ; а когда сон освобождает нас от бремени разума, приходится поминутно вскакивать, чтобы гнаться за призраками и стряхивать с себя наваждение этой владычицы мира.)

(Вот причина наших заблуждений, но она не единственная.)

(Человек правильно сделал, что соединил эти две силы: хотя при таком мире воображение и получает большое преимущество, но в случае войны преимущество было бы целиком на его стороне. Никогда разум не побеждает воображение полностью, а обратное происходит всякий день.)

Наши судейские отлично поняли эту тайну. Их алые мантии, горностай, в котором они похожи на пушистых котов, дворцы, где они вершат суд, королевские гербы, – все это торжественное великолепие совершенно необходимо; и если бы врачи лишились своих мантий и туфель, если бы ученые не имели квадратных шапочек и широчайших рукавов, – они бы ни за что не сумели заморочить весь честной народ, беззащитный перед таким удивительным зрелищем. Твори они истинное правосудие, владей лекари подлинным искусством врачевания, квадратные шапочки им были бы ни к чему. Глубина их познаний сама внушала бы к себе почтение; но поскольку знания эти мнимые, им приходится прибегать к таким обманным приемам, которые поражают воображение – а именно к воображению они взывают и благодаря ему добиваются уважения к себе.

Только солдаты не рядятся подобным образом, потому что занимаются действительно важным делом. Одни добывают себе положение силой, другие – ужимками.

Властителям земным тоже нет нужды переоблачаться. Они не обряжаются в какие-то особенные одежды, чтобы их узнавали. Но они окружают себя стражниками, воинами. Эти вооруженные люди, чья сила и храбрость служат им одним, трубы и барабаны, возвещающие их появление, сопровождающие их легионы заставляют трепетать и самых отважных. У них нет наряда, зато у них есть власть. Надо обладать большой здравостью суждения, чтобы видеть обыкновенного человека в турецком султане, которого охраняют в его серале сорок тысяч янычаров.

Мы не можем просто смотреть на адвоката в мантии и квадратной шапочке и не составить себе при этом благоприятного мнения о его познаниях.

Воображение всем владеет; оно создает красоту, праведность и счастье, к чему стремится мир.

Я бы очень хотел взглянуть на итальянскую книжку, которую знаю только по названию – но оно одно стоит многих книг: Dell’ opinione regina del mondo[16]. Я подписываюсь под ней, не читая, – разве только в ней есть что-то дурное.

Таковы вкратце деяния этой лживой способности, которая дана нам словно специально для того, чтобы неизбежно вводить нас в заблуждение. Но у нас есть для того и другие причины.

Не только давние впечатления могут обманывать нас, очарование новизны обладает такой же властью. Отсюда раздор в наших душах; мы упрекаем себя либо за то, что следуем ложным впечатлениям детства, либо за то, что отчаянно гонимся за новыми. Кто придерживается золотой середины – пусть явится и докажет это. Нет такого самого очевидного правила, которое нельзя было бы представлять изначально ложным следствием либо обучения, либо нашего восприятия.

Одни говорят: поскольку вы с детства полагали, что сундук пуст, раз вы в нем ничего не видите, вы поверили в возможность пустоты. Это обман ваших чувств, подкрепленный привычкой, и надо, чтобы учение его исправило. А другие утверждают: поскольку вам сказали в школе, что пустоты не существует, то ваш здравый смысл, судивший так верно до этих ложных сведений, оказался подпорчен, и надо исправить его, вернувшись к изначальным природным понятиям. Так кто же обманщик? Чувства или знания?

Есть у нас и еще один источник заблуждений: болезни. Они искажают суждение и восприятие. И если серьезные болезни значительно их меняют, то я думаю, что и легкие недомогания делают свое, соразмерное им, дело.

Наконец, наша выгода – чудесное орудие для бескровного самоослепления. Даже честнейшему человеку на свете не дано быть судьей в своем собственном деле. Я знаю людей, которые, чтобы не впасть в потворство своим интересам, совершали величайшую несправедливость в противоположном смысле. Верным средством проиграть самое справедливое дело было прибегнуть к ходатайству их ближайших родственников. Справедливость и истина обитают в таких крошечных точках, которые наши слишком грубые инструменты не могут точно определять. И если они их и находят, то размазывают эти точки так, что оказываются ближе ко лжи, чем к истине.

(Значит, человек так счастливо устроен, что не имеет ни одного надежного способа пребывать в истине, зато множество отличных способов пребывать во лжи. Теперь посмотрим, сколько же их.

Но самая удивительная причина его заблуждений – война между чувствами и разумом.)

45 (83). Человек – не более чем существо, по природе своей исполненное заблуждений, без благодати не устранимых. Ничто не указывает ему истину. Все его обманывает. Эти два источника истины, разум и чувства, не только ненадежны сами по себе, но еще и обманывают друг друга; чувства обманывают разум ложной видимостью. И за такое плутовство ум платит чувствам тем же, вознаграждая себя. Страсти бередят чувства, сбивают их с пути. Они всласть лгут и обманываются сами.

Но кроме заблуждений, проистекающих из всяких случайностей и несогласия между разнородными способностями…

(Тут надо начать главу о лживых свойствах.)

46 (163). Суета.

Истоки и последствия любви. Клеопатра.

47 (172). Мы никогда не задерживаемся в настоящем. Мы вспоминаем прошлое; мы предвкушаем будущее, словно хотим поторопить его слишком медленный шаг, или вспоминаем прошлое, чтобы остановить его мимолетность. Мы так неосмотрительны, что блуждаем по недоступным нам временам и вовсе не думаем о том единственном времени, которое нам принадлежит; так легкомысленны, что мечтаем только о воображаемых временах и без рассуждений бежим от единственного существующего в действительности. Это потому, что настоящее обычно нас ранит. Мы его прячем с глаз долой, потому что оно нас удручает, а если оно нам приятно, то жалеем, что оно ускользает. Мы пытаемся удержать его в будущем и предполагаем распоряжаться такими вещами, которые отнюдь не в нашей власти, в том времени, до которого мы вовсе не обязательно доживем.

Пусть каждый разберется в своих мыслях. Он увидит, что все они заняты прошлым или будущим. Мы почти не думаем о настоящем, а если и думаем, то лишь для того, чтобы в нем научиться получше управлять будущим. Настоящее не бывает никогда нашей целью.

Прошлое и настоящее для нас средства; только будущее – наша цель. И таким образом, мы вообще не живем, но лишь собираемся жить, и постоянно надеемся на счастье, но никогда не добиваемся его, и это неизбежно.

48 (366). Дух этого царственного судии мира не настолько свободен, чтобы не зависеть от малейшего шороха рядом. Чтобы спутать его мысли, не надо пушечного выстрела. Достаточно скрипа флюгера или лебедки. Не удивляйтесь, если он сейчас плохо рассуждает: муха жужжит у него над ухом. Этого довольно, чтобы он стал не способен дать добрый совет. Если вы хотите, чтобы он смог отыскать истину, прогоните это создание, которое сковывает его рассудок и смущает могучий разум, правящий городами и царствами.

Хорошо же это божество. О ridicolosissime heroe![17]

49 (132). Мне кажется, Цезарь был слишком стар, чтобы развлекаться завоеванием мира. Эта забава была хороша для Августа и Александра. То были молодые люди, которых трудно удержать, но Цезарь был зрелее.

50 (305). Швейцарцы обижаются, если их принимают за дворян, и доказывают свое простонародное происхождение, чтобы их сочли достойными высоких постов.

51 (293). Почему вы убиваете меня, когда за вами преимущество? Я безоружен. – Как, разве вы не живете на другом берегу? Друг мой, если б вы жили на этом берегу, я был бы душегуб, и убивать вас таким способом было бы несправедливо. Но коль скоро вы живете на другом берегу, я храбрец, и это справедливо.

52 (388). Здравый смысл.

Они вынуждены говорить: вы поступаете нечестно, мы не дремлем, и т. д. Какое удовольствие для меня видеть этот надменный разум униженным и молящим. Это не речи мужа, оружием и силой защищающего свое право от посягательств. Он не тешится разговорами о честности, а карает подлость силой.

III. Ничтожество

53 (429). Человек низок настолько, что покоряется животным, поклоняется им.

54 (112). Непостоянство.

Вещи имеют различные свойства, а душа – различные наклонности; нет ничего простого в том, что предстает душе, и душа никогда и ни в чем не предстает простой. Здесь причина того, что люди и плачут, и смеются над одним и тем же.

55 (111). Непостоянство.

К человеку прикасаешься словно к органу. Человек и есть орган, только странный, изменчивый, непостоянный. (Те, кто умеет играть только на обыкновенных органах) с этими не справятся. Нужно знать, где у них клавиши.

56 (181). Мы так несчастны, что можем получать удовольствие от какого-то дела лишь при условии, что огорчаемся, если оно кончается неудачей, – а это может происходить и происходит постоянно в тысяче случаев. Кто откроет тайну, как радоваться благу, не огорчаясь от сопутствующего зла, тот решит задачу. Это вечное движение.

57 (379). Нехорошо быть слишком свободным.

Нехорошо иметь все необходимое.

58 (332). Тирания состоит в желании властвовать надо всем и безо всяких ограничений.

Разные палаты – силы, красоты, остроумия, благочестия, и каждая правит у себя, а не над другими. Но иногда они сталкиваются, и сила с красотой начинают драться за власть друг над другом, поскольку власть их имеет разную природу. Они не уживаются вместе. Их ошибка в желании царствовать повсюду. Это никому не дано, даже силе: сила – ничто в царстве ученых, она госпожа лишь над внешним миром. – Итак, эти рассуждения неверны…

58 (332). Тирания.

Тирания – это желание заполучить одним способом то, что можно получить лишь другим. Мы платим разную дань разным достоинствам: дань любви – красоте, дань страха – силе, дань доверия – науке.

Мы должны платить эту дань, было бы несправедливо в ней отказывать; но несправедливо и требовать другую. Вот почему кажутся неверными и тираническими такие рассуждения: я красивый, поэтому меня должны бояться, я сильный, поэтому меня должны любить, я… И точно такие же ложь и тирания в словах: он не сильный, поэтому я не буду его уважать, он не учен, поэтому я не буду его бояться.

59 (296). Когда нужно решать, следует ли начинать войну и убивать множество людей, приговаривать множество испанцев к смерти, – все решает один человек, и к тому же лицо заинтересованное; это должен быть беспристрастный третейский судья.

60 (294). (На самом деле эти бессильные законы он обойдет, следовательно, стоит его обманывать.)

На чем он будет основывать устройство мира, которым желает править? На прихоти каждого человека? Какой будет беспорядок! На справедливости? Но он не знает, в чем она состоит. Если б он это знал, он не поддерживал бы самую распространенную среди людей максиму о том, что каждый следует нравам своей страны. Сияние подлинной правды покорило бы все народы. А законодатели не брали бы за образец, вместо этой неизменной истины, выдумки и прихоти персов или германцев. Она пребывала бы во всех государствах на свете и во все времена, а не так, как мы видим, что справедливость и несправедливость меняются с переменой климата, три градуса широты переворачивают всю юриспруденцию, истина зависит от меридиана. За несколько лет употребления меняются основные законы, у права есть свои эпохи, вхождение Сатурна в созвездие Льва обозначает рождение такого-то преступления. Хороша справедливость, которой речка кладет предел. Истина – по сю сторону Пиренеев, заблуждение – по другую.

Они признают, что источник справедливости – не в обычаях, но в естественных законах, общих всем странам. Разумеется, они бы яростно это отстаивали, если бы безрассудный случай, сеющий законы по свету, нашел хоть один всеобщий закон. Но ирония в том, что прихоти человеческие слишком разнятся между собой, и такого всеобщего закона нет.

Воровство, кровосмешение, детоубийство и отцеубийство – все числилось среди поступков добродетельных. Может ли быть что-либо более странное, чем то, что какой-то человек имеет право меня убить, поскольку он живет на другом берегу и его государь поссорился с моим, хотя у нас с ним нет никакой ссоры.

Разумеется, естественные законы существуют, но этот хваленый разум, сам извращенный, извратил и все вокруг. Nihil amplius nostrum est, quod nostrum dicimus artis est[18]. Ex senatus-consultis et plebiscitis crimina exercentur[19]. Ut olim vitiis sic nunc legibus laboramus[20].

Из этой путаницы проистекает, что один говорит, будто источник справедливости – в авторитете законодателя, другой – в желании государя, третий – в существующих обычаях, и это вернее всего. Ничто не бывает справедливо само по себе, повинуясь одному лишь разуму; все колеблется вместе со временем. Обычай – вот и вся справедливость, по той единственной причине, что он в нас укоренился. Тут мистическое основание его власти. Кто станет докапываться до его истоков, его уничтожит. Ничто так не ошибочно, как законы, карающие нас за ошибки. Тот, кто повинуется им, потому что они справедливы, повинуется воображаемой справедливости, а не сути закона. Закон сводится к самому себе. Он закон – и ничего больше. Кто захочет выяснить его побудительную причину, тот обнаружит, что она крайне легковесна и неразумна; и если он не привык созерцать причуды человеческого воображения, то будет удивляться, как это век окружает подобный закон такими почестями и преклонением. Искусство фрондировать и сотрясать государство состоит в умении подрывать установившиеся обычаи, доискиваясь до их истоков и показывая, сколь мало в них основательности и справедливости. Говорят, надо обращаться к изначальным, первейшим законам государства, которые ложный обычай отменил. Это верное средство все разрушить. Однако народ легко поддается таким речам, он сбрасывает ярмо, как только его распознает, а властители этим пользуются ему на гибель и на гибель нашим любознательным исследователям древних обычаев. Вот почему мудрейший из наших законодателей говорил, что для блага людей их зачастую следует обманывать, а другой, здравый политик, – Cum veritatem qua liberetur ignoret, expedit quod fallatur[21]. He нужно, чтобы он знал правду о самозванстве власти; когда-то она установилась незаконно, теперь она стала законной. Нужно представлять ее подлинной и вечной и скрывать ее происхождение, если не хочешь, чтобы ей вскорости пришел конец.

61 (309). Справедливость.

Справедливость так же зависит от моды, как и красота.

62 (177). (Три гостеприимца)

Мог ли подумать человек, заручившийся благосклонностью английского короля, польского короля и шведской королевы, что у него не найдется приюта и убежища на этой земле?

63 (151). Слава.

Людские похвалы все портят с детства. О, как это прекрасно сказано! О, как он хорошо поступил, какой он смышленый, и т. д.

Дети в Пор-Рояле, которых оберегают от этих укусов зависти и тщеславия, становятся нерадивы.

64 (295). Мое, твое.

Эта собака моя, говорят бедные дети. Это мое место под солнцем. Вот начало и образ всех беззаконий на земле.

65 (115). Разнообразие.

Богословие – наука, но вместе с тем сколько наук она в себе заключает? Человек – это тело, но что это для анатомии? Голова, сердце, желудок, жилы, каждая жила, каждая часть жилы, кровь, каждый гумор[22] крови.

Город, деревня; издали это город и деревня, но когда приближаешься, видишь дома, деревья, крыши, листья, былинки, муравьев, муравьиные лапки – и так до бесконечности. Все это заключено в слове «деревня».

66 (326). Несправедливость.

Опасно говорить народу, что законы несправедливы; ведь он им повинуется только потому, что верит в их справедливость. Вот отчего следует тут же ему сказать, что законам надо повиноваться потому, что они законы, равно как надо повиноваться начальникам не потому, что они справедливы, но потому, что они начальники. Вот средство предотвратить всякий бунт, если удастся убедить в том, что это и есть определение справедливости.

67 (879). Несправедливость.

Право существует не для тех, кто им владеет, но для тех, кто ему подчиняется: говорить это народу опасно, но народ слишком вам доверяет, ему это не повредит, а вам может быть полезно. Итак, следует этого не скрывать. Pasce oves meas, а не tuas[23]. Пасти овец – ваш долг передо мной.

68 (205). Когда я думаю о кратком сроке своей жизни, поглощаемом вечностью до и после нее – memoria hospitis unius diei praetereuntis[24], – о крошечном пространстве, которое я занимаю, и даже о том, которое вижу перед собой, затерянном в бесконечной протяженности пространств, мне неведомых и не ведающих обо мне, я чувствую страх и удивление, отчего я здесь, а не там; ведь нет причины, почему бы мне оказаться скорее здесь, чем там, почему скорее сейчас, чем тогда. Кто меня сюда поместил? Чьей волей и властью назначено мне это место и это время?

69 (174). Ничтожество.

Иов и Соломон.

70 (165). Если бы участь наша была действительно счастливой, нам не нужно было бы отвлекаться от мыслей о ней.

71 (405). Противоречие.

Гордыня – противовес всем несчастьям, скрывает ли она их или выставляет напоказ; она хвалится тем, что о них знает.

72 (66). Нужно знать самого себя. Пусть это не поможет найти истину, но поможет хотя бы правильно устроить свою жизнь, а это самое благое дело.

73 (110). Ощущение обманчивости доступных нам наслаждений и неведение о тщете наслаждений воображаемых – вот причина непостоянства.

74 (454). Несправедливость.

Они не нашли иного способа удовлетворять свои вожделения, не причиняя вреда другим.

Иов и Соломон.

75 (389). Екклезиаст доказывает, что человек без Бога лишен всякого знания и неизбежно несчастлив, ибо это несчастье – желать и не мочь. Ведь он хочет быть счастливым и уверенным в какой-то истине. Однако он не может ни достичь знания, ни отказаться от желания знать. Он не может даже сомневаться.

76 (73). 13. (Но, быть может, этот предмет за пределами человеческого разума. Посмотрим же, что он придумал в том, что ему по силам. Если есть что-то, к чему собственные интересы побуждают его приложить самые серьезные старания, то это поиски высшего блага. Итак, в чем же его находят эти мощные и проницательные умы, и согласны ли они между собою?

Один говорит, что высшее благо – в добродетели, другой – в сладострастии, третий – в следовании природе, четвертый – в истине – felix qui potuit rerum cognoscere causas[25], пятый – в полном неведении, шестой – в праздности, седьмой – в том, чтобы не поддаваться обманчивой видимости, восьмой – в том, чтобы ничему не удивляться – nihil mirari prope res una quae possit facere et servare beatum[26], а славные пирронисты – в своей атараксии, вечном сомнении и колебании. А самые мудрые полагают, что найти его нельзя, даже в мечтах. Вот нам и награда.

сумела понять самое себя. Послушаем, что говорят об этом наставники человечества. Что они думают о ее сущности? Оказались ли они удачливее в поисках ее местопребывания? Что они узнали о ее происхождении, сроке жизни, расставании с телом?

Значит ли это, что душа – слишком возвышенный предмет для ее слабого разумения? Тогда спустимся к материи. Посмотрим, знает ли душа, из чего сделано то тело, в которое она вдыхает жизнь, и другие тела, которые она созерцает и перемещает по своему усмотрению.

Что же знают об этом наши великие догматики, от коих ничто не скрыто?

Harum sententiarium[27].

Без сомнения, этого было бы довольно, если бы разум был разумен. Он достаточно разумен для того, чтобы признать, что не смог пока найти ничего бесспорного. Но он еще не отчаивается когда-нибудь это сделать; напротив, он по-прежнему исполнен рвения в этих поисках и уверен, что у него хватит сил для такой победы.

Надо довести это до конца; проверив его силы по их достижениям, исследуем их самих по себе. Посмотрим, если ли у разума силы и средства познать истину.)

IV. Скука

77 (152). Гордыня.

Любознательность – это всего лишь тщеславие. Чаще всего люди ищут знаний только для того, чтобы поговорить об этом; кто бы пустился в морское плавание, чтобы не проронить о нем ни слова и ради единственного удовольствия повидать мир, без надежды об этом рассказать.

78 (126). Описание человека.

Зависимость, жажда независимости, нужда.

79 (128). Люди порывают с привычными занятиями от скуки. Мужчина спокойно живет в своей семье; стоит ему увидеть привлекательную женщину, поиграть 5 или 6 дней в свое удовольствие – и он уже чувствует себя несчастным, вернувшись к прежнему состоянию. Вот самая обыкновенная вещь на свете.

V. Причины вещей

80 (317). Почтение означает: поступитесь своими удобствами.

Это кажется суетно, а на самом деле очень правильно: я бы, конечно, потревожил себя, если бы вам это было нужно, коль скоро я это делаю безо всякой для вас надобности. К тому же, знаки почтения нужны для того, чтобы отличать высших. Если бы почтение выражалось сидением в кресле, мы бы почитали всех, и никакого отличия не было бы. Но вскочив с места, мы проводим это отличие очень ясно.

81 (299). Единственные всеобщие правила – это законы страны в делах обыкновенных и мнение большинства в остальном. В чем тут причина? В силе.

И поэтому короли, обладающие силой, не следуют мнению большинства своих министров.

Без сомнения, имущественное равенство справедливо, но…

Не умея сделать так, чтобы сила повиновалась справедливости, мы представляем справедливым повиновение силе. Не умея усилить справедливость, мы оправдываем силу, чтобы соединить справедливость с силой ради установления мира, который есть высшее благо.

82 (271). Мудрость велит нам вернуться в детство. Nisi efficiamini sicut parvuli[28].

83 (327). Простые люди судят о вещах верно, потому что они пребывают в естественном неведении, как и подобает человеку. У знания две крайности, и крайности эти сходятся: одна – полное естественное неведение, с которым человек рождается на свет; другая крайность – та точка, на которой великие умы, объявшие все доступное людям знание, обнаруживают, что они не знают ничего, и возвращаются к тому самому невежеству, откуда начали свой путь; но это невежество умное, сознающее себя. А те между этими двумя крайностями, кто утратили неведение естественное и не обрели другого, тешатся крохами поверхностного знания и строят из себя умников. Они-то и сбивают людей с толку и ложно судят обо всем.

Простые люди и мудрецы поддерживают течение жизни; а эти его презирают, и им платят тем же. Они судят ложно обо всех вещах, а остальные судят верно.

84 (79). (Декарт.

Можно сказать в общем: это происходит с помощью числа и движения. И это верно; но говорить, какие именно, и создавать машину – это смешно. Это и бесполезно, и сомнительно, и трудно. А если б это было верно, не думаю, что вся философия стоила бы и часа, на нее потраченного.)

85 (878). Summum jus, summa injuria[29].

Мнение большинства – наилучший путь, поскольку оно очевидно и имеет достаточно силы, чтобы заставить себе повиноваться. Однако это мнение не самых мудрых.

Если бы это было возможно, силу подчинили бы справедливости; но силой нельзя распоряжаться по своему желанию, поскольку она – качество физическое, тогда как справедливость – качество духовное, и ею можно распоряжаться как хочешь. Ее подчинили силе и стали называть справедливым то, чему повинуются насильно.

Отсюда право меча – ведь меч дает подлинное право.

Иначе насилие было бы по одну сторону, а справедливость – по другую. Конец Двенадцатого «Письма к провинциалу».

Поэтому несправедлива Фронда, которая во имя своей мнимой справедливости восстает против силы.

Не так в Церкви, где есть истинная справедливость и нет насилия.

86 (297). Veri juris[30]. У нас его больше нет. Если б оно у нас было, мы не принимали бы за правило справедливости следование обычаям своей страны.

Поэтому, не умея подчиняться справедливости, люди подчинились силе, и т. д.

87 (307). Канцлер принимает важный вид и обвешивает себя украшениями. Ибо должность его – мнимая; не то король. У него настоящая сила и нет нужды в воображении. А судьи, доктора и т. д. владеют только воображением.

88 (302). Тут причина в силе, а не в обычае, ибо тех, кто способен придумывать что-то новое, немного. Сильное же большинство не желает ничего менять и отказывает в славе этим выдумщикам, мечтающим ее добиться посредством своих изобретений. Если же они в этом упорствуют и презирают тех, кто не может ничего придумать, другие награждают их издевками, а то и тумаками. Пусть же они не чванятся остротой своего ума – или довольствуются собственным мнением о себе.

89 (315). Причина вещей.

Поразительно: вы не хотите, чтобы я воздавал почести человеку, одетому в парчу и за которым следуют семь или восемь лакеев. Да если я ему не поклонюсь, он велит отстегать меня кнутом. Наряд – это сила. Это верно даже про коня в богатой сбруе рядом с другими. Странно, что Монтень не видит, какая тут разница, удивляется, что люди ее находят, и ищет тому объяснений. Поистине, – пишет он, – в чем причина, и т. д.

90 (337). Причина вещей.

Степени понимания. Простонародье почитает людей знатных, полумудрецы их презирают, говоря, что высокое происхождение дарится не личными достоинствами, а случаем. Мудрецы их почитают, но не из тех же соображений, что народ, а из более тонких. Святоши, у которых больше рвения, чем ума, их презирают, несмотря на уважение, которое им оказывают мудрецы, потому что они судят согласно новому знанию, дарованному им благочестием, но истинные христиане их почитают согласно иному, высшему знанию.

Итак, мнения колеблются от «за» до «против» сообразно степени знания.

91 (336). Причина вещей.

Нужно иметь понимание более тонкое и судить обо всем сообразно ему, но говорить надо так, как говорит народ.

92 (335). Причина вещей.

Все же верно будет сказать, что заблуждаются все; ибо хотя суждения простых людей здравы, в их умах они не таковы – ведь они видят истину не там, где она есть. В их мнении истина есть, но не там, где они думают. Верно, что надо почитать знатных, но не потому, что высокое рождение есть подлинное преимущество, и т. д.

93 (328). Причина вещей.

Постоянное превращение «за» в «против».

Итак, мы доказали, что человек суетен, ибо придает значение вещам несущественным. И все его мнения опровергнуты.

Мы доказали затем, что все эти мнения весьма здравы; что суетность эта имеет самые твердые основания и что простые люди не так суетны, как полагают обычно. Так мы опровергли мнение, опровергавшее мнение простых людей.

Но теперь нужно опровергнуть это последнее утверждение и доказать, что все-таки мысль о суетности простых людей верна, хотя суждения их и здравы, потому что они видят истину не там, где она есть на самом деле, и помещая ее там, где ее нет, их суждения остаются весьма ложными и вредными.

94 (313). Здравомыслие простых людей.

Величайшее из зол – гражданские войны.

Они неизбежны, если попробовать вознаграждать людей сообразно их достоинствам, ибо каждый скажет, что он самый достойный. Зло, которого следует опасаться, если престол по праву рождения унаследует глупец, не столь велико и не столь неизбежно.

95 (316). Здравомыслие простых людей.

Щегольство – не такое уж пустое дело; это значит доказывать, что на тебя работает множество людей. Это значит доказывать своей прической, что у тебя есть камердинер, парфюмер и т. д., своими брыжами, шитьем, позументом и т. д. А иметь множество слуг – это не просто внешняя оболочка, не просто красивая попона.

Чем больше у человека слуг, тем он сильнее. Наряд – это доказательство силы.

96 (329). Причина вещей.

Страсти человеческие порождают множество красот; умение хорошо играть на лютне – зло только по причине наших страстей.

97 (334). Причина вещей.

Похоть и сила – вот источники всех наших действий. Похоти повинуются по своей воле, силе – против воли.

98 (80). Почему хромой нас не раздражает, а раздражает хромающий ум? Потому что хромой признает, что мы ходим прямо, а хромающий ум полагает, что это мы хромаем. Иначе мы бы испытывали к нему жалость, а не гнев.

Эпиктет задает вопрос еще резче: почему мы не обижаемся, когда нам говорят, что у нас болит голова, но обижаемся, когда говорят, что мы дурно рассуждаем или принимаем неверное решение.

99 (80 и 536). Причина в том, что мы совершенно уверены, что голова у нас не болит и что мы не хромаем, но не столь уверены, что приняли правильное решение. Ведь мы можем быть уверены только в том, что видим совершенно ясно, и когда другой совершенно ясно видит противоположное, мы впадаем в замешательство и смущение. Тем более когда тысяча других людей смеются над нашим выбором: тогда надо предпочесть наше суждение множеству других. А это рискованно и трудно. Таких противоречий никогда не бывает, когда речь идет о хромоте.

Человек так устроен, что если сказать ему: ты глупец, – он поверит. И если он сам себе это скажет, то заставит себя поверить: ибо человек ведет с самим собой внутреннюю беседу, и важно верно ее направлять. Corrumpunt bonos mores colloquia prava[31]. Нужно хранить молчание, насколько возможно, и разговаривать лишь с Богом, который и есть истина; тогда сумеешь самому себе ее внушить.

100 (467). Причина вещей.

Эпиктет. Не так с теми, кто говорит: у нас болит голова. Мы уверены в своем здоровье, но не уверены в своем суждении; и действительно, его суждение было глуповато.

А ведь он думал доказать свою мудрость, рассуждая, в нашей власти или нет.

Но он не понимал, что не в нашей власти управлять сердцем, и был не прав, выводя это из того, что есть христиане.

101 (324). У простых людей воззрения очень здравые. К примеру.

1. В том, что они выбирают развлечение и что охота важнее добычи. Полузнайки издеваются над этим и, торжествуя, доказывают на таком примере человеческое безумие, но в суть они не проникают. Люди правы:

2. В том, что отличают человека по внешнему виду, по знатности или богатству. Многие с успехом доказывают, как это неразумно. Но это очень разумно. Каннибалы смеются над царем-младенцем.

3. В том, что оскорбляются, получив пощечину, и так жаждут славы; ведь она столь желанна из-за других весьма существенных благ, с нею связанных. А человек, который получил пощечину и не возмутился, согнут под бременем оскорблений и нужды.

4. Трудиться наудачу, путешествовать по морю, идти по жердочке.

102 (759). (Либо иудеи, либо христиане должны быть дурны.)

103 (298). + Справедливость, сила.

Следовать справедливости справедливо; покоряться силе необходимо.

Справедливость без силы – немощь; сила без справедливости – тирания.

Бессильной справедливости противятся, ибо всегда есть дурные люди. Несправедливую силу осуждают. Поэтому следует соединить справедливость и силу, а для того либо справедливость сделать сильной, либо силу сделать справедливой.

О справедливости можно спорить – сила очевидна и бесспорна. Поэтому нельзя было придать силу справедливости, ибо сила восстала против справедливости и заявила, что справедлива не справедливость, а она, сила.

И вот, не сумев сделать справедливость сильною, мы сделали так, будто сила справедлива.

104 (322). Какие преимущества дает знатность, которая человеку в 18 лет доставляет положение, известность и почет, каких другие добиваются в пятьдесят. Так тридцать лет выигрываются без труда.

VI. Величие

105 (342). Если бы зверь делал по рассудку то, что он делает по инстинкту, и говорил по рассудку то, что говорит по инстинкту об охоте, и предупреждал собратьев о выслеженной или потерянной добыче, он говорил бы и о том, что ему более всего досаждает, к примеру: перегрызите эту веревку, она ранит меня, а я не могу до нее дотянуться.

106 (403). Величие.

Причины вещей доказывают величие человека, который сумел построить такой замечательный порядок из своих страстей.

107 (343). Попугай чистит свой клюв, хотя он чист.

108 (339). Что в нас испытывает наслаждение? Рука, плечо, плоть, кровь? Очевидно, это должно быть нечто нематериальное.

109 (392). Против пирронизма.

(Странно, что они не могут дать определение таким вещам, не напутав. Мы сейчас поговорим об этом.) Мы полагаем, что восприятие у всех одинаковое. Но это произвольное предположение – у нас нет никаких доказательств. Согласен, что эти слова употребляются в одних и тех же случаях, и что всякий раз, когда два человека видят, как некое тело изменило свое положение в пространстве, они оба выражают свое восприятие этого предмета одним и тем же словом, говоря, что предмет этот движется; и из этого тождества в словоупотреблении делают важный вывод о тождестве мысли. Но хотя можно сделать ставку и на такое утверждение, это отнюдь не полностью и не окончательно убеждает: ведь известно, что зачастую одни и те же выводы делаются из различных предположений.

Этого довольно, чтобы запутать суть предмета, хотя и не настолько, чтобы вовсе помрачить прирожденную ясность суждений, коей мы руководствуемся в таких вещах. Академики[32] стали бы биться об заклад, но это лишь во вред и смущает догматиков, к вящей славе всей пирронистской шайки, то есть этой двусмысленной двусмыслицы и некоей сомнительной темноты, где ни наши сомнения не могут вовсе загасить всякий свет, ни наша прирожденная ясность не может вовсе рассеять тьму.

(На обороте. Такова же и всякая вещь. Бог – начало и конец. Екк.)

1. Разум.

110 (282). Мы познаем истину не только разумом, но и сердцем. Именно сердцем мы познаем начальные понятия, и тщетно рассудок, к этому непричастный, пытается их оспорить. Пирронисты, которые только этим и заняты, стараются напрасно. Мы знаем, что живем не во сне. Как бы ни были мы бессильны доказать это с помощью рассуждений, такое бессилие означает лишь слабость нашего разума, но никак не зыбкость всех наших знаний, как они утверждают. Ибо знание первоначал – пространства, времени, движения, числа – столь же твердо, как любое из тех, что даются нам рассудком; на эти-то знания, добытые сердцем и инстинктом, и должен опираться разум и основывать на них все свои рассуждения. Мы сердцем знаем, что у пространства три измерения, что числа бесконечны, а уж потом разум нам доказывает, что нет двух таких квадратных чисел, из которых одно было бы вдвое больше другого. Начальные понятия познаются чувством, теоремы доказываются умозаключением; и в том, и в другом знании мы можем быть уверены, хотя достигаются они разными путями, – и если разум потребует у сердца доказательства начальных понятий, чтобы согласиться их разделить, это будет так же смешно и бесполезно, как если бы сердце требовало от разума прочувствовать все доказанные им теоремы, чтобы согласиться их принять.

Итак, это бессилие должно послужить лишь к унижению разума – который желал бы судить обо всем, – но не к оспориванию нашей уверенности в своих понятиях. Если бы наставлять нас был способен один только разум, тогда пусть Бог даст, напротив, чтобы мы в нем вовсе не имели нужды и познавали бы все предметы инстинктом и чувством. Но природа отказала нам в этом благе; напротив, она дает нам весьма мало познаний такого рода, а все остальные могут достигаться лишь рассуждением.

Вот почему блаженны и тверды в убеждении те, кому Бог дал веру через сердечное чувство; но тем, кто ее не имеет, мы можем ее дать лишь через рассуждение, пока Бог не даст им ее через сердечное чувство, без чего вера остается делом всего лишь человеческим и бесполезным для спасения души.

111 (339). Я могу представить себе человека без рук, без ног, без головы – ведь нас только опыт учит, что голова человеку более необходима, чем ноги. Но я не могу вообразить человека без мысли. Это был бы камень или животное.

112 (344). Инстинкт и разум – печати двух природ.

113 (348). Мыслящая тростинка.

Не в пространстве должен я искать своего достоинства, но в правильности мысли. Владение землями не даст мне никакого преимущества. В пространстве Вселенная объемлет и поглощает меня, малую точку; мыслью я ее объемлю.

114 (397). Величие человека в том, что он сознает себя несчастным; дерево себя несчастным не сознает.

Сознавать себя несчастным – это несчастье; но сознавать, что ты несчастен, – это величие.

115 (349). Нематериальные души.

Философы, победившие свои страсти, – какая материя могла это сделать?

116 (398). Сами эти несчастья доказывают его величие. Это несчастья владетельной особы. Несчастья свергнутого короля.

117 (409). Величие человека.

Величие человека столь очевидно, что оно проистекает даже из его ничтожества. Ведь то, что естественно для животного, для человека считается ничтожным; из чего мы заключаем, что если ныне его природа подобна природе животных, то это есть падение высшей природы, которая была ему свойственна прежде.

Кто ощущает себя несчастным оттого, что он не король, как не свергнутый король? Ощущал ли Эмилий Павел себя несчастным оттого, что он больше не был консулом? Напротив, все полагали его счастливым оттого, что он консулом был, ибо этот сан дается не навсегда. Но Персея считали таким несчастным оттого, что он больше не царь, – ибо этот сан дается навсегда, – что люди удивлялись, как это он еще может оставаться в живых. Кто считает себя несчастным потому, что у него только один рот, и кто не сочтет себя несчастным, если у него останется только один глаз? Наверно, никому не приходило в голову печалиться об отсутствии третьего глаза, но тот, у кого нет ни одного, безутешен.

118 (402). Величие человека даже в его страстях, в том, что он сумел из них вывести удивительный порядок и создать образ и подобие милосердия.

VII. Противоположности

119 (423). Противоположности. После доказательств низости и величия человека. Теперь пусть человек назначит себе цену. Пусть он любит себя, ибо его природа способна на добро; но он не должен из-за этого любить и те низости, которые в ней заключены. Пусть он презирает себя, ибо способность эта не осуществляется; но он не должен поэтому презирать саму эту природную способность. Пусть он ненавидит себя, пусть он себя любит: он способен познать истину и быть счастливым, но не владеет истиной неизменной и утешительной.

Я хотел бы пробудить в человеке желание ее обрести, быть готовым и свободным от страстей, чтобы следовать за ней, где бы она ни была, сознавая, насколько замутнены страстями его суждения; я хотел бы, чтобы он ненавидел в себе правящую им похоть, дабы она не ослепляла его в миг выбора и не останавливала его тогда, когда выбор уже сделан.

120 (148). Мы столь высокого мнения о себе, что желали бы стать известными всему миру и даже тем, кто придет после нас. И мы так суетны, что радуемся уважению пяти или шести ближайших к нам людей и довольствуемся им.

121 (418). Опасно слишком настойчиво убеждать человека, что он не отличается от животных, не доказывая одновременно его величия. Опасно и доказывать его величие, не вспоминая о его низости. Еще опаснее оставлять его в неведении того и другого, но очень полезно показывать ему и то, и другое.

Человеку не следует ни полагать себя равным животным или ангелам, ни пребывать в неведении о том и о другом, а следует знать и то, и другое.

122 (416). Д. П.-Р[33]. Величие и ничтожество.

Ничтожество вытекает из величия, а величие из ничтожества; поэтому одни настаивают на ничтожестве тем упрямее, что доказательство его видят в величии, а другие настаивают на величии тем жарче, что выводят его из самого ничтожества. Все, что одни смогли придумать в доказательство величия, другим лишь послужило доводом для утверждений о ничтожестве; ведь чем выше вершина, с которой падаешь, тем ничтожней себя ощущаешь, и наоборот. Они гоняются друг за другом в порочном круге; ведь очевидно, что в меру собственного разумения человек видит и свое величие, и свое ничтожество. Короче, человек сознает свое ничтожество. Он ничтожен, потому что такова его участь; но он велик, потому что это сознает.

123 (157). Противоречия, презрение к нашему существу, нелепая смерть, ненависть к нашему существу.

124 (125). Противоположности.

Человек от природы легковерен, подозрителен, робок, отважен.

125 (92). Что такое наши врожденные понятия, как не усвоенные обычаи. У детей – те, что они получили от обычаев отцов, как охота у хищных зверей.

Иной обычай дает иные врожденные понятия. Опыт помогает судить об этом, а также о том, существуют ли врожденные понятия, неподвластные обычаю. Есть и привычные понятия, противоречащие природе и неподвластные природе и второй привычке. Это как вам будет угодно.

126 (93). Отцы опасаются, как бы сыновняя любовь не изгладилась. Что же это за природа, если ее можно изгладить.

Привычка – вторая природа, и она разрушает первую. Но что такое природа? И почему привычка к природе не принадлежит? Я очень боюсь, что сама природа – не более чем первая привычка, как привычка – вторая природа.

127 (415). О природе человеческой можно судить двумя способами: либо сообразно ее цели, и тогда она велика и несравненна; либо сообразно поведению толпы, как судят о природе лошадей или собак, видя в ней бег и animum rcendi[34], и тогда человек подл и низок. Вот два пути, полагающие разные способы суждения и вызывающие столько споров у философов.

Ибо один отвергает положения другого. Один говорит: он вовсе не рожден для этой цели, потому что все его поступки ей противны; а другой: он отдаляется от цели, когда совершает эти низкие поступки.

128 (396). Две вещи объясняют человеку его природу: инстинкт и опыт.

129 (116). Ремесло. Мысли.

Все едино, все различно.

Как многообразна природа человеческая. Какое множество призваний. И по какой случайности человек обычно принимает то, про что говорят восхищением. Изящный каблучок.

130 (420). Если он превозносит себя,

я его принижаю.

Если он принижает себя,

я его превозношу.

И всегда ему противоречу.

До тех пор, пока он не постигнет,

Что он есть непостижимое чудовище.

131 (434). Главные доводы пирронистов (второстепенных я не касаюсь) – что вне веры и откровения мы не можем быть уверены в истинности наших понятий, разве лишь в том, что говорит нам природное чувство. Но это природное чувство – отнюдь не убедительное доказательство истины: коль скоро нет твердого знания вне веры, то если человек создан либо всеблагим Богом, либо злым демоном, либо по воле случая, можно сомневаться, внушены ли нам понятия истинные, или ложные, или зыбкие, в зависимости от нашего происхождения.

К тому же, вне веры никто не может твердо знать, спит он или бодрствует, – ведь во сне мы совершенно уверены, что бодрствуем. И поскольку мы грезим часто, то и живем в грезе, громоздя один сон на другой. Не может ли быть так, что и эта половина жизни сама всего лишь сон, в который заключены другие сны и от которого мы пробуждаемся в смерти; во время этого сна мы столь же мало имеем понятия о добре и зле, как и во время настоящего сна. Течение времени и жизни, и наши столь разные тела, и мысли, которые их волнуют, – быть может, всего лишь иллюзии, подобные течению времени и обманчивым призракам в наших грезах. Нам кажется, что мы видим пространства, очертания, движения, мы чувствуем, как течет время, отмериваем его, – одним словом, ведем себя так же, как наяву. И коль скоро половину жизни мы проводим во сне, по собственному нашему признанию или что бы мы об этом ни думали, у нас нет никакого понятия об истине, а все наши суждения, следовательно, – просто иллюзии. Кто знает, не есть ли эта другая половина жизни, которую мы считаем явью, всего лишь второй сон, не многим отличающийся от первого. (И кто задумывается, где же грезы, а где явь – от которой мы просыпаемся, когда полагаем, что спим, – и что если бы мы грезили вместе с другими и случайно грезы наши совпали – что довольно часто бывает, – а бодрствовали бы в одиночку, тот может считать, что все переставлено наоборот.)

Вот главные доводы с той и другой стороны – я не касаюсь второстепенных рассуждений пирронистов против важности обычаев, воспитания, нравов разных стран и прочих подобных вещей, которые хотя и увлекают за собой большинство простых людей, чьи воззрения имеют под собой лишь такую непрочную основу, но разлетаются от малейшего вздоха пирронистов. Нужно только открыть их книги; если вы еще не до конца убеждены, вас убедят очень скоро и, быть может, чересчур.

Упомяну лишь один довод догматиков: что, говоря по чести и со всей искренностью, нельзя сомневаться во врожденных понятиях.

Против чего пирронисты выставляют, одним словом, неопределенность нашего происхождения, а следовательно, и нашей природы. На что догматики возражают с тех пор как стоит мир.

(Кто пожелает побольше узнать о пирронизме, пусть возьмет их книги. Они его убедят быстро и, может быть – чересчур.)

Вот и идет война между людьми, и в ней каждый должен стать на чью-то сторону и непременно присоединиться либо к догматизму, либо к пирронизму. А кто надеется остаться нейтральным, тот станет самым настоящим пирронистом. Такая нейтральность и есть суть их заговора. Кто не против них, тот полностью за них: в этом их преимущество. Они сами не за себя, они нейтральны, беспристрастны, сомневаются во всем без исключения.

Что же станет делать человек в таком состоянии духа? Будет ли сомневаться во всем? Сомневаться, бодрствует ли он, когда его щиплют, жгут; сомневаться в своем сомнении, в своем существовании?

Подобного состояния достигнуть нельзя, и я утверждаю, что поистине совершенного пиррониста никогда не было. Природа поддерживает обессилевший разум и не дает ему до такой степени сбиться с пути.

И напротив, может ли он сказать наверное, что обладает истиной, он, который при первой же атаке не сумеет привести никаких доказательств и будет принужден отступить?

Что же это за химера – человек? Какая невидаль, какое чудовище, какой хаос, какое поле противоречий, какое чудо! Судья всех вещей, бессмысленный червь земляной, хранитель истины, сточная яма сомнений и ошибок, слава и сор Вселенной.

Кто распутает этот клубок? (Конечно, это выше догматизма и пирронизма и всей человеческой философии. Человек выше человека. Согласимся же с пирронистами в том, о чем они столько кричат: истина нам недоступна, это не наша добыча, она не на земле живет, а обитает на небе, пребывает в лоне Господнем, и познать ее можно в той мере, в какой Ему угодно ее открыть. Узнаем же от истины несотворенной и воплощенной правду о нашей природе.

Если искать истину с помощью разума, неизбежно попадешь в одну из этих трех сект – нельзя быть пирронистом или академиком, не задушив природу, нельзя быть догматиком, не отказавшись от разума.)

Природа опровергает пирронистов (и академиков), разум опровергает догматиков. Что же с тобой станет, о человек, ищущий правду о своем уделе с помощью природного разума? Ты не сумеешь ни избежать какой-либо из этих трех сект, ни остаться в ней. Узнай же, гордый человек, что ты – парадокс для самого себя. Смирись, бессильный разум! Умолкни, бессмысленная природа, узнай, что человек бесконечно выше человека, и выслушай от своего владыки правду о своем уделе, тебе неведомую.

Слушай Господа.

(Не ясно ли, как день, что удел человеческий двойственен?) Ведь если бы человек вовсе не был греховен, он в невинности своей спокойно наслаждался бы истиной и блаженством. А если бы он был греховен во всем, у него не было бы и догадки ни об истине, ни о блаженстве. Но как бы мы ни были несчастны – если и есть толика величия в нашем уделе, она лишь усугубляет наши скорби, – у нас есть понятие о счастье, а достичь его мы не можем. Мы видим образ истины, но в руках у нас остается лишь обман. Мы не способны ни пребывать в полном неведении, ни знать наверное, и это знак того, что мы были на той ступени совершенства, с которой, к несчастью, пали.

(Признаем же двойственность удела человеческого.)

(Признаем же, что человек бесконечно выше человека и что он непостижим для самого себя без помощи веры. Кто же не видит, что без знания о двойственности природы человеческой мы были бы в безнадежном неведении об истинной нашей природе.)

И все-таки как странно, что самая далекая от нашего понимания тайна – наследование греха – и есть та вещь, без которой мы никак не можем понимать самих себя.

Без сомнения, нет ничего столь оскорбительного для нашего разума, как слова, что грех первого человека сделал виновными тех, кто так удален от этого источника, что как будто никак не мог в том грехе соучаствовать. Такое продолжение кажется нам не просто невозможным. Оно представляется и крайне несправедливым, ибо что может более противоречить законам нашей жалкой справедливости, чем осуждение навечно ребенка, не имеющего воли к греху, к которому он как будто бы столь мало причастен и который был совершен за шесть тысяч лет до его рождения. Конечно, ничто нас не ранит так больно, как это учение. И однако без этой тайны, самой непостижимой из всех, мы остаемся непостижимы для самих себя. Запутанный узел нашей судьбы берет свои начала и концы в этой бездне. И потому человек более непостижен без знания этой тайны, чем эта тайна непостижна человеку.

(Посему кажется, что Господь, желая сделать сложность нашего бытия непонятной нам самим, запрятал этот узел так высоко, или, вернее сказать, так низко, что мы никак не можем до него добраться. Так что к истинному знанию о самих себе нас ведут не гордые усилия разума, но его бесхитростное смирение.)

(Эти положения, прочно покоящиеся на незыблемом основании религии, показывают нам, что есть две, равно непреходящие, истины веры.

Одна – что человек в первозданном состоянии или в состоянии благодати вознесен над всею природою, словно уподоблен Богу и сопричастен божескому естеству. Другая – что в состоянии испорченности и греха человек отпал от этого состояния и стал подобен животным. Два эти утверждения равно верны и непреложны.

Писание ясно нам это объясняет, говоря в несколько местах: deliciae meae cum filiis hominum[35] – effundam spiritum meum super omnem carnem[36] – dii estis[37]. И еще: omnis caro foenum[38], homo assimilatus est jumentis insipientibus et similis factus est illis[39], dixi in corde meo de filiis hominum[40].

Из чего явствует, что человек благодатью делается как бы подобен Богу и сопричастен божественному Его естеству, а без благодати становится подобен диким животным.)

VIII. Развлечение

132 (170). Развлечение. – Если бы человек был счастлив, блаженство его было бы тем полнее, чем меньше у него было бы развлечений, как у святых и Бога. Да; но разве наслаждаться развлечениями не значит быть счастливым?

– Нет; ведь развлечения приходят извне и от других; поэтому человек зависим во всем, тысяча случайностей могут его тревожить и приносить неизбежные огорчения.

133 (168). Развлечение.

Коль скоро люди не могут победить смерть, нищету, невежество, то чтобы стать счастливыми, они решили об этом не думать.

134 (169). Невзирая на все свои беды, он хочет быть счастливым и не может этого не хотеть.

Но как за это приняться. Для счастья ему надо бы стать бессмертным; поскольку этого он сделать не может, то счел за благо не давать себе думать о смерти.

135 (469). Я понимаю, что мог бы вовсе не быть, ибо мое «я» – это моя мысль; и это мыслящее «я» могло бы вовсе не быть, если бы мою мать убили до того, как зародилась моя душа; следовательно, я не могу себя считать существом необходимым. Я также не вечен и не бесконечен. Но я вижу ясно, что в природе есть существо необходимое, вечное и бесконечное.

136 (139). Развлечение.

Когда я стал думать о разнообразных треволнениях, подстерегающих людей, о трудах и опасностях, которым они подвергаются при Дворе, на войне, где родится столько стычек, страстей, отчаянных и зачастую неудачных начинаний, и т. д., – я говорил нередко, что все человеческие несчастья имеют один корень: неумение спокойно оставаться у себя в комнате. Если бы человек достаточно состоятельный умел жить в свое удовольствие у себя в доме, он не двинулся бы с места ради морского путешествия или осады крепости; люди покупают армейские должности так дорого потому только, что им невыносимо оставаться в городе, и они ищут бесед и развлечений в играх лишь оттого, что не могут безмятежно сидеть дома. И т. д.

Но когда я взглянул на дело пристальнее и, обнаружив корень всех наших несчастий, пожелал доискаться до их первопричины, то нашел одну очень важную – сам наш от природы горестный удел; мы слабы, смертны и так несчастны, что для нас нет утешения ни в чем, если мы задумаемся о нашем уделе всерьез.

В каком бы положении человек ни был, соберет ли он все сокровища, что могут нам принадлежать; получит ли он царский сан, высочайший в мире, – вообразите его, окруженного всеми желанными ему благами; но если он лишен развлечений и предоставлен догадкам и раздумьям о том, кто он есть, – это безмятежное блаженство не будет ему опорой, и он с неизбежностью придет к мыслям о том, что ему угрожает, о мятежах, которые могут случиться, наконец, о неминуемой смерти и болезнях; и вот, без того, что зовется развлечением, он несчастен, он несчастнее, чем последний из его подданных, если тот играет и развлекается.

(Итак, единственное благо людей состоит в развлечении от мыслей о своем уделе; это может быть какое-нибудь занятие, сбивающее мысли на другой путь, или какая-либо новая приятная страсть, их заполняющая, или игра, охота, увлекательное зрелище – одним словом, все, что зовется развлечением.)

Вот отчего людям так желанны игра и болтовня с женщинами, война, высокие чины. Не потому, что в них истинное счастье, и не потому, что кто-то думает, будто подлинное блаженство заключено в выигранных деньгах или затравленном зайце; подари их нам кто-нибудь, мы остались бы равнодушны. Нам нужны не мирная и праздная жизнь, позволяющая думать о нашем несчастливом уделе, и не опасности войны, и не тяготы службы; нам нужна суета, заглушающая эти мысли и развлекающая нас. Поэтому охота важнее, чем добыча.

Вот отчего люди так любят шум и движение. Вот отчего тюрьма – такое ужасное наказание, а наслаждение одиночеством – вещь непонятная. Величайшее блаженство королевского сана в том, что королей постоянно стараются развлекать и доставлять им всевозможные удовольствия. Король окружен людьми, занятыми только тем, как бы его развлечь и помешать ему думать о себе самом. Ибо какой бы он ни был великий король, стоит ему об этом задуматься – и он несчастен.

Вот и все, что люди смогли придумать, чтобы сделать себя счастливыми; и те, кто философствует по этому поводу и полагает, будто люди поступают совершенно неразумно, гоняясь целый день за зайцем, которого не захотели бы купить, вовсе не понимают нашей природы. Этот заяц не спас бы нас от мыслей о смерти и несчастьях, нас подстерегающих, а охота спасает. И потому совет, который дали Пирру, – начать с того покоя, которого он собирался искать путем стольких трудов, – оказалось так трудно исполнить.

(Сказать человеку, чтобы он оставался в покое, – значит сказать ему, чтобы он жил счастливо. Это значит посоветовать ему А.

А. Чтобы его удел был совершенно счастливым и позволяющим размышлять о нем на досуге, не находя повода для огорчения. (– Это значит не понимать нашей природы.)

Поэтому люди, смутно угадывающие свой удел, ни от чего так не бегут, как от покоя, и готовы на все в поисках треволнений.

И бранят их не за то, за что надо: вина их не в том, что они ищут беспокойства. Если б они его искали только для развлечения! Но беда в том, что они его ищут так, словно бы обладание вещами, к которым они стремятся, могло их действительно сделать счастливыми; и тут уж правы те, кто обвиняет их в суетности. Но и обвинители, и обвиняемые не понимают истинной природы человека). И когда их упрекают за то, что предмет их столь пылких желаний не может их осчастливить, если бы они отвечали так, как следует, хорошо подумавши, – что они в этом ищут всего лишь кипучих и неотвязных занятий, которые отвратили бы их от мыслей о себе, и что для этого-то они и выбирают для себя какой-нибудь притягательный предмет, чарующий их и властно к себе влекущий, – их противникам нечего было бы возразить… – Суетность, удовольствие указывать на нее другим. – Танец, надо думать, куда ставить ногу – но они не отвечают так, потому что не знают самих себя. Они не понимают, что им нужна охота, а не добыча. – Дворянин искренне верит, что охота – большое удовольствие, королевское удовольствие, но его доезжачий иного мнения. – Они воображают, что если бы получили эту должность, то потом уж наслаждались бы безмятежным покоем; они не понимают ненасытной природы своей алчности. Они искренне полагают, что ищут покоя, а на самом деле ищут только тревог.

Тайный инстинкт толкает их на поиски развлечений и занятий вовне оттого, что они уязвлены своими постоянными несчастьями. А другой тайный инстинкт, доставшийся от их первозданной природы, рождает у них догадку, что истинное счастье только в покое, а не в треволнениях. Из этих двух противоборствующих инстинктов возникает у них смутный замысел, таящийся от них самих в глубинах их душ; он побуждает их стремиться к покою путем тревог и постоянно воображать, будто вожделенное удовлетворение наступит для них, если, преодолев какие-то предполагаемые трудности, они смогут тем самым распахнуть двери покою.

И так проходит вся жизнь; люди ищут покоя, борясь с препятствиями, а когда их преодолевают, покой становится для них невыносим из-за скуки, им порождаемой. Нужно вырываться из него и клянчить себе тревог.

Ибо иначе придется думать либо о настоящих несчастьях, либо о тех, что нам грозят. А если даже мы как будто в безопасности со всех сторон, скука собственной властью будет постоянно расползаться из глубины сердца, где прорастают ее природные корни, и отравлять наш разум своим ядом.

Б. Итак, человек столь несчастен, что тоскует даже без всяких причин для тоски, по самим свойствам его нрава. И он так суетен, что если у него есть тысяча важных причин для тоски, любого пустяка вроде бильярда или прыгающего мячика довольно, чтобы его развлечь.

В. Но скажите, зачем ему все это? Чтобы назавтра похвалиться перед друзьями, что он сыграл лучше, чем другие. И вот одни потеют у себя в кабинете, чтобы доказать ученым, что они решили какую-нибудь алгебраическую задачу лучше, чем это кому-либо удавалось до сих пор, а множество других подвергаются страшным опасностям, чтобы потом похвастаться взятой ими крепостью – на мой взгляд, весьма глупо. Третьи, наконец, выбиваются из сил, чтобы проведать обо всем этом, и не для того, чтобы набраться мудрости, а только чтобы показать, что они об этом знают; они-то глупее всех в этой компании, поскольку обладают знаниями, тогда как про других еще можно думать, что они исправились бы, будь у них такие знания.

Вот этот человек живет, не скучая: он всякий день играет по малой. Давайте ему каждое утро ту сумму, которую он может выиграть днем, но потребуйте, чтобы он отказался от игры: вы сделаете его несчастным. Возможно, кто-то скажет, что он играет для забавы, а не для выигрыша. Тогда заставьте его играть не на деньги: он охладеет к игре и заскучает. Значит, он ищет не просто забавы. Забава без риска и страсти нагонит на него скуку. Ему нужно горячительное, нужно возбуждать себя мыслью, будто он будет счастлив, выиграв сумму, которой не пожелал бы, если б ему ее предложили с условием отказаться от игры; ему нужно создать для себя предмет страсти и распалять свои желания, гнев, страх этим предметом, который он сам себе создал, как дети пугаются ими же размалеванной рожицы.

Вот почему человек, который несколько месяцев назад потерял единственного сына и, обремененный судебными процессами и тяжбами, сегодня утром был так озабочен, сейчас об этом и не вспоминает. Не удивляйтесь – он весь поглощен тем, где пробежит кабан, которого его собаки вот уже десять часов так резво преследуют. Больше ничего и не нужно. В каком бы ни был человек горе, если удастся втянуть его в какое-нибудь развлечение, – вот он и счастлив на это время. И как бы ни был человек счастлив, если он не занят и не развлечен какой-нибудь страстью или забавой, которые не дают скуке им завладеть, – он быстро станет грустен и несчастлив. Без развлечений нет радости; с развлечением нет печали. Из этого и состоит человеческое счастье.

Д. …их высокого положения, что у них есть множество людей, которые их развлекают, и что в их власти сохранять такое состояние.

Посмотрите, что же значит быть канцлером, суперинтендантом, председателем парламента, как не сохранять такое положение, при котором каждое утро множество людей являются к ним отовсюду, чтобы не оставить им в продолжение всего дня ни часу, когда они могли бы подумать о самих себе. А если они впадают в немилость и их ссылают в сельские поместья, где у них нет недостатка ни в деньгах, ни в челяди, исполняющей все их приказания, – они неизменно чувствуют себя несчастными и покинутыми, ибо никто не мешает им думать о самих себе.

137 (142). Развлечение.

Разве королевское достоинство – недостаточно великая вещь само по себе, чтобы тот, кто им облечен, не чувствовал себя счастливым от одной мысли о том, кто он такой; неужели нужно отвлекать его от этой мысли, как обыкновенных людей? Я вижу, что отвлечь человека от мыслей о его домашних невзгодах и наполнить его ум заботой об умении танцевать – значит сделать его счастливым; но так ли это и с королем, и станет ли он счастливее, предаваясь забавам, чем погружаясь в мысли о своем величии? Какой более приятный предмет можно предложить его уму? Не испортим ли мы его радость, занимая его душу мыслями о том, как согласовать свои шаги с ритмом мелодии или как половчее кинуть мячик, вместо того чтобы дать ему наслаждаться на досуге созерцанием своей величественной славы? Проверьте; оставьте короля в одиночестве, без всякого удовольствия для чувств, без всякой заботы для ума, без общества и без развлечений, чтобы он размышлял о самом себе сколько душе его угодно, и вы увидите, что король без развлечений – несчастнейший из людей. Этого стараются избежать, и вокруг королевских особ всегда находится множество людей, следящих за тем, чтобы дела у них сменялись развлечениями, и стерегущих всякую минуту их досуга, чтобы заполнить ее игрой и удовольствиями и не оставить места пустоте. Иначе говоря, они окружены людьми, у которых одна чудесная забота: смотреть, как бы король не остался в одиночестве и не мог бы задуматься о себе; ведь они отлично знают, что если он начнет об этом думать, то станет несчастен, какой бы он ни был великий король.

Это все я говорю о христианских государях не как о христианах, но только как о государях.

138 (166). Развлечение.

Легче перенести смерть без мыслей о ней, чем мысль о смерти без всякой ее угрозы.

139 (143). Развлечение.

Людей с самого детства обязывают заботиться о своей чести, о своем достатке, о своих друзьях, а также о достатке и чести друзей, их изнуряют всякими делами, изучением языков, упражнениями; им внушают, что они не будут счастливы, если их здоровье, честь, имение, а также здоровье, честь, имение их друзей не будут в хорошем состоянии, и что отсутствие хотя бы одного из этих благ принесет им несчастье. Так их нагружают обязанностями и заботами, заставляя суетиться с рассвета. Странный способ делать людей счастливыми, скажете вы; что можно придумать лучше этого, чтобы сделать их несчастными? Как что: надо только отнять у них все эти заботы, и тогда они взглянут на себя, задумаются, кто же они такие, откуда они пришли, куда идут; им нельзя дать слишком много занятий и развлечений. Вот почему их так неустанно готовят к делам, а если выпадет им несколько свободных минут, советуют употребить их на забавы, игры и постоянно чем-то себя занимать.

Сколько пустоты и мерзости в сердце человеческом.

IX. Философы

140 (466). Если бы Эпиктет ясно видел путь, он сказал бы людям: вы идете по ложному пути. Он доказывает, что есть другой, но не ведет по нему. Этот путь – хотеть того, чего хочет Бог. Только И. Х. по нему ведет. Via veritas[41].

Пороки даже у Зенона.

141 (509). Философы.

Напрасно кричать человеку, не познавшему себя, чтобы он сам находил путь к Богу. И напрасно говорить это человеку, себя познавшему.

142 (463). (Против философов, у которых есть Бог, но нет И. Х.) Философы.

Они полагают, что один только Бог достоин любви и восхищения, – и хотят любви и восхищения от людей для себя, и не видят своей испорченности. Если они чувствуют, что исполнены желания любить Его и поклоняться Ему, если в этом они находят свою величайшую радость, если считают себя добрыми людьми, – прекрасно! Но если они себе противны, если у них нет иных стремлений, кроме желания утвердить себя в мнении людей, и если все их совершенство в том, что они ненасильственно побуждают людей видеть свое счастье в любви к ним, – я скажу, что такое совершенство ужасно. Подумайте, они знают Бога и не желают лишь того, чтобы люди любили Его, а хотят, чтобы люди остановились на них. Они хотят быть предметом человеческого стремления к счастью.

143 (464). Философы.

В нас много такого, что тянет нас вовне.

Инстинкт нам подсказывает, что счастья нужно искать вне нас самих. Страсти влекут нас вовне, даже если не представляется предметов, их возбуждающих. Внешние предметы сами нас искушают и зовут, даже когда мы о них не думаем. Поэтому напрасно твердят нам философы: замкнитесь в самих себе, там ваше благо; им не верят, а те, кто им верит, самые пустые и глупые из всех.

144 (360). То, что предлагают стоики, так трудно и так тщетно.

Стоики говорят: все те, кто не достиг высочайшей степени мудрости, равно безумны и порочны, как те, кто на два пальца под водой.

145 (461). Из трех похотей возникли три секты, и философы только то и делают, что поддаются одной из трех похотей.

146 (350). Стоики.

Они полагают, что возможное изредка возможно всегда и что поскольку желание славы позволяет одержимым чего-то добиться, то и другие это могут.

Это лихорадочные порывы, которых здоровье не может воспроизвести.

Из того, что есть стойкие христиане, Эпиктет заключает, что каждый может быть стойким.

X. Высшее благо

147 (361). Высшее Благо. Споры о Высшем Благе.

Ut sis contentus temetipso et ex te nascentibus bonis[42].

Тут противоречие, ибо они советуют самоубийство.

О! Что же это за счастливая жизнь, если от нее бегут как от чумы!

148 (425). Вторая часть.

Что человек без веры не может познать ни истинного блага, ни праведности.

Все люди ищут счастья. Исключений тут нет, какими бы разными средствами они ни пользовались. Все стремятся к этой цели. Одни идут на войну, а другие нет, но за этим все то же единственное желание, только по-разному понимаемое. Воля никогда не предпринимает ничего, что имело бы другой предмет. Вот что движет всеми поступками всех людей, даже тех, кто собрался вешаться.

И однако за такое множество лет никогда ни один человек без веры не достигал той точки, к которой все неизменно стремятся. Все стенают – государи, подданные, вельможи, простолюдины, старики, юноши, сильные, слабые, ученые, невежды, здоровые, больные, во всех краях, во все времена, всех возрастов, всех сословий.

Столь длительный, беспрерывный и единообразный опыт должен бы нас убедить в невозможности достичь блага нашими собственными усилиями. Но пример мало чему нас научает. Он никогда не бывает так совершенно схож с нашим случаем, чтобы не было между ними какого-нибудь тончайшего различия, и это позволяет нам надеяться, что наши ожидания не будут обмануты, как это было с другими; и вот, настоящее нас никогда не удовлетворяет, опыт нас обманывает и ведет нас от несчастья к несчастью до самой смерти, их пределу в вечности.

О чем же кричат нам эта жажда и это бессилие, как не о том, что было у человека некогда истинное счастье, от которого ныне ему остался лишь знак и призрачный след, и он тщетно пытается наполнить эту пустоту всем, что его окружает, а не найдя опоры в том, что имеет, ищет ее в том, чего у него нет; но ничто не может ее дать, ибо эту бездонную пропасть способен заполнить лишь предмет бесконечный и неизменный, то есть сам Бог.

Он один есть истинное благо. И странная вещь – с тех пор, как человек его утратил, не нашлось ничего в природе, что могло бы его возместить, – светила, небо, земля, стихии, растения, капуста, порей, животные, насекомые, телята, змеи, лихорадка, чума, война, голод, пороки, прелюбодеяние, кровосмешение. И точно так же с тех пор, как он потерял истинное благо, все может казаться ему таковым, даже собственная гибель, как бы ни было это противно Богу, разуму и природе одновременно.

Одни его ищут во власти, другие – в любознательности и науках, третьи – в сладострастии.

А те, кто ближе других к нему подошел, полагают, что это всеобъемлющее благо, желанное всем людям, никак не может состоять ни в одной из тех отдельных вещей, что могут принадлежать лишь одному человеку, а будучи разделены между многими, приносят их обладателям больше огорчения отсутствием той части, которой они не владеют, чем радости от той, что им принадлежит. Они поняли, что истинное благо должно быть таково, чтобы им могли обладать все сразу, без обделения и зависти, и чтобы никто не мог утратить его против своей воли; их суждение основано на том, что это желание естественно для человека, поскольку оно непременно присуще всем, и человек не может его не иметь; из чего они заключают…

XI. Д. П.-Р.

149 (430). Д. П.-Р. начало, после объяснения непостижимости.

Величие и ничтожество человека столь очевидны, что истинная религия непременно должна нас учить тому, что есть в человеке некое великое основание для величия и великое основание для ничтожества.

Она должна также объяснить нам эти поразительные противоречия.

Чтобы сделать человека счастливым, она должна показать ему, что есть Бог, что мы обязаны Его любить, что в Нем наше подлинное блаженство, а единственное зло для нас – в разлучении с Ним; она должна утверждать, что ум наш объят тьмой, мешающей нам Его знать и любить, что долг велит нам любить Бога, а похоть тому препятствует, и потому мы исполнены порока. Она должна объяснить нам, почему мы противимся Богу и собственному благу. Она должна указать нам лекарства от этих недугов и средство добывать эти лекарства. Исследуем на этот предмет все религии на свете и посмотрим, есть ли среди них хоть одна, кроме христианской, которая это исполняет.

Будут ли это философы, признающие лишь то благо, что заключено в нас самих? Нашли ли они лекарство от наших болезней? Можно ли излечить человека от гордыни, посчитав его равным Богу? Те, кто уравнял нас с животными, и магометане, предлагающие нам земные наслаждения как единственное благо даже в вечности, – дали они нам лекарство от похоти?

Какая же религия научит нас излечивать гордыню и похоть? Какая религия, наконец, объяснит нам, в чем наше благо, наш долг, слабости, сбивающие нас с пути, причина этих слабостей, лекарства для избавления от них и способ добывать эти лекарства? Все другие религии не смогли этого сделать. Посмотрим, что делает премудрость Божия.

О люди, – говорит она, – не ждите ни истины, ни утешения от людей. Я – та, что создала вас, и я одна могу открыть вам вашу природу.

Но теперь вы уже не таковы, какими я вас создала. Я сотворила человека святым, невинным, совершенным, наполнила его душу знанием и разумением, причастила его моей славе и чудесам. Око человеческое зрело тогда величие Божие. Тьма не слепила его, и горести его не удручали.

Но он не смог вынести такой славы, не впавши в гордыню. Он захотел сделаться средоточием для самого себя и не зависеть от моей помощи. Он отверг мое владычество и пожелал стать равным мне, ища свое блаженство в себе самом; я предоставила его самому себе, и отвратила от него тварей, прежде ему покорных, и сделала их врагами ему, так что теперь человек стал подобен животным и так удален от меня, что в нем едва брезжит догадка о своем Создателе, ибо все его познания стерты либо искажены. Чувства, не слушающие разума, а порой над разумом властвующие, влекут его на поиски наслаждений. Все твари земные его либо удручают, либо соблазняют, и господствуют над ним, либо покоряя его своей силе, либо чаруя своей прелестью, что есть владычество еще более жестокое и неправедное.

Вот в каком состоянии люди ныне. У них остается некое слабое, смутное воспоминание о блаженстве их первой природы, но они погружены в муки слепоты и похоти, ставшие их второй природой.

Из того, что я открыла вам, вы можете понять причину стольких противоречий, поражавших всех людей и вызывавших столь различные суждения. А теперь взгляните на все проявления величия и славы, которых не смогло истребить испытание столькими несчастьями, и подумайте, не должна ли быть причина тому в другой природе.

Д. П.-Р. На завтра. Прозопопея[43].

О люди, тщетно ищете вы в самих себе лекарства от ваших бед. Все ваши знания годны лишь на то, чтобы вы поняли: не в вас самих вы найдете истину и благо.

Философы вам это обещали и не смогли исполнить.

Они не знают ни истинного вашего блага, ни (истинной вашей природы).

Как же могли они дать лекарства от болезней, которых даже не знают? Главные ваши болезни – это гордыня, отрывающая вас от Бога, и похоть, привязывающая вас к земле; а они только то и делали, что разжигали одну из этих болезней. Если они представляли Бога предметом ваших стремлений, то для того лишь, чтобы вы поупражнялись в гордыне; они побуждали вас думать, что вы по природе своей Ему подобны и с Ним сообразны. А те, кто видел тщету таких притязаний, ввергали вас в другую бездну, объясняя, что вы по природе подобны животным, и подталкивая вас искать своего блага в похоти, что есть удел животных.

Это не средство излечить вас от пороков, которых эти мудрецы и не познали. Я одна могу объяснить вам вас самих, это…

(Я не требую от вас слепой веры.)

Адам, И. Х.

Соединить с Богом вас может благодать, а не природа.

Привести вас к смирению может покаяние, а не природа.

Итак, эта двойная способность.

Вы уже не в первозданном состоянии.

Теперь, когда эти два состояния вам открыты, вы не можете их не признать.

Последите за вашими поступками. Понаблюдайте над собой, и посмотрим, обнаружите ли вы явные признаки этих двух природ.

Может ли быть столько противоречий в простом существе?

Непостижимое.

Все, что непостижимо, от этого не перестает существовать. Бесконечное число, бесконечное пространство, равное конечному.

Невероятно, что Бог соединяется с нами.

Это заключение выводится единственно из сознания нашей низости; но если вы его делаете искренне, доведите его до конца вместе со мной и согласитесь, что мы и вправду так ничтожны, что не способны сами судить, может ли Его милосердие сделать нас достойными Его. Хотел бы я знать, почему эта тварь, сознающая себя столь жалкой, присваивает себе право измерять милосердие Божие и класть ему пределы сообразно своему воображению. Человек так же плохо знает Бога, как и самого себя. И вот, смущенный мыслью о собственном состоянии, он смеет говорить, что Бог не может дать ему способность общаться с Ним. Но я хотел бы его спросить, требует ли Бог от него чего-то иного, кроме того, чтобы человек любил и знал Его; и почему он думает, что Бог не может сделать Себя предметом его любви и познания, коль скоро он от природы способен к любви и знанию. Без сомнения, человек знает хотя бы то, что он есть и что он что-то любит. Итак, если он что-то видит в том мраке, которым окружен, и если он находит какой-то предмет для любви среди земных вещей, почему, если Бог явит ему какую-то искорку своего естества, он окажется не способен познать и полюбить Его, так, как будет Ему угодно сообщаться с нами? Конечно, в таких рассуждениях – несносная гордыня, хотя с виду они как будто основаны на смирении; но смирение это и неискренне, и неразумно, коль скоро не побуждает нас признать, что нам самим природа наша неведома, и открыть ее нам может один лишь Бог.

Я не хочу, чтобы вы доверялись Мне без размышлений, и не намереваюсь подчинять вас Себе тиранически. Я не намереваюсь также давать вам объяснения всех вещей. А чтобы примирить эти противоречия, Я хочу открыть вам глаза посредством неоспоримых доказательств Моей божественности, которые убедят вас в том, кто Я есмь, и подтвердить могущество Свое чудесами и доказательствами, которых вы не сможете опровергнуть; а затем вы поверите в то, о чем Я говорю вам, когда у вас не будет другого довода для возражений, кроме того, что вы не можете сами судить, существует это или нет.

Бог пожелал искупить людей и открыть путь спасения тем, кто стал бы его искать, но люди оказались недостойны этого, и потому справедливо, что Бог отказывает иным жестоковыйным в том, что Он дарит другим по милосердию Своему, коего они вовсе не заслужили.

Если бы Он пожелал смягчить упорство самых жестоковыйных, Он мог бы это сделать, явив Себя им столь открыто, что они не могли бы сомневаться более в истинном Его естестве, как оно будет явлено в Судный день в таком блеске молний и преображении природы, что мертвые воскреснут и последние слепцы Его узрят. Не так пожелал Он являться в милости Своей, ибо столько людей оказались ее недостойны, что Он рассудил лишить их того блага, которого они не желают иметь. Посему было бы несправедливо, чтобы Его божественная сущность явилась совершенно открыто и неоспоримо убедительно для всех людей; но было бы несправедливо также, чтобы Он являлся столь сокровенно, чтобы и те, кто искренне ищут Его, не могли бы Его узнать. Он пожелал, чтобы такие люди Его несомненно узнавали; и так Он установил меру, являясь открыто тем, кто ищет Его всем сердцем, и оставаясь сокровенным для тех, кто всем сердцем от Него бежит.

Д. П.-Р. На завтра…

…Отмерил познание Себя, давая видимые свидетельства о Себе тем, кто Его ищет, но не тем, кто не ищет Его.

Он дал достаточно света тем, кто жаждет видеть, и достаточно мрака тем, у кого желания противоположные.

XII. Начало

150 (226). Нечестивцы, заявляющие, что во всем следуют разуму, должны быть на удивление разумны.

Что же они говорят?

Разве мы не видим, говорят они, что животные умирают и живут, как люди, и турки, как христиане; у них свои обряды, свои пророки, свои ученые, святые, монахи, как и у нас, и т. д.

Но противоречит ли это Писанию? Не сказано ли там обо всем этом?

Если вы вовсе не заботитесь узнать Истину, можете успокоиться на этом. Но если вы всем сердцем стремитесь ее узнать, то надо все это рассмотреть поподробней. Этого было бы достаточно для философской проблемы, но там, где речь идет обо всем… И однако, после столь недолгих размышлений они забавляются, и т. д.

Но справьтесь у этой религии, даже если она не даст оправдания такой загадке, быть может, она ее объяснит.

151 (211). Как странно, что мы ищем утешения в обществе нам подобных, несчастных, как и мы, бессильных, как и мы; они нам не помогут: мы будем умирать в одиночку.

Значит, нужно поступать, как если бы мы были одни. Тогда стали бы мы возводить роскошные дворцы и т. д.; мы бы решительно искали истину. А кто от этого отказывается, тот свидетельствует, что людские почести ему важнее поисков истины.

152 (213). Между нами и адом или небом – только жизнь, самая хрупкая вещь на свете.

153 (238). Так что же вы мне обещаете? Срок – десять лет, десять лет самолюбия, безуспешных стараний нравиться, не говоря о непременных тяготах?

154 (237). Выбор.

Можно по-разному жить в мире, в зависимости от того, какое предположение принять.

1. (Если известно наверное, что мы будем здесь всегда.) Если мы сможем быть здесь всегда.

(2. Если неизвестно, будем мы всегда или нет.)

(3. Если известно наверное, что мы не будем здесь всегда – но известно, что мы будем здесь долго.)

(4. Если известно наверное, что мы не будем здесь всегда, и неизвестно – будем ли мы – долго – ложно.)

5. Если известно наверное, что мы не будем здесь долго, и неизвестно, пробудем ли еще час.

Мы принимаем это последнее предположение.

155 (281). Сердце

Инстинкт

Основания

156 (190). Жалеть атеистов, которые ищут, ведь они достаточно несчастны. Бичевать тех, которые этим хвалятся.

157 (225). Атеизм свидетельствует о силе ума, но лишь до известной степени.

158 (236). Чтобы сделать выбор, вы должны дать себе труд искать истину; ведь если вы умрете, не поклоняясь настоящей истине, вы погибли. Но, говорите вы, если бы Он хотел, чтобы я Ему поклонялся, Он дал бы мне знаки Своей воли. Он так и сделал, но вы ими пренебрегли. Ищите же их, это стоит того.

159 (204). Если стоит отдать неделю жизни, стоит отдать и сто лет ее.

160 (257). Люди бывают только трех родов: одни нашли Бога и служат Ему, другие не нашли Его и стараются Его отыскать, а третьи живут, не найдя Его и не ища. Первые разумны и счастливы, последние неразумны и несчастны. А те, кто посередине, несчастны и разумны.

161 (221). Атеисты должны говорить вещи совершенно очевидные. А то, что душа материальна, вовсе не очевидно.

162 (189). Начать с жалости к неверующим, они и так несчастны из-за своего поведения.

Бранить их стоило бы только в том случае, если б это шло им на пользу; но им это вредит.

163 (200). Узник в темнице не знает, вынесен ли ему приговор; у него есть только час на то, чтобы это узнать; но если он узнает, что приговор вынесен, этого часа достаточно, чтобы добиться его отмены. Было бы противоестественно, если бы он употребил этот час не на выяснение того, вынесен ли приговор, а на игру в пикет.

И так же противоестественно, что человек, и т. д. Это утяжеляет десницу Господню.

Не только рвение тех, кто ищет Бога, доказывает Его существование, но и ослепление тех, кто Его не ищет.

164 (218). Начало. Темница.

По мне, хорошо бы не разрабатывать дальше идеи Коперника. Но только –

Вся жизнь зависит от того, смертна или бессмертна душа.

165 (210). Последний акт кровав, как бы ни была весела вся остальная пьеса. Потом бросают горсть земли на голову – и дело с концом.

166 (183). Мы беззаботно мчимся к пропасти, держа перед собой какой-нибудь экран, чтобы ее не видеть.

XIII. Покорность и сила разума

167 (269). Покорность и сила разума: в этом и состоит истинное христианство.

168 (224). Как я ненавижу эти глупости – не верить в Евхаристию и т. д.

Если Евангелие говорит правду, если И. Х. – Бог, какие тут могут быть затруднения.

169 (812). Не будь чудес, я не стал бы христианином, говорит святой Августин.

170 (268). Покорность.

Нужно уметь сомневаться, где следует, быть уверенным, где следует, а где следует – покоряться. Кто ведет себя иначе, тот не понимает силы разума. Есть такие, кто грешит против этих трех правил: либо всё считают доказанным, не зная пределов возможного в доказательствах, либо сомневаются во всем, не зная, где следует покориться, либо покоряются во всем, не зная, где следует судить самому.

Пирронист, геометр, христианин: сомнение, уверенность, покорность.

171 (696). Susceρеrunt verbum cum omni aviditate scrutantеs scripturas si ita se haberent[44].

172 (185). Бог, правящий всем на свете милостиво, вдыхает веру в умы посредством рассуждений, а в сердца посредством благодати; но желание вдохнуть веру в умы и сердца посредством насилия и угроз означает внушить не веру, а страх. Terrorum potius quam religionem[45].

173 (273). Если все подчинять разуму, в нашей религии не останется ничего таинственного и сверхъестественного.

Если пренебрегать доводами разума, наша религия будет нелепа и смехотворна.

174 (270). Святой Августин. Разум никогда бы не покорился, если бы не рассудил, что бывают обстоятельства, когда он должен покоряться.

Следовательно, справедливо, чтобы он покорялся, когда сочтет должным.

175 (563). Грешники будут посрамлены еще и тем, что увидят; их осуждает собственный разум, хвалившийся, что осуждал христианскую религию.

176 (261). Для тех, кто не любит истины, оправданием служат распри и большое число тех, кто ее отрицает; итак, причина их заблуждений лишь нелюбовь к истине и милосердию. И потому извинить их нельзя.

177 (384). По возражениям нельзя судить об истине.

Многие верные мысли встречали возражения.

Многие ложные их не встречали.

Возражения не доказывают ложности мысли, равно как и их отсутствие не доказывает ее истинности.

178 (747). О двух родах людей смотрите под заголовком «Беспрерывность».

179 (256). Настоящих христиан немного. Я подразумеваю даже веру. Многие верят из суеверия. Многие не верят из распутства; немногие остаются посередине.

Я не включаю сюда тех, чьи нравы поистине благочестивы, и всех тех, кто верит по сердечному убеждению.

180 (838). И. Х. совершал чудеса, а затем и апостолы. И первые святые совершали их множество, потому что пророчества еще не исполнились; а чтобы они исполнились через них, не было иных свидетельств, кроме чудес. Было предсказано, что Мессия обратит народы в истинную веру. Как исполнилось бы это пророчество без обращения народов и как народы обратились бы к Мессии, не видя этих последних знаков пророчеств, доказывающих Его пришествие? Ведь до того, как Он умер, воскрес и обратил народы, не все было исполнено, и потому во все это время чудеса были нужны. Теперь они больше не нужны в споре с евреями, ибо исполнившиеся пророчества суть поныне длящееся чудо.

181 (255). Благочестие отличается от суеверия.

Доводить благочестие до суеверия означает разрушать его.

Еретики ставят нам в вину такую суеверную покорность; это и значит делать то, в чем нас обвиняют.

Нечестиво не верить в Евхаристию, потому что ее нельзя увидеть.

Суеверная вера в то, и т. д.

Вера, и т. д.

182 (272). Ничто так не согласуется с разумом, как это отречение разума.

183 (253). Две крайности.

Исключить разум, допускать только разум.

184 (811). В неверии в И. Х. не было бы греха, если бы не чудеса.

Vidéte an mentiar[46].

185 (265). Вера говорит многое такое, чего чувства не говорят, но ничего противного тому, что они воспринимают; вера выше их, а не против них.

186 (947). Вы злоупотребляете доверием простолюдинов к Церкви и обманываете их.

187 (254). He так уж редко приходится упрекать людей в излишнем легковерии.

Это такой же порок, как недоверчивость, и столь же опасный.

Суеверие.

188 (267). Высшее проявление разума – признать, что есть бесконечное множество вещей, его превосходящих. Без такого признания он просто слаб.

Если естественные вещи его превосходят, что сказать о вещах сверхъестественных?

XIV. Преимущество

189 (547). Бог через И. Х.

Мы познаем Бога только через И. Х. Без этого посредника мы лишаемся всякого общения с Богом. Через И. Х. мы познаем Бога. Все те, кто пытался познать Бога и доказать Его существование без И. Х., представили неубедительные доказательства. Но чтобы доказать божественность И. Х., у нас есть пророчества, – а это доказательства основательные и наглядные. Пророчества исполнились и подтвердили свою истинность ходом событий и тем доказали достоверность этих истин, а следовательно, и божественности И. Х. В Нем и через Него мы познаем Бога. Вне этого и без Писания, без первородного греха, без необходимого, обещанного и явившегося посредника, нельзя ни доказать неопровержимо существование Бога, ни наставлять в благом учении и благой морали. Но через И. Х. и в И. Х. мы познаем Бога и можем наставлять в морали и учении. Итак, И. Х. – истинный Бог наш.

Но мы познаем одновременно и наше ничтожество, ибо этот Бог есть не кто иной, как исцелитель наших болезней. Поэтому мы можем по-настоящему познать Бога лишь через познание наших грехов.

А те, кто познает Бога, не познавая своего ничтожества, славят не Бога, не самих себя.

Quia non cognovit per sapientiam, placuit deo per stultitiam predicationis salvos facere[47].

190 (543). Предисловие. Метафизические доказательства существования Бога столь удалены от человеческого разумения и столь запутанны, что мало проникают в душу, и если кому-либо и полезны, то лишь на тот миг, пока это доказательство у них перед глазами; а час спустя они уже боятся, не ошиблись ли в нем.

Quod curiositate cognoverunt, superbia amiserunt[48].

Вот это проистекает из познания Бога без И. Х., то есть из общения без посредника с Богом, которого познали без посредника.

Тогда как те, кто познал Бога через посредника, знают о своем ничтожестве.

191 (549). Не только невозможно, но и бесполезно познавать Бога без И. Х. Они не удалились, но приблизились; они не умалились, но… Quo quisque optimus eo pessimus si hoc ipsum quod sit optimus ascribat sibi[49].

192 (527). Познание Бога без познания своего ничтожества приводит к гордыне.

Познание своего ничтожества без познания Бога приводит к отчаянию.

Познание И. Х. посредничает между ними, ибо в нем мы находим и Бога, и свое ничтожество.

XV. Переход

193 (98). Предубеждение сбивает с пути.

Как огорчительно, что люди помышляют только о средствах, а не о цели. Каждый думает, как быть достойным своего сословия, но выбирает для нас сословие и родину жребий.

Как жаль, что столько турок, еретиков, неверующих держатся образа мыслей своих отцов единственно потому, что каждому внушали предубеждение, будто такой образ мыслей – наилучший; и точно так же определяется для каждого его ремесло жестянщика, солдата и т. д.

Вот почему дикарям нечего делать в Провансе.

194 (208). Почему положен такой предел моим познаниям, моему росту, сроку моей жизни – 100 лет, а не 1000? Какие были у природы причины назначить мне именно такой предел и выбрать эту, а не другую точку в бесконечности, если у выбора нет оснований и ни одна точка не предпочтительнее другой?

195 (37). (Обо всем понемногу.) Поскольку нельзя достичь универсальности, познав все, что можно знать обо всем, нужно знать обо всем понемногу; лучше знать что-то обо всем, чем знать все о чем-то. Подобная универсальность лучше всего. Если бы можно было обладать обеими, было бы еще лучше; но коль скоро нужно выбирать, следует выбрать такую. Свет это знает и так и делает, ведь свет зачастую судит верно.

196 (86). (Мое воображение заставляет меня ненавидеть жабу и того, кто чавкает во время еды. Воображение – большая сила. Что же из этого следует? Что мы подчинимся этой силе, поскольку она естественна? Нет, что мы будем ей сопротивляться.)

197 (163). (Нет лучшего доказательства суетности людской, чем причины и следствия любви, – ведь от них меняется Вселенная. Нос Клеопатры.)

198 (693). 4. 5. Когда я вижу слепоту и ничтожество человеческие, когда смотрю на немую Вселенную и на человека, покинутого во мраке на самого себя и словно заблудившегося в этом уголке Вселенной, не зная, кто его сюда поместил, зачем он сюда пришел, что с ним станет после смерти, и неспособного все это узнать, – я пугаюсь, как тот, кого спящим привезли на пустынный, ужасный остров и кто просыпается там в растерянности и без средства оттуда выбраться. И потому меня поражает, как это люди не впадают в отчаяние от такого несчастного удела. Я вижу вокруг других людей с той же участью. Я спрашиваю их, не осведомлены ли они лучше, чем я. Они мне отвечают, что нет; и тут же эти несчастные безумцы, оглянувшись вокруг и заметив что-нибудь тешащее воображение, предаются этому предмету душой и привязываются к нему. Что до меня – я не мог предаваться таким вещам; и рассудив, насколько более вероятно, что существует нечто и кроме того, что я вижу вокруг, я стал искать, не оставил ли Бог какого-либо свидетельства о Себе.

Передо мною множество религий, спорящих друг с другом, но одинаково ложных, кроме одной. Каждая желает, чтобы ей верили ради ее могущества, и угрожает неверным. На таких основаниях я им не верю. Это может говорить каждый. Каждый может объявить себя пророком; но я вижу христианство и его исполнение пророчества, что не каждый может сделать.

199 (72). 4. Несоразмерность человека.

9. – (Вот куда нас ведут познания, данные природными нашими способностями.

Если они не истинны, значит, нет вовсе истины в человеке, а если истинны, человек находит в них важные основания смирять гордыню и принужден уничижаться тем или иным способом.

А поскольку он не может существовать без веры в их истинность, я желал бы, чтобы прежде чем пускаться в более глубокие изыскания о природе, он задумался бы о ней однажды серьезно и не торопясь, а также взглянул бы на самого себя – и тогда судил бы, соразмерен ли он с ней, сравнивши эти два предмета.)

Итак, пусть человек объемлет взором всю природу в ее высоком и совершенном величии, пусть он отведет взгляд от низких предметов, его окружающих. Пусть посмотрит на это ослепительное сияние, зажженное, словно негаснущий светильник, чтобы озарять Вселенную; пусть земля представится ему крохотной точкой рядом с тем огромным кругом, который описывает это светило, и пусть он подивится тому, что сам этот огромный круг есть лишь малая точка в сравнении с тем, что замыкают светила, катящиеся по небосводу. Но если наш взгляд здесь остановится, пусть наше воображение идет дальше, оно скорее устанет работать, чем природа – поставлять ему пищу. Весь видимый мир есть лишь незаметная морщинка на обширном лоне природы. Никакие понятия не могут к ней приблизиться; напрасно мы тужимся послать наши представления за пределы воображаемых пространств, мы порождаем лишь атомы в сравнении с действительностью вещей. Это бесконечная сфера, центр которой везде, окружность – нигде. Самое важное из наглядных проявлений всемогущества Божия в том и состоит, что наше воображение теряется при этой мысли.

А теперь, обратившись к себе, пусть человек подумает, что он есть рядом с сущим, пусть взглянет на себя в растерянности и пусть из этой маленькой норки, где он обитает, – я имею в виду Вселенную, – он научится назначать истинную цену земле, царствам, городам, домам и самому себе.

Что такое человек для бесконечности?

Но чтобы представить себе другое, столь же поразительное чудо, пусть он поищет среди вещей ему известных самые крошечные, пусть муравей со своим маленьким тельцем заставит подумать о несравненно меньших его членах, о лапках с суставами, о венах в его лапках, о крови в его венах, о гуморах в этой крови, о капельках в этих гуморах, пара́х в этих капельках; пусть, расщепляя и дальше такие вещи, он истощит все свои силы на представление об этом, и пусть тот последний предмет, до которого он дойдет, и станет теперь предметом нашего рассуждения. Быть может, он подумает, что это и есть самая малая вещь в природе.

Я хочу показать ему здесь другую бездну. Я хочу нарисовать ему не только видимую Вселенную, но и бескрайность природы, которую можно вообразить внутри этого мельчайшего атома; пусть он увидит там бесконечное множество миров, у каждого из которых есть свой небосвод, свои планеты, своя земля, на этой земле свои живые существа, и наконец свои муравьи, в которых он обнаружит то же, что и в видимых глазу; и вот когда он станет обнаруживать там все то же самое, без конца и остановки, пусть у него голова пойдет кругом от таких чудес, столь же поразительных своей малостью, как другие своей огромностью. Ведь кто не изумился бы, что наше тело, которое только что не было заметно во Вселенной, а она и сама незаметна в лоне всего сущего, теперь стало колоссом, целым миром, вернее, всем по сравнению с той малостью, куда нельзя проникнуть. Кто задумается над этим, тот устрашится самого себя, и, сознавая себя заключенным в той величине, которую определила ему природа между двумя безднами – бесконечностью и ничтожностью, – он станет трепетать при виде этих чудес; и я полагаю, что его любопытство сменится изумлением, и он будет больше расположен безмолвно их созерцать, чем горделиво исследовать.

Так что же есть человек в природе? Ничто по сравнению с бесконечностью, все по сравнению с небытием, середина между ничто и все; он бесконечно далек от постижения крайностей; цель и начала вещей надежно скрыты от него непроницаемой тайной.

Равным образом – не способен понять небытие, из которого он извлечен, и бесконечность, которою он поглощается.

Ему остается только ловить какую-то видимость вещей срединных, навсегда отчаявшись познать их начала и цель. Все вещи вышли из небытия и стремятся к бесконечности. Кто проследит эти удивительные пути? Творец всех чудес их знает. Больше этого не может никто.

Не умея созерцать эти бездны, люди дерзко принялись исследовать природу, словно они ей хоть как-то соразмерны.

Удивительно – они хотят постичь начала вещей и затем познать всё из гордыни столь же бесконечной, как их предмет. Ведь очевидно, что такие замыслы нельзя питать без гордыни или без способностей бесконечных, как природа.

Человек сведущий понимает, что природа запечатлела образ свой и своего Создателя на всех вещах, и они почти все причастны к ее двойной бесконечности. Так, мы видим, что все науки бесконечны в обширности своих занятий; кто может сомневаться, к примеру, что геометрия предлагает бесконечное число задач для разрешения. Они бесконечны также и в разнообразии и сложности своих понятий; всякому ясно, что те, которые кажутся последними, не держатся сами собой, а опираются на другие, у которых есть еще другие для опоры, и последних для них никогда не бывает.

Но мы считаем последними те, что представляются таковыми нашему разуму; так мы поступаем с миром вещественным, где называем неделимой точкой ту, за которой наши чувства ничего больше не воспринимают, хотя по природе своей она делится бесконечно.

Из этих двух бесконечностей науки величие более очевидно; вот почему немногие притязали на знание всех вещей. Я буду рассуждать обо всем, говорил Демокрит.

Но бесконечность малого менее очевидна. Философы только притязали на проникновение в нее, и на этом все спотыкались. Вот откуда столь часто встречающиеся названия: «Начала вещей», «Начала философии» и им подобные, на самом деле столь же хвастливые, хотя это и меньше бросается в глаза, как «De omni scibili»[50].

Они полагают себя от природы более способными проникнуть в центр мира, чем объять его окружность; видимое пространство мира очевидно нас превосходит. Но поскольку мы превосходим вещи малые, то полагаем себя более способными их постигнуть; а ведь проникнуть в ничто отнюдь не легче, чем во всё. И для того, и для другого нужна беспредельная сила разума; и мне кажется, что тот, кто постиг бы первоначала вещей, мог бы дойти и до постижения бесконечности. Одно зависит от другого, и одно ведет к другому. Крайности сходятся и, удаляясь друг от друга, соединяются. Они встречаются в Боге и только в Боге.

Уясним же себе наше положение. Мы есть нечто, но мы не есть всё. Частица бытия, в нас заключенная, препятствует нам постичь первоначала мира, которые рождаются из небытия; но частица бытия в нас так мала, что бесконечность скрывается из-за этого от нашего зрения.

Наш разум занимает в порядке вещей умопостигаемых такое же место, какое наше тело занимает в природном пространстве.

Мы ограничены со всех сторон, и такое наше положение, срединное между двумя крайностями, проявляется во всех наших способностях. Чувства наши не воспринимают никаких крайностей, слишком громкий звук нас оглушает, слишком яркий свет слепит, слишком дальнее и слишком близкое расстояние мешают видеть. Излишние длинноты и излишняя краткость вредят рассуждению, избыток истины нас изумляет. Я знаю людей, которые не могут понять, что если от нуля отнять четыре, останется нуль. Основные начала нам слишком очевидны; избыток наслаждений утомляет, излишняя сладкозвучность в музыке неприятна, слишком большое благодеяние раздражает. Мы желали бы иметь возможность отдавать долги с лихвой. Bénéficia eo usque laeta sunt dum videntur exsolvi posse. Ubi multum antevenere pro gratia odium redditur[51]. Мы не чувствуем ни слишком сильного жара, ни слишком сильного холода. Избыточные качества для нас враждебны, но нечувствительны, мы их уже не ощущаем, но страдаем от них. Здравомыслию вредят излишняя молодость и излишняя старость, избыток и недостаток познаний.

Одним словом, крайности для нас словно бы не существуют и мы не существуем для них; либо они от нас ускользают, либо мы от них.

Вот наше истинное положение. Оно делает нас неспособными ни знать наверное, ни оставаться в полном неведении. Мы плаваем на обширном пространстве посередине, вечно неуверенные и колеблющиеся; нас носит от одного берега к другому; к какой бы тверди мы ни захотели пристать и закрепиться у нее, она качается, уходит от нас, а если мы пытаемся за нее зацепиться, ускользает из рук, уплывает от нас и навечно пускается в бегство; ничто не застывает на месте для нас. Такое состояние для нас естественно, и однако же оно противнее всего нашим склонностям. Нас палит желание обрести надежное пристанище и неизменное, твердое основание, на котором мы бы возвели башню, поднимающуюся до бесконечности, но любой наш фундамент рушится, и в земле разверзается бездна.

Не будем же искать надежности и твердости; разум наш постоянно обманывается изменчивой видимостью: ничто не может накрепко остановить конечное между двумя бесконечностями, которые заключают его в себе и от него ускользают.

Думаю, что хорошенько это поняв, мы успокоимся каждый на том месте, которое назначила ему природа.

Эта середина, доставшаяся нам на долю, всегда удалена от крайностей; а потому – что нам за важность, если кто-то другой понимает вещи немного лучше, чем мы, и смотрит на них с чуть более высокой точки; разве он все равно не бесконечно далек от вершины, и срок нашей жизни разве перестает быть ничтожным в вечности, если удлиняется на десяток лет?

С точки зрения этих бесконечностей все конечные вещи равны между собой, и я не вижу, почему мое воображение должно быть привязано к той, а не к другой. Нам тяжело даже просто сравнивать себя с конечными вещами.

Если бы человек изучал себя, то увидел бы, насколько он не способен идти дальше. Как может часть познать целое? Но он может постараться познать хотя бы те части, с которыми он сам сопоставим. Однако в мире все части так соотнесены и связаны друг с другом, что, я полагаю, невозможно познать одну без другой и без целого.

К примеру, человек соотносится со всем, что знает. Ему нужно пространство, которое его вместило бы, время, в котором ему длиться, движение, чтобы жить, вещества, чтобы его составить, тепло и яства, чтобы его питать, воздух, чтобы дышать. Он видит свет, осязает предметы, одним словом, все сочетается с ним. Значит, чтобы познать человека, нужно знать, почему он не может существовать без воздуха, а чтобы знать, что такое воздух, нужно знать, чем он так важен для человеческой жизни, и т. д.

Пламя не живет без воздуха; значит, чтобы знать одно, нужно знать другое.

И поскольку все вещи одновременно и причина, и следствие, и нуждаются в помощи, и подают ее, являются и прямо, и опосредованно, и все соединены естественными невидимыми узами, которые связывают между собой самые далекие друг от друга и самые разные из них, – я полагаю невозможным знать части, не зная целого, равно как и знать целое, не зная частей по отдельности.

(Вечность вещей в самих себе или в Боге должна быть поразительна для краткого срока нашей жизни.

Твердая и неизменная неподвижность природы, сравнение ее с постоянными переменами, происходящими в нас, должны производить то же впечатление.)

И в довершение нашей неспособности постигать вещи – то, что они сами по себе просты, а в нас соединились две природы, противоположные и различные: духовная и телесная. Невозможно, чтобы мыслящая часть нашего существа была не духовной, а какой-то иной; и полагать, что мы просто телесны, значило бы отнять у нас всякую способность познания вещей: нет ничего более нелепого, чем утверждать, будто материя познает саму себя. Мы не можем знать, как она это делает.

Таким образом, если мы только материальны, то лишены всякой способности познания, а если состоим из духа и материи, то не можем в совершенстве познавать простые вещи, духовные или телесные.

Вот причина того, что почти все философы смешивают идеи вещей и говорят о вещах телесных, как о духовных, а о духовных, как о телесных. Они смело говорят, что тела влекутся книзу, что они стремятся к своему центру, бегут от своей гибели, боятся пустоты, что у них есть наклонности, симпатии и антипатии – все то, что свойственно только вещам духовным. А говоря о вещах духовных, они их считают словно находящимися в каком-то месте и приписывают им передвижение с одного места на другое, что свойственно только телам.

Глядя, как мы соединяем вещи духовные с телесными, можно подумать, что такая смесь должна быть легкодоступна нашему пониманию. Однако она нам менее всего понятна; человек для самого себя – самый загадочный предмет во всей природе, ибо он не может представить себе, что такое тело, и еще меньше – что такое дух, а менее всего – как тело может соединяться с духом. Вот предел сложности, а между тем это его собственное существо: modus que corporibus adherent spiritus comprehendi ab homine non potest, et hoc tamen homo est[52].

И чтобы довершить доказательство нашей слабости, я закончу двумя соображениями…

200 (347). Человек – всего лишь тростинка, самая слабая в природе, но это тростинка мыслящая. Не нужно ополчаться против него всей Вселенной, чтобы его раздавить; облачка пара, капельки воды достаточно, чтобы его убить. Но пусть Вселенная и раздавит его, человек все равно будет выше своего убийцы, ибо он знает, что умирает, и знает превосходство Вселенной над ним. Вселенная ничего этого не знает.

Итак, все наше достоинство заключено в мысли. Вот в чем наше величие, а не в пространстве и времени, которых мы не можем заполнить. Постараемся же мыслить как до́лжно: вот основание морали.

201 (206). Вечное безмолвие этих бесконечных пространств меня пугает.

202 (517). Утешьтесь; не от себя вы должны Его ждать, напротив, Его до́лжно ждать, не ожидая ничего от себя.

XVI. Ложность других религий

203 (595). Ложность других религий.

Магомет не убеждает.

Его доводы должны быть очень доказательны, потому что ничем другим не подкреплены.

Что же он говорит? Что надо в него верить.

204 (592). Ложность других религий.

У них нет свидетелей. А у нас они есть.

Бог предлагает другим религиям представить столь же явные свидетельства. Исаия 43, 9–44, 8.

205 (489). Если есть единое начало всему, единая цель всего – всё из этого, всё для этого, – то истинная религия должна учить нас поклоняться только этому и только это любить. Но поскольку мы не способны поклоняться тому, чего не знаем, и любить что бы то ни было, кроме нас самих, религия, предписывая наш долг, должна также объяснить нам эту неспособность и указать лекарства от нее. Она учит нас, что через человека было все утрачено и разорвана наша связь с Богом и что через человека связь эта восстановлена.

Мы рождаемся столь далекими от такой любви к Богу, что непременно должно быть одно из двух: либо мы рождаемся виновными, либо Бог несправедлив.

206 (235). Rem viderunt, causam non viderunt[53].

207 (597). Против Магомета.

Алькоран так же принадлежит Магомету, как Евангелие – святому Матфею. Многие авторы из века в век его цитируют. Даже его недруги, Цельс и Порфирий, никогда в том не сомневались.

В Алькоране сказано, что святой Матфей был праведник. Следовательно, Магомет – ложный пророк либо потому, что называет дурных людей праведниками, либо потому, что не соглашается со словами праведников об И. X.

208 (435). Без этих знаний, полученных от Бога, люди либо возносились бы душой из-за смутной памяти об их былом величии, либо впадали в уничижение при виде их нынешней слабости. Ибо, не владея полнотой истины, они не могут достичь совершенной добродетели; одни полагают природу неиспорченной, другие неисправимой, и так впадают либо в гордыню, либо в уныние – два источника всех пороков; им остается либо малодушно этим порокам предаваться, либо побеждать их гордыней. Ведь если они признаю́т величие человека, то отрицают его испорченность, так что избегают лени, но губят себя надменностью; а если они признаю́т ущербность природы, то отрицают ее достоинство, так что избегают тщеславия, но при этом впадают в отчаяние.

Отсюда рождаются различные секты – стоиков и эпикурейцев, догматиков и академиков, и т. д.

Одна лишь христианская религия может исцелить оба эти порока, не изгоняя один другим с помощью мудрости земной, но изгоняя их оба с помощью простоты евангельской. Ибо она учит праведников, что может возносить людей до сопричастности Божескому естеству, что и в этом возвышенном состоянии они носят в себе источник всякой испорченности, который делает их на всю жизнь подвластными заблуждениям, невзгодам, смерти, греху; и она кричит последним нечестивцам, что они способны принять благодать Искупителя. И заставляя трепетать тех, кого она оправдывает, и утешая тех, кого осуждает, она такой точной мерой уравновешивает страх надеждой, возвещая о присущей всем двойной способности – и к благодати, и к греху, – что умаляет человека несравненно сильнее, чем то может сделать разум, но при этом не вгоняет в отчаяние, и возвеличивает его несравненно сильнее, чем природная гордыня, но не дает надуваться от спеси. Она ясно показывает этим, что она одна свободна от заблуждений и пороков, и потому ей одной до́лжно наставлять и исправлять людей.

Кто же может отринуть веру в небесную премудрость и поклонение ей? Разве не ясней, чем день, что мы ощущаем в себе нестираемые следы нашего величия, и разве не столь же очевидно, что мы всякий час испытываем на себе действие нашего плачевного удела?

О чем же этот хаос и это чудовищное смятение кричат нам так громко, что противиться им невозможно, как не о том, что природа наша поистине двойственна?

209 (599). Разница между И. X. и Магометом.

Магомет не предсказан, И. X. предсказан.

Магомет убивал, И. X. давал убивать своих.

Магомет запрещал читать, апостолы приказывали читать.

Все это столь разнится, что если Магомет избрал путь земного торжества, то И. X. избрал путь земной гибели; так что не следует говорить, что поскольку Магомет добился земного торжества, И. X. вполне мог его добиться; лучше сказать, что поскольку Магомет добился земного торжества, И. X. должен был погибнуть.

210 (451). Все люди по природе своей ненавидят друг друга. Они как могли использовали свои страсти, чтобы заставить их служить общественному благу. Но это только притворство и подделка под милосердие, в глубине нет ничего, кроме ненависти.

211 (453). На страстях людских основаны и из них извлечены замечательные законы для государства, морали и правосудия.

Но в глубине эта мерзкая суть человеческая, это figmentum malum[54] только прикрыто. Оно никуда не делось.

212 (528). И. X. – тот Бог, к которому приближаются без гордыни и перед кем уничижаются без отчаяния.

213 (551). Dignior plagis quam osculis non timeo quia amo[55].

214 (491). Свидетельством истинной религии должно быть требование любви к своему Богу. Это вполне справедливо, а между тем ни одна этого не повелевает; наша это сделала.

Она также должна постичь похоть и бессилие человеческие; наша это сделала.

Она должна указать и лекарства, одно из них – молитва. Ни одна другая религия не просит у Бога любви к Нему и послушания Ему.

215 (433). При взгляде на природу человеческую становится ясно, что религия истинна в том случае, если познала нашу природу. Она должна постичь наше величие и наше ничтожество и причины того и другого. Какая религия это постигла, кроме христианской?

216 (493). Истинная религия указывает нам наш долг, наши слабости, гордыню и похоть, и лекарства – смирение, умерщвление плоти.

217 (650). Есть иносказания ясные и убедительные, но бывают и другие, которые кажутся притянутыми за уши; они могут что-то доказать только тем, кто уже и так убежден. Такие иносказания похожи на апокалиптические.

Разница в том, что у них нет столь неоспоримых; так что нет ничего более несправедливого, чем утверждать, как они, что их доказательства имеют под собой не меньше оснований, чем некоторые из наших. Ведь у них нет столь убедительных, как иные из наших.

Игра неравная. Нельзя равнять и смешивать такие вещи, потому что хотя они, с одной стороны, и кажутся похожими, они столь различны с другой. Только божественная ясность заставляет благоговеть и перед темнотами.

(Это как раз те, кто изъясняется между собой на некоем темном языке; те, кто его не понимает, уловят только нелепицу.)

218 (598). Я хочу, чтобы о Магомете судили не по тому, что есть темного в его словах и чему можно приписать некий таинственный смысл, а по тому, что у него ясно, – его рай и прочее. Вот где он смешон. Принимать его темноты за таинственность неверно, потому что ясность его смешна. Не так с Писанием. Пусть там есть места столь же странные и непонятные, как у Магомета, но зато там есть и поразительная ясность, и прямые, исполнившиеся пророчества. Игра тут неравная. Не следует равнять и путать между собой вещи, схожие лишь темнотой, но не ясностью, из-за которой можно благоговеть и перед темнотами.

219 (251). Другие религии, наподобие языческих, больше доступны простонародью, ибо они касаются вещей внешних, но не годятся для людей ученых. Чисто умственная религия больше подходила бы ученым, но не годилась бы для народа. Только христианская религия подходит всем, ибо в ней соединены внешнее и внутреннее. Она возвышает простых людей до внутреннего и склоняет гордецов до внешнего; она не была бы совершенна без обоих, ибо простые люди должны понимать дух буквы, а ученые – склоняться духом перед буквой.

220 (468). Никакая другая религия не призывает людей ненавидеть себя, никакая другая религия не может поэтому нравиться тем, кто себя ненавидит и ищет существо, поистине достойное любви. И если они никогда прежде не слышали о религии уничиженного Бога, то бросятся к ней в объятья.

XVII. Сделать религию привлекательной

221 (774). И. X. для всех. Моисей для одного народа.

Иудеи благословенны в Аврааме. Я благословлю благословляющих тебя, но благословятся в тебе все племена земные.

Parum est ut[56], и т. д. Исаия. Lumen ad revelationem gentium[57].

Non fecit taliter omni nationi[58], сказал Давид о Завете. Но говоря об И. X., нужно сказать: fecit taliter omni nationi, parum est ut[59], и т. д. Исаия.

Лишь И. X. – для всех; даже Церковь приносит жертву только за верных. И. X. принес крестную жертву за всех.

222 (747). Иудеи по плоти и язычники живут в скорби, и христиане тоже. Для язычников нет Искупителя, потому что они Его и не ждут. Нет Искупителя для иудеев, потому что они Его ждут напрасно. Искупитель есть только для христиан.

Смотри раздел о Беспрерывности.

XVIII. Основания

223 (570). Нужно поместить в главу об Основаниях то, что в главе об иносказательности касается причины иносказаний. Почему предсказано первое пришествие И. X.? Почему оно предсказано в столь темных выражениях?

224 (816). Неверующие – люди самые легковерные, они верят в чудеса Веспасиана и не верят в чудеса Моисеевы.

225 (789). Как И. X. оставался неузнанным среди людей, так остается неузнанной истина среди расхожих мнений, ничем от них по виду не отличаясь. Так и Евхаристия рядом с обыкновенным хлебом.

226 (523). Вся вера заключена в И. X. и Адаме, и вся мораль – в грехе и благодати.

227 (223). Что они могут сказать против воскресения и рождения от Девы? Что труднее создать человека или животное, чем его воссоздать. Но если они никогда не видели какого-то рода животных, как они могут знать, не создаются ли они без сообщения с себе подобными?

228 (751). Что говорят пророки об И. X.? Что Он будет Богом явно? Нет, но что Он поистине Бог сокровенный, что Его не узна́ют, что не будут думать, что это Он, что Он станет камнем преткновения, на котором многие споткнутся, и т. д.

Пусть же нас больше не упрекают за недостаток ясности, ведь мы это исповедуем открыто. Но, говорят нам, есть темноты, и без них люди не заблуждались бы об И. X. А это – одно из твердых намерений пророков: excaeca[60].

229 (444). То, что люди смогли постичь наивысшим светом разума, эта религия объяснила чадам своим.

230 (430). Все, что непостижимо, тем не менее существует.

231 (511). (Если вы хотите сказать, будто человек слишком ничтожен, чтобы удостоиться общения с Богом, – то нужно изрядное величие, чтобы об этом судить.)

232 (566). Мы ничего не поймем в деяниях Господа, если не возьмем за правило, что Он хотел ослепить одних и просветить других.

233 (796). И. X. не говорит, что Он не из Назарета, чтобы оставить дурных людей в слепоте, и что Он не сын Иосифа.

234 (581). Бог заботится больше о воле, чем о разуме; совершенная ясность послужила бы разуму и повредила воле.

Смирить гордыню.

235 (771). И.Х. пришел ослепить зрячих и подарить зрение слепцам, исцелить больных и погубить здоровых, призвать к покаянию и оправдать грешников, а праведников оставить в их грехах, возместить бедным и разорить богатых.

236 (578). Ослепить. Просветить. Святой Авг. Монт. Сабунд.

Света довольно, чтобы просветить избранных, и довольно темноты, чтобы привести их к смирению. Довольно темноты, чтобы ослепить проклятых, и довольно света, чтобы осудить их и не найти для них оправданий.

Родословная И. X. в Ветхом Завете так переплетена со множеством других, ненужных, что теряется среди них. Если бы Моисей вел счет только предкам И. X., это было бы слишком видно; если бы он вовсе их не отмечал, это было бы недостаточно видно; но кто смотрит внимательно, тот ясно различает родословную И. X. через Фамарь, Руфь и т. д.

Те, кто повелевал приносить такие жертвы, знали об их бесполезности, а те, кто говорил об их бесполезности, продолжали их приносить.

Если бы Господь допустил только одну религию, ее было бы слишком легко узнать. Но глядите внимательно, и вы ясно различите истинную в этой путанице.

Правило: Моисей был разумный человек. Итак, коль скоро он следовал разуму, то не мог утверждать ничего такого, что разуму прямо бы противоречило.

Так все очевидные недостатки становятся достоинствами. Пример: две родословные, у Матфея и у Луки. Ясно, как день, что сговориться они не могли.

237 (795). Если бы И. X. пришел только для освящения, всё Писание и всё вокруг тому бы способствовало, и было бы очень легко убедить неверующих. Если бы И. X. пришел лишь для того, чтобы ослеплять, все поступки Его были бы темны, и у нас вовсе не было бы средства убеждать неверующих; но поскольку Он пришел In sanctificationem et in scandalum[61], как сказано у Исаии, мы не можем убеждать неверующих. А они не могут убедить нас, но тем самым мы их убеждаем, ибо говорим, что во всех Его поступках нет непреложности ни для тех, ни для других.

238 (645). Иносказания.

Желая отнять у своих бренные блага, Бог в доказательство, что это не от бессилия, создал народ иудейский.

239 (510). Человек не достоин Бога, но нельзя сказать, что он не способен сделаться достойным Его.

Не достойно Бога соединяться с ничтожным человеком, но нельзя сказать, что недостойно Его извлечь человека из ничтожества.

240 (705). Доказательство.

Пророчество с исполнением его.

То, что предшествовало И. X., и то, что за Ним последовало.

241 (765). Источник противоположностей. Бог уничижаемый, и даже до смерти на кресте. Две природы в И. X. Два пришествия. Два состояния природы человеческой. Мессия, попирающий смерть своей смертью.

242 (585). Что Бог пожелал остаться сокровенным.

Будь только одна религия, Бог был бы явлен открыто.

То же самое – будь мученики только у нашей религии.

Поскольку Бог так сокровенен, всякая религия, которая не говорит, что Бог сокровенен, ложна, и всякая религия, которая этого не объясняет, не просвещает нас. Наша все это делает. Vere tu es deus absconditus[62].

243 (601). (Основание нашей веры.)

Языческая религия не имеет основания. (Теперь говорят, что некогда она его имела в говорящих оракулах. Но какие книги нам это подтверждают? Добродетельны ли их авторы настолько, чтобы им можно было верить? Так ли их заботливо сберегали, чтобы можно было не сомневаться, что они не испорчены?)

Основание магометанской религии – Алькоран и Магомет. Но этот пророк, который должен был стать последним ожиданием мира, – был ли он предсказан? Какая на нем печать, отличающая его от всякого, кто пожелал бы назваться пророком? Какие чудеса, по его же собственным словам, он совершил? Какую тайну он открыл, по его же преданию? Какая мораль и какое блаженство!

На иудейскую религию следует смотреть иначе. В предании священных книг и в предании народа. Мораль и блаженство смешны в предании народа, но достойны восхищения в преданиях их святых. Их основание достойно восхищения. Это самая древняя книга на свете, и самая подлинная; тогда как Магомет, чтобы увековечить свою книгу, запрещает ее читать, Моисей, чтобы увековечить свою, велит читать ее всем. И так вся религия.

Христианство в священных книгах весьма отлично от христианства у казуистов.

Наша религия столь божественна, что у другой божественной религии общего с ней только основание.

244 (228). Возражение атеистов.

Но мы в полной тьме.

XIX. Иносказательный закон

245 (657). Что закон был иносказателен.

246 (647). Иносказания.

Судьба народов еврейского и египетского ясно предсказана двумя людьми, встретившимися Моисею: египтянином, избивавшим еврея, за что Моисей отомстил, убив египтянина, и евреем, оказавшимся неблагодарным.

247 (674). Иносказательность.

Делай все согласно Господу, явившемуся тебе на горе́, о чем святой Павел говорит, что евреи служат образу и тени небесного.

248 (633). Иносказания.

Пророки пророчествуют иносказаниями – пояс, горящие борода и волосы[63], и т. д.

249 (681). Иносказательность.

Ключ к тайнописи.

Veri adoratores[64]. Ecce agnus dei qui tollit peccata mundi[65].

250 (667). Иносказат.

Эти слова – меч, щит, potentissime (сильный).

251 (900). Кто хочет найти смысл Писания и не берет его из Писания, тот враг Писанию. Авг., О хр. уч.

252 (648). Две ошибки. 1. Воспринимать только букву. 2. Воспринимать только дух.

253 (679). Иносказания.

И. Х. отверз их разум, чтобы они поняли Писание.

Тут два великих откровения. 1. Все им являлось в иносказаниях – Vere Israelitae[66], Vere liberi[67]. Истинный хлеб с неба.

2. Бог, уничижаемый до креста. Нужно было Христу принять муки, чтобы обрести славу, победить смерть своей смертью – два пришествия.

254 (649). Поговорить против слишком темных иносказаний.

255 (758). Чтобы Мессию узнавали добрые люди и не узнавали злые, Бог повелел предсказать Его таким образом. Если бы деяния Мессии были предсказаны ясно, не было бы никакой темноты даже для злых.

Если бы время было предсказано темно, тьма не рассеялась бы даже для добрых, ибо доброта их сердец не помогла бы им понять, что, к примеру, мем означает 600 лет. Но время было предсказано ясно, а деяния – иносказательно.

Потому злые полагают обетованные блага благами земными и заблуждаются, несмотря на ясно предсказанное время, а добрые не заблуждаются.

Ибо понимание обетованных благ зависит от сердца, называющего благом то, что оно любит, а понимание времени обетованного от сердца не зависит. Так ясное предсказание времени и темное предсказание благ обманывает только злых.

256 (662). Иудеи по плоти не понимали ни величия, ни уничижения Мессии, предсказанных им пророками. Они не узнали Его в Его предсказанном величии – в словах, что Мессия будет Господом Давиду, хотя Он и сын ему, и был прежде Авраама и видел его.

Они не поверили, что Он так велик и вечен, не узнали его в уничижении и смерти. Мессия, говорили они, пребудет вечно, а этот сказал, что умрет. Они не поверили ни что Он смертен, ни что Он вечен; они искали в Нем лишь земного величия.

257 (684). Противоречие.

Лицо может быть красиво только тогда, когда в нем согласуются между собой самые разные черты, и недостаточно сочетать соединимые свойства, не сочетая противоположных; чтобы понять смысл какого-либо сочинения, нужно согласовать все противоречивые места в нем.

Так, Писание можно понять, если есть в нем смысл, согласующий все противоречивые места; недостаточно такого смысла, который подходил бы для многих сочетающихся между собой мест, а нужен такой, который согласовал бы даже противоречивые места.

У каждого автора есть смысл, согласующий все противоречивые места, – или у него вовсе нет смысла. Нельзя этого сказать о Писании и пророках: у них, конечно, здравого смысла было с избытком. Значит, надо искать в нем тот смысл, который согласует все противоречия.

Подлинный смысл – не тот, что был виден иудеям, но в И. X. все противоречия согласуются.

Иудеи не сумели бы согласовать предсказания Осии о том, что они останутся без царя и князя, с пророчеством Иакова.

Если понимать закон, жертвы и царство в прямом смысле, все места согласовать нельзя; значит, это непременно должны быть иносказания. Нельзя будет даже согласовать все места у одного автора, ни даже в одной книге, ни порой даже в одной главе, что ясно показывает, какой смысл имел в виду автор; к примеру, как у Иезекииля, гл. 20, где говорится и что народ будет жить по заповедям Божиим и что он не будет по ним жить.

258 (728). Не позволялось приносить жертвы вне Иерусалима – избранного Господом места, ни даже есть десятину в другом месте. Второзак. 5 ч и т. д. Второзаконие 14. 23. 15. 20. 16. 2. 7. 11. 15.

Осия предсказал, что сыны Израилевы будут оставаться без царя и князя и без жертвы и т. д., без терафима, ибо по закону нельзя было приносить жертвы вне Иерусалима.

259 (685). Иносказание.

Если закон и жертвы понимать в прямом смысле, то они должны быть угодны Богу и не могут быть Ему неугодны. Если это иносказания, они должны быть и угодны, и неугодны.

А по всему Писанию они и угодны, и неугодны. Сказано, что закон изменится, что жертвоприношение изменится, что они останутся без царя, без князя и без жертвоприношений, что будет дан Новый Завет, что закон обновится, что наставления, ими полученные, дурны, что жертвы их мерзки, что Бог их вовсе не требовал.

И сказано, наоборот, что закон пребудет вечно, что Завет этот во веки веков, что жертвы будут приноситься вечно, что скипетр никогда не отойдет от них, ибо он не должен отойти, пока не приидет вечный царь.

Все эти места – надо ли их понимать буквально? нет; надо ли их понимать иносказательно? нет, но буквально или иносказательно; но первые, исключая буквальность, означают иносказательность.

Все эти места не могут быть сказаны в прямом смысле; все могут быть сказаны иносказательно. Их надо понимать не буквально, а иносказательно.

Agnus occisus est ab origine mundi[68], juge sacrificium[69].

260 (678). Изображение заключает в себе отсутствие и присутствие, удовольствие и неудовольствие. Действительность исключает отсутствие и неудовольствие.

Иносказания.

Чтобы знать, в прямом или иносказательном смысле нужно понимать закон и жертвы, следует выяснить, останавливали тут свой взгляд и свои мысли пророки, говоря об этом, видели они только Ветхий Завет или что-то еще, чему этот Завет служил изображением. Ведь изображение представляет вещи иносказательно. Нужно только вдуматься в то, что они говорят.

Говоря, что Завет будет вечен, имеют ли они в виду тот Завет, о котором они говорят, что он изменится, и то же самое с жертвами и т. д.

Шифр имеет двойной смысл. Когда перехватывают важное письмо, смысл которого ясен, но в котором тем не менее сказано, что смысл его скрыт и затемнен, спрятан так, что письмо это будут видеть не видя, понимать не понимая, – что тут следует думать, как не то, что это шифр с двойным смыслом.

Тем более когда обнаруживаются явные противоречия в смысле буквальном.

Пророки ясно сказали, что любовь Божия всегда пребудет с Израилем, что Закон будет вечен; и они сказали, что смысл их слов будет непонятен и сокрыт.

Как же должны мы почитать тех, кто открывает нам шифр и учит нас понимать скрытый смысл, особенно когда понятия, ими извлекаемые, столь естественны и ясны? Это то, что сделал И. X. И апостолы. Они сняли печать. Они разодрали завесу и открыли дух. Они научили нас, что враги человеку его страсти, что Искупитель будет духовен и царство Его духовное, что будет два пришествия, одно в ничтожестве, дабы умалить человека горделивого, другое в славе, дабы возвысить человека уничиженного, что И. X. будет Богом и человеком.

261 (757). Время первого пришествия заведомо предсказано, второго – нет, потому что первое должно быть сокрыто, а второе явно и столь разительно, что даже врагам придется его признать, но первое должно было случиться непременно тайно и узнано только теми, кто вчитывался в Писание.

262 (762). Что могли сделать иудеи, Его враги?

Если бы они приняли Его, то подтвердили бы Его пришествие своим приятием, ибо это значило бы, что Его приняли те, кто ждет Мессию; а если они отрицают Его, то подтверждают своим отрицанием.

263 (686). Противоречия.

Скипетр до Мессии без царя и князя.

Закон вечный, меняющийся.

Вечный Завет, Новый Завет.

Добрый закон, дурные

постановления. Иез. 20.

264 (746). Евреи привыкли к великим и очевидным чудесам; и так, имея великие события в Красном море и земле Ханаанской как первообраз подвигов своего Мессии, они ожидали еще более величественных, которым чудеса Моисеевы были бы лишь первым наброском.

265 (677). Иносказание заключает в себе отсутствие и присутствие, удовольствие и неудовольствие.

Шифр с двойным смыслом. Ясность и то, где сказано, что смысл сокрыт.

266 (719). Кто-то может подумать, будто когда пророки предсказывали, что скипетр не отойдет от Иуды до вечного царя, они говорили так, чтобы польстить народу, и пророчество их оказалось ложным при Ироде. Но чтобы показать, что смысл их речей не таков, что они, напротив, хорошо знали, что земное царство разрушится, они говорили, что народ останется без царя и князя. И надолго. Осия.

267 (680). Иносказания.

Как только эта тайна открыта, уже невозможно ее не видеть. Читайте Ветхий Завет таким образом, и вы увидите, впрямую ли надо понимать жертвоприношения, и родство с Авраамом как причину милости Господней, и землю обетованную как место отдохновения? Нет, но как иносказания.

И посмотрите также на все установленные обряды и все заповеди, не зовущие к любви, и вы увидите, что это иносказания.

Итак, все эти жертвы и обряды – либо иносказания, либо глупости; но есть вещи очевидные и слишком возвышенные, чтобы считать их глупостями.

Понять, ограничили свой взор пророки в Ветхом Завете или они видели там и другое.

268 (683). Иносказания.

Буква убивает – Все являлось в иносказаниях – Христос должен был страдать – Бог уничиженный – Вот шифр, данный нам святым Павлом.

Обрезание сердца, истинный пост, истинная жертва, истинный храм: пророки указывали, что все это должно быть духовным.

Не тленная плоть, но та, что нетленна.

Вы будете истинно свободны; следовательно, другая свобода – всего лишь свобода иносказательная.

Я истинный хлеб с неба.

269 (692). Есть такие, кто ясно видит, что у человека нет другого врага, кроме похоти, отвращающей его от Бога, – а не врагов; нет другого блага, кроме Бога, – а не тучной земли. Те, кто думает, будто благо человека – в плотском, а зло для него в том, что отвращает его от чувственных наслаждений, коими он упивается и в коих умирает. Но те, кто ищет Бога всем сердцем, для кого нет иного горя, кроме как лишиться Его, и иного желания, кроме как обрести Его, и иных врагов, кроме отвращающих от Него, кто огорчается, видя себя окруженными и подавленными такими врагами, – они пусть утешатся, я приношу им радостную весть: у них есть Избавитель; я покажу им Его; я докажу, что у них есть Бог; другим я Его не покажу. Я покажу, что Мессия был им обещан, чтобы избавить их от врагов, и что Он пришел, чтобы избавить их от грехов, а не от врагов во плоти.

Когда Давид предсказал, что Мессия избавит его народ от врагов, можно было подумать, что это плотские враги, египтяне. Тогда я не смог бы доказать, что пророчество исполнилось; но можно подумать и так, что это грехи. Ибо на самом деле вовсе не египтяне – враги, но враги – грехи.

Это слово – «враги» – двусмысленно, но если в другом месте он говорит, что очистит народ свой от грехов, как и Исаия и другие, – двусмысленность исчезает, и двойное значение слова «враги» сводится к единственному – «грехи». Ведь если он подразумевал грехи, то мог назвать их врагами, но если он думал о врагах, то их назвать грехами не мог.

Моисей и Давид и Исаия употребляли одни и те же слова. Кто же сможет сказать, что они подразумевали не один и тот же смысл и что Давид, который явно имел в виду грехи, когда говорил о врагах, подразумевал не то же самое, что и Моисей, когда тот говорил о врагах.

Даниил (IX) молился об избавлении изгнанного народа от врагов. Но думал он о грехах, и чтобы показать это, он говорит, что Гавриил явился ему и сказал, что он был услышан и что осталось ждать семьдесят седьмин, после чего народ будет очищен от беззаконий. Грех прекратится, и Избавитель, Святой святых, принесет народу правду вечную – не законную, но вечную.

270 (670). А. Иносказания.

Евреи состарились в таких земных мыслях: что Бог любил их отца Авраама, его плоть и потомков ее, что поэтому Он их умножил и отличил среди всех народов и не терпел, чтобы они смешивались с другими, что когда они томились в Египте, Он их вывел оттуда со всеми великими благоприятными для них знамениями, что Он их питал манной в пустыне, привел их в тучную землю, дал им царей и прекрасный храм, чтобы там совершались жертвоприношения и они очищались пролитием крови жертвенных животных, и что, наконец, Он пошлет им Мессию, чтобы сделать их властителями мира, и Он предсказал время Его пришествия.

Мир состарился в этих плотских заблуждениях. И. Х. явился в предсказанное время, но не в блеске славы, как ожидалось, и потому они не подумали, что это Он. После Его смерти святой Павел пришел научить людей, что все это сбылось иносказательно, что царство Божие не плотское, но духовное, что враги человеку не вавилоняне, но страсти его, что Богу угодны не рукотворные храмы, но сердца чистые и смиренные, что телесное обрезание бесполезно, а нужно обрезание в сердце, что Моисей не дал им хлеб с неба и т. д.

Но Господь не желал открывать такие вещи народу, этого недостойному, и желал все же, чтобы в них поверили; потому Он ясно предсказал время их свершения и много раз объяснял их ясно, но иносказательно, так, чтобы ищущие прямой смысл на нем и остановились, а ищущие смысл сокрытый его увидели.

Все, что не говорит о любви, есть иносказание.

Единственный предмет Писания – любовь.

Все, что не говорит о едином благе, описывает его иносказательно. Ибо если есть лишь одна цель, то все, что не говорит о ней прямыми словами, есть иносказание.

Бог по-разному говорит об этой единственной заповеди – любви, – чтобы удовлетворить наше любопытство, ищущее разнообразия, таким разнообразием, ведущим нас всегда к тому, что одно только нужно. Ибо одно только нужно, а мы ищем разнообразия, и Бог снисходит и к тому, и к другому посредством такого разнообразия, которое ведет к единственно необходимому.

Евреи так верили в прямой смысл предсказаний и так ждали их исполнения, что когда они действительно исполнились тогда и так, как было предсказано, не узнали их.

Раввины считают иносказанием сосцы возлюбленной[70] и все, что не выражает прямо их единственную цель – преходящее благо.

А христиане даже Евхаристию считают иносказанием той славы, которой они взыскуют.

271 (545). И. Х. не делал ничего иного, как учил людей, что они должны любить друг друга, что они рабы, слепцы, больные, несчастные и грешники; что Он их избавит, просветит, осчастливит и исцелит, что для этого они должны ненавидеть себя и следовать за Ним в уничижение и крестную смерть.

272 (687). Иносказания.

Когда истинное слово Господне ложно по букве, оно верно по духу. Sede a dextris meis[71]; это ложно по букве, следовательно, верно по духу.

В таких выражениях говорится о Боге в людских понятиях. Это значит только, что у Бога может быть то же намерение, что у людей, – усадить одесную себя. Тут говорится о намерении Божием, а не о способе его исполнения.

И если сказано: Бог обонял благоухание ароматов ваших и даст вам за то землю тучную, – такое же намерение будет у Бога для вас, потому что у вас было для Него то же намерение, какое имеет человек для того, кому дарит ароматы.

Так же и iratus est[72], Бог ревнитель, и т. д. Ибо то, что относится до Бога, невыразимо, и посему о том нельзя говорить иначе, и Церковь по сей день изъясняется так, quia confortavit seras[73], и т. д.

Непозволительно придавать Писанию тот смысл, о котором нам не было откровения. Что мем Исаии означает 600 – об этом нам не было откровения. Не сказано, что недостающие цад и ге означают таинства. Следовательно, так говорить не позволено. И еще менее – говорить, что это способ философского камня. Но мы говорим, что буквальный смысл – не истинный, потому что так говорили сами пророки.

273 (745). Те, кому трудно уверовать, ищут оправданий в том, что иудеи не веруют. Если бы это было так ясно, – говорят они, – почему же иудеи не поверили? И словно желают веры у иудеев, чтобы пример такого отказа веровать их не останавливал. Но их отказ как раз и есть основание нашей веры. Мы были бы не столь в ней тверды, если б они были с нами: вот тогда у нас был бы предлог поважнее.

Замечательно, что Бог сделал иудеев великими поборниками пророчеств и врагами их исполнения.

274 (642). Доказательства обоих Заветов сразу.

Чтобы доказать верность обоих одновременно, нужно только выяснить, исполнились ли во втором пророчества первого.

Чтобы проверить пророчества, нужно их понимать.

Ибо если кто думает, что у них есть только один смысл, – тогда несомненно, что Мессия не придет, но если у них два смысла, тогда несомненно, что Он придет как И. Х.

Следовательно, весь вопрос в том, есть ли у них два смысла.

Что у Писания два смысла.

Чему И. Х. и апостолы дали следующие доказательства.

1. Доказательство самим Писанием.

2. Доказательства раввинов. Моисей Маймонид сказал, что у Писания точно два лица и что пророки пророчествовали только об И. Х.

3. Доказательства Каббалы[74].

4. Доказательства мистическим истолкованием, которое сами раввины дают Писанию.

5. Доказательства утверждениями раввинов, что существуют два смысла.

Что есть два пришествия Мессии, в славе или в уничижении, по заслугам их – что пророки пророчествовали только о Мессии – закон не вечен, но должен измениться с Мессией – что тогда не будут больше вспоминать о Красном море – что иудеи и язычники смешаются.

(6. Доказательства ключом к шифру, который дают нам И. Х. и апостолы.)

275 (643). А. Иносказания.

Исаия, 51. Красное море – образ искупления.

Ut sciatis quod filius hominis habet potestatem remittendi peccata, tibi dico: surge[75].

Бог, желая показать, что Он может создать народ, святой святостью невидимой, и исполнить его вечной славы, сотворил вещи видимые. Поскольку природа есть образ благодати, Он сделал через блага природы то, что должен был сделать в благодати, дабы люди рассудили, что коль скоро Он сотворяет видимое, то может сотворить и невидимое.

Так Он спас народ от Потопа; Он дал народу родиться от Авраама, выкупил его от врагов и упокоил.

Замысел Божий не был спасти от Потопа и дать целому народу родиться от Авраама для того лишь, чтобы ввести нас в тучную землю.

И даже благодать – только иносказание славы. Ибо она не есть последняя цель. Закон был иносказанием благодати, сама она – иносказание славы, но она иносказание славы и ее основание или причина.

Жизнь обыкновенных людей схожа с жизнью святых. И те, и другие ищут для себя удовольствия и расходятся только в предмете, в котором они это удовольствие для себя полагают. Они называют врагами тех, кто им препятствует, и т. д. Так Бог показал Свою власть дарить блага невидимые через свою власть над благами видимыми.

276 (691). О двух людях, рассказывающих глупые сказки, причем один из них видит двойной смысл Каббалы, а другой знает только смысл прямой, – тот, кто будет их слушать, не владея этим секретом, будет судить о них одинаково. Но если затем, в продолжение беседы, один будет говорить вещи ангельские, а другой повторять плоскости и избитые места, он сможет рассудить, что один говорит, проникнув в тайну, а другой – нет; один докажет, что он не способен на такие глупости и способен овладеть тайной, а другой – что он не способен на тайну и способен на глупость.

Ветхий Завет – это шифр.

XX. Раввины

277 (635). Хронология раввинов.

Цитаты по страницам книги Pugio[76].

стр. 27. Р. Га-Кадош.

автор Мишны, или устного закона, или второго закона – 200 г.

Берешит Рабба, автор – р. Ошайа Раба, комментарий к Мишне.

Берешит Рабба, Бар Нахони – рассуждения тонкие, изящные, исторические и теологические.

Тот же автор написал книги, называемые Работ.

Через сто лет после Иерусалимского Талмуда р. бен Аши составил Вавилонский Талмуд по общему согласию всех евреев, которым вменяется в непременную обязанность исполнять все, что там сказано.

Добавление р. бен Аши называется Гемара, то есть комментарий к Мишне.

А Талмуд содержит в себе и Мишну, и Гемару.

27 8 (446). У евреев долгие размышления о первородном грехе.

По слову Книги Бытия, VIII, помышление сердца человеческого – зло от юности его.

Р. Моисей га-Даршан. Эта дурная закваска таится в человеке с часа его творения.

Массахет Сукка. У этой дурной закваски семь имен: в Писании она называется зло, крайняя плоть, нечисть, враг, соблазн, каменное сердце, бурный ветер; все это означает злобу, таящуюся и запечатленную в сердце человеческом. Мидраш Тегиллим говорит то же самое, и что Бог избавит добрую природу человеческую от дурной.

Эта злоба возобновляется вседневно против человека, как написано в Псалме 137. Нечестивец подсматривает за праведником и ищет умертвить его, но Господь не отдаст его в руки его.

Злоба искушает сердце человека в этой жизни и будет свидетельствовать против него в другой.

Все это есть в Талмуде.

Мидраш Тегиллим о Псалме 4. Трепещите, и не будете грешить. Трепещите и отпугивайте похоть вашу, и она никогда не введет вас во грех. И о Псалме 36. Нечестие беззаконного говорит в сердце моем: нет страха Божия пред глазами его; это значит, что так природная злоба человеческая говорит нечестивому.

Мидраш и Когелет. Лучше дитя бедное и разумное, чем царь старый и безрассудный, не умеющий провидеть грядущее. Дитя – это добродетель, а царь – злоба человеческая. Ее назвали царем, потому что все члены ей повинуются, и старым, потому что она в сердце человеческом от младенчества до старости, и безрассудным, потому что она ведет человека путем гибели, а он не провидит того.

То же самое в Мидраш Тегиллим.

Берешит Рабба о Псалме 35. Все кости мои благословят Тебя, Господи, ибо Ты избавляешь слабого от сильного; а есть ли кто сильнее дурной закваски.

И о Притчах, 25. Если голоден враг твой, накорми его хлебом, то есть если голодна дурная закваска, накорми ее хлебом премудрости, как сказано в Притчах, 9. И если он жаждет, напой его водою, о чем сказано. Исаия, 55.

Мидраш Тегиллим говорит то же самое, и что Писание в этом месте, говоря о нашем враге, подразумевает дурную закваску и что давая ему этот хлеб и эту воду, ты собираешь горящие угли на голову его.

Мидраш Когелет о Екк., 9. Великий царь обложил город небольшой. Этот великий царь – дурная закваска. Мощные машины, с помощью которых он ведет осаду, – это искушения, а город должен был найти мудрого бедняка, который его спас, то есть добродетель.

И о Псалме 41. Блажен, кто помышляет о бедном.

И о Псалме 78. Дыхание уходит и не возвращается, из чего кое-кто сделал ложное заключение, что душа не бессмертна; но смысл тут в том, что это дыхание – дурная закваска, которая уходит с человеком по его смерти и не возвращается по воскресении.

И то же самое о Псалме 103.

И о Псалме 16.

Учение Раввинов: два Мессии.

XXI. Беспрерывность

279 (614). Слово Давида или Моисея – к примеру, о том, что Бог обрежет сердце, – дает понять их дух.

Пусть все другие их речи кажутся двусмысленны и заставляют усомниться, философские они или христианские, – одно такое слово все определяет окончательно, как одно слово Эпиктета все определяет в противоположном смысле. Двусмысленность длится до сих пор, но не после.

280 (614). Государства погибли бы, если б их законы не менялись зачастую от обстоятельств, но религия никогда этого не позволяла и этим не пользовалась. Итак, нужно либо приспосабливаться, либо творить чудеса.

Нет ничего удивительного, что они сохраняют себя, сгибаясь перед обстоятельствами, – да это и не есть настоящее спасение, и они все равно гибнут без следа. Нет ни одного, что простояло бы 1000 лет. Но что эта религия всегда была крепка и несгибаема… Это от Бога.

281 (613). Беспрерывность.

Эта религия, состоящая в вере в то, что человек пал из состояния славы и общения с Богом в состояние скорби, муки и отпадения от Бога, но что после этой жизни нас исцелит грядущий Мессия, – эта религия была на Земле всегда.

Все ушло, а она, которой все живо, осталась.

Люди в первые века творения впадали во всякое беспутство, и все же были среди них святые, такие, как Енох, Ламех и другие, терпеливо ожидавшие пришествия Христа, обещанного от начала мира. Ной видел злобу людскую, достигшую последней ступени, и ему выпала честь спасти собою мир за то, что он надеялся на Мессию, чьим прообразом он был. Авраам был окружен идолопоклонниками, когда Господь открыл ему тайну о Мессии, Коего он чтил издалека; во времена Исаака и Иакова земля полнилась мерзостью, но эти святые жили в своей вере, и Иаков, умирая и благословляя своих сыновей, восклицает в восторге, заставляющем его прервать речь свою: Господи, ожидаю Спасителя, Тобою обещанного, salutare tuum expectabo domine[77].

Египтяне были заражены идолопоклонством и колдовством, и даже народ Божий поддавался их примеру. Но Моисей и другие видели Того, Кого они не видели, и поклонялись Ему, помня о вечных дарах, которые Он им уготовил.

Затем греки и латиняне усадили на трон ложные божества, поэты сочинили сотни разных божественных историй. Философы разделились на тысячу разных сект. Но все же в глубине Иудеи всегда оставались избранные, предсказывавшие пришествие Мессии, о Котором было ведомо только им. Он пришел наконец, по совершении времени; и с тех пор мы видели столько схизм и ересей, столько царств погибло, столько перемен во всем; а эта Церковь, поклоняющаяся Тому, Кто был всегда, продолжает стоять неизменно; и что удивительно, несравненно и, конечно, происхождения божественного, – что с этой религией, которая жила всегда, всегда сражались. Тысячу раз она была накануне полной гибели, и всякий раз, когда она была в таком положении, Бог поднимал ее чудесными проявлениями своей мощи. Поразительно то, что она выстояла против воли тиранов, не клонясь и не сгибаясь; ибо неудивительно, когда государство выживает, подчиняя порой свои законы силе обстоятельств; но когда – Кружок в Монтене[78].

282 (616). Беспрерывность.

В Мессию верили всегда. Предание Адама было еще свежо у Ноя и Моисея. С тех пор пророки предсказывали Его, предсказывая другие вещи, которые время от времени являлись взору людей, подтверждая истинность их призвания и, следовательно, истинность их обетований о Мессии. И. Х. творил чудеса, а также апостолы, обратившие всех язычников, чем и исполнились все пророчества, и пришествие Мессии доказано навсегда.

283 (655). Шесть веков, шесть отцов у шести веков, шесть чудес при начале шести веков, шесть восходов при начале шести веков[79].

284 (605). Единственная религия, перечащая природе, здравому смыслу, жажде удовольствий, – та единственная, которая была всегда.

285 (867). Если древняя Церковь заблуждалась, наша Церковь погибла. Если она впадет в заблуждение сегодня, этого не случится, потому что она навсегда усвоила высшее правило верности преданиям, идущим от древней Церкви. И такая покорность и подражание древней Церкви все превозмогает и все исправляет. Но древняя Церковь не помышляла о Церкви будущей и не сообразовывалась с ней, как мы помышляем о древней Церкви и с ней сообразуемся.

286 (609). Два рода людей в каждой религии.

Среди язычников одни поклонялись животным, а другие – единому Богу в естественной религии.

Есть иудеи по плоти и по духу, которые были христианами древнего закона.

Среди христиан есть низменные – это иудеи закона нового.

Иудеи по плоти ожидали плотского Мессию, а низменные христиане верят, что Мессия их избавил от любви к Богу. Настоящие иудеи и настоящие христиане поклоняются Мессии, который поможет им любить Бога.

287 (607). Кто судит об иудейской религии по людям низменным, тот плохо ее знает. Она видна в святых книгах и в преданиях пророков, которые понимали закон не буквально. Так и наша религия божественна в Евангелии, у апостолов и в предании, но смешна у тех, кто плохо ее понимает.

Согласно иудеям по плоти, Мессия должен быть великим царем земным. Согласно христианам по плоти, И. Х. пришел избавить нас от любви к Богу и дать нам таинства, которые все сделают без нас; и то, и другое – ни христианская религия, ни иудейская.

Истинные иудеи и истинные христиане всегда ждали Мессию, который поможет им любить Бога и этой любовью побеждать своих врагов.

288 (689). Моисей (Второзаконие, 30) обещает, что Бог обрежет сердца их, чтобы они любили Господа.

Иудеи по плоти находятся посередине между христианами и язычниками. Язычники не знают Бога и любят только земное, иудеи знают истинного Бога и любят только земное, христиане знают истинного Бога и вовсе не любят земное. Иудеи и язычники любят одни и те же блага. Иудеи и христиане знают одного и того же Бога.

289 (608). Иудеи были двух родов. Одни имели только языческие чувства, другие – только чувства христианские.

XXII. Доказательства Моисея

290 (696). Другой кружок.

Долгая жизнь патриархов отнюдь не способствовала утрате памяти о вещах прошедших, напротив, она помогала ее сохранить. Ибо если мы порой недостаточно осведомлены об истории наших предков, то это проистекает из того, что мы почти не жили с ними вместе, и они часто умирают прежде, чем мы достигнем сознательного возраста. А когда люди жили так долго – и дети долго жили со своими отцами. Они подолгу беседовали. О чем же они говорили, как не об истории своих предков, ибо тогда вся история в этом и заключалась, поскольку у людей не было ни школ, ни наук, ни искусств, занимающих так много места в наших разговорах? Мы видим, что в те времена люди особо заботились о сохранении своей родословной.

291 (587). Эта религия так богата чудесами, святыми, чистыми, непорочными, мудрыми, великими свидетелями, мучениками; царями – Давид – на троне; Исаия – царского рода; так велика познаниями, явив миру все свои чудеса и всю свою премудрость. Она все это презирает и говорит, что у нее нет ни премудрости, ни знамений, но крест и безумие.

Ибо те, кто этими знамениями и премудростью удостоились почитания от вас и доказали вам свои достоинства, объявляют вам, что все это не может нас изменить и сделать нас способными знать и любить Бога, а может сила крестного безумия, без премудрости и знамений, но не знамения без этой силы.

Так наша религия безумна, если думать о ее подвигающей силе, могущественна и разумна, если думать о премудрости, ее приуготовляющей.

292 (624). Доказательства Моисея.

Почему Моисей хочет, чтобы жизнь человеческая была так длинна и так мало сменялось поколений.

Потому что не долгота лет, но множество поколений затемняет смысл.

Потому что истина меняется только со сменой людей.

И однако два самых памятных события, какие только можно вообразить, – Сотворение мира и Потоп, – он помещает так близко, что их можно коснуться рукой.

293 (204). Если стоит отдать неделю, стоит отдать и всю жизнь.

294 (703). Пока были пророки, чтобы поддерживать закон, народ был беспечен. С тех пор как пророков больше нет, беспечность сменилась рвением.

295 (629). Иосиф скрывает позор народа своего. Моисей не скрывает собственного позора, ни…

Quis mihi det ut omnes prophetent[80].

Он утомился от народа.

296 (625). Сим, который видел Ламеха, который видел Адама, видел также Иакова, который видел тех, кто видел Моисея: следовательно, Потоп и Сотворение мира – правда. Это передавалось между людьми, понимающими такие вещи.

297 (702). Иудейский народ ревностен к своему закону, особенно с тех пор, как больше нет пророков.

XXIII. Доказательства Иисуса Христа

298 (283). Порядок. Против возражения, что у Евангелия нет порядка.

У сердца свой порядок, у разума – свой, основанный на правилах и доказательствах. У сердца порядок другой. Вы не станете доказывать, что вас следует любить, рассуждая по порядку о причинах любви; это было бы смешно.

У И. Х., святого Павла порядок любви, а не разума, ибо они желали смирения, а не познаний.

То же самое у святого Августина. Этот метод состоит прежде всего в отступлениях по каждому поводу, имеющему отношение к цели, чтобы ни на миг не упускать ее из виду.

299 (742). Евангелие говорит о девственности Пресвятой Девы только до рождения Иисуса Христа. Все по отношению к Иисусу Христу.

300 (786). И. Х. в тени безвестности (того, что мир зовет безвестностью), так что историки, пишущие о важных для государства вещах, едва его заметили.

301 (772). Святость.

Effundam spiritum meum[81]. Все народы погрязли в нечестии и похоти, вся земля жаждала любви: цари отказывались от своего сана, девицы шли на мученическую казнь. Откуда такая сила? Оттого, что пришел Мессия. Вот последствия и знамения Его пришествия.

302 (809). Сочетания чудес.

303 (799). Ремесленник говорит о богатстве, судейский рассуждает о войне, о королевском сане и т. д., но хорошо о богатстве говорит богатый, король спокойно говорит об огромном даре, который только что сделал, а Бог хорошо говорит о Боге.

304 (743). Доказательства И. X.

Почему сохранилась книга Руфь.

Почему история Фамари.

305 (638). Доказательства И. X.

Это не значит быть в плену, если есть уверенность в освобождении через 70 лет; но теперь они в плену без всякой надежды.

Бог обещал им, что хотя Он их рассеет до краев света, но если они будут верны закону своему, Он соберет их вновь. Они твердо верны закону и пребывают в угнетении.

306 (763). Пытая, был ли Он Богом, иудеи доказали, что Он был человеком.

307 (764). Церковь потратила столько же трудов на доказательства человеческой природы И. X. в споре с теми, кто ее отрицал, сколько и на доказательства Его божественной природы; и очевидность этого столь же велика.

308 (793). Бесконечное расстояние между телом и разумом есть лишь подобие бесконечно более бесконечного расстояния между разумом и любовью, ибо она сверхъестественна.

Все величие власти лишено блеска в глазах людей, занятых работой разума.

Величие работников разума невидимо царям, богачам, полководцам, всем сильным по плоти.

Величие мудрости, которая только от Бога, невидимо ни людям плоти, ни людям разума. Это три разных порядка, разного рода.

У великих гениев свои царства, своя слава, свое величие, своя победа и свой блеск, и нет нужды в плотском величии там, где оно чужое. Их видят не глаза, но умы. Этого достаточно.

У святых свое царство, своя слава, своя победа, свой блеск, им нет нужды в величии плоти или разума; такое величие им чуждо, ибо ничего им не прибавляет и не отнимает у них ничего. Их видят Бог и ангелы, а не тела или любознательные умы. Бога им довольно.

Архимед и без громкой славы пользовался бы таким же уважением. Он не вел сражений, видимых глазу, но подарил умам свои изобретения. О, как сияет его слава в умах.

И. X., без богатств и без всяких подвигов в чем-либо кроме премудрости, пребывает в своем порядке святости. Он не сделал никаких изобретений. Он не царствовал, но Он был смиренный, терпеливый, святой, святой, святой для Бога, страшный для бесов, безгрешный. О, в какой сверкающей пышности и несказанном великолепии является Он очам сердца и умеющим видеть премудрость.

Архимеду в его книгах по геометрии не было нужды представляться царем, даже если б он им был.

Господу нашему Иисусу Христу для славы в царстве святости не было нужды являться царем, но Он явился в славе своего порядка.

Смешно оскорбляться земной малостью И. Х., словно бы эта малость была того же порядка, которому принадлежит явленное Им величие.

Подумайте об этом величии в Его жизни, в Его страстях, в Его безвестности, в Его смерти, в выборе учеников, в их отречении, в Его тайном воскресении и во всем остальном. Вы увидите – оно столь велико, что нет причины оскорбляться той малостью, которая принадлежит другому порядку.

Но есть такие, кто могут восхищаться только величием плоти, словно и нет величия ума. И другие, кто восхищаются только величием ума, словно и нет бесконечно более высокого величия премудрости.

Все тела, небосвод, звезды, земля с ее царствами не стоят малейшего из умов. Ибо он знает все это и себя самого, а тела – нет.

Все тела вместе и все умы вместе и все из них происходящее не стоят малейшей толики любви. Она принадлежит бесконечно более высокому порядку.

Из всех тел вместе нельзя извлечь и самой ничтожной мысли. Это невозможно, ибо принадлежит другому порядку. Из всех тел и умов нельзя извлечь толики истинной любви, это невозможно, это принадлежит другому, сверхъестественному порядку.

309 (797). Доказательства И. X.

И. X. говорил о важных вещах так просто, что кажется, будто Он о них и не думал, и в то же время с такой точностью, что мысли Его нам совершенно понятны. Это соединение такой ясности с такой бесхитростностью восхищает нас.

310 (801). Доказательства И. X.

Предположение, что апостолы были обманщиками, нелепо. Продолжим его до конца, представим себе, как эти двенадцать человек собираются после смерти И. X. и сговариваются сказать, что Он воскрес. Они бросали этим вызов всем властям. Сердца человеческие удивительно склонны к легкомыслию, к переменчивости, к обещаниям, к богатствам, так что если бы хоть один из них признался во лжи из-за этих приманок, не говоря уж о темницах, пытках и смерти, они бы погибли. Подумайте об этом.

311 (640). Удивительно и достойно особого внимания, что еврейский народ все еще живет спустя столько лет и что он по-прежнему гоним. Ибо для доказательства И. Х. необходимо и существование евреев, подтверждающее существование И. Х., и гонения на них, поскольку они Его распяли. И хотя гонения и жизнь противоречат друг другу, народ этот продолжает жить, оставаясь по-прежнему гонимым.

312 (697). Prodita lege.

Impleta cerne.

Implenda collige[82].

313 (569). Каноны.

В начальные дни Церкви ереси служили подтверждением канонов.

314 (639). Когда Навуходоносор увел народ в плен, то чтобы не подумали, будто скипетр отошел от Иуды, Он сказал им заранее, что они там будут недолго, и что они там будут, и что они вернутся.

Пророки по-прежнему их утешали; род царей их не прерывался.

Но по второму разрушению Храма они остались без обещаний о восстановлении его, без пророков, без царя, без утешения, без надежды, ибо скипетр отошел от них навсегда.

315 (752). Сначала Моисей учит о Троице, о первородном грехе, о Мессии.

Давид – великий свидетель.

Царь, добрый, милостивый, прекрасное сердце, глубокий ум, могущественный. Он пророчествует, и чудо его сбывается. Так до бесконечности.

Будь он суетен, ему стоило бы только объявить себя Мессией, ибо пророчества о нем яснее, чем об И. X.

То же самое с Иоанном Предтечей.

316 (800). Кто открыл евангелистам качества души совершенно героической, какую они с таким совершенством изобразили в И. X.? Почему они рисуют Его слабым в страстях Его? Разве они не умели изображать героическую смерть? Умели; ведь тот же евангелист Лука рисует смерть святого Стефана более мужественной, чем смерть И. X.

Они изображают Его подверженным страху, пока смерть не приблизилась неотвратимо, а после этого необыкновенно твердым.

Но они описывают Его встревоженным, когда Он тревожится сам, и твердым, когда Его тревожат люди.

317 (701). Ревностность евреев к своему закону и своему храму. Иосиф и Филон Александрийский, ad Caium[83].

Какой еще народ так ревностен; они должны были быть такими.

Пришествие И. Х. предсказано и по времени, и по состоянию мира. Отошел законодатель от чресл его, и Четвертое царство.

Как счастливы мы иметь такой свет посреди такой тьмы.

Как прекрасно видеть очами веры, что Дарий и Кир, Александр, римляне, Помпей и Ирод, сами того не зная, трудились во славу Евангелия.

318 (755). Очевидные расхождения между Евангелиями.

319 (699). Синагога предшествовала Церкви, иудеи – христианам. Пророки предсказали христиан. Иоанн Предтеча. И. X.

320 (178). Макробий. Младенцы, убитые Иродом.

321 (600). Всякий человек может сделать то, что сделал Магомет. Он не творил чудес, его появление не было предсказано. Ни один человек не может сделать того, что сделал И. X.

322 (802). Апостолы либо были обмануты, либо обманывали сами. И то, и другое маловероятно. Невозможно принять человека за существо, воскресшее из мертвых.

Пока И. X. был с ними, Он мог их поддерживать, но после, если Он им не явился, кто подвигал их действовать?

XXIV. Пророчества

323 (773). Поражение иудеев и язычников от Иисуса Христа: omnes gentes venient et adorabunt eum[84]. Parum est ut[85], etc. Postula a me[86].

Adorabunt eum omnes reges[87].

Testes iniqui[88].

Dabit maxillam percutiendi. Dederunt fel in escam[89].

324 (730). Что тогда с идолопоклонством будет покончено, что Мессия разобьет идолов и приведет людей к поклонению истинному Богу.

Что капища идолов будут разрушены и что от всех народов, повсюду на земле Ему будет приноситься жертва чистая, а не животные.

Что Он будет царем иудеев и язычников; и вот этот царь иудеев и язычников, которого гнали и те, и другие, и сговаривались Его погубить, владычествует и над теми, и над другими, и разрушает веру Моисееву в Иерусалиме, где было средоточие ее и где Он создал свою первую Церковь, и разрушает поклонение идолам в Риме, где было средоточие его и где Он создал свою главную Церковь.

325 (733). Что Он наставлял людей на путь совершенный.

И никогда, ни до, ни после, не являлся человек, чьи наставления могли бы сравниться с этим в божественности своей.

326 (694). А увенчание всему этому – пророчество, дабы не говорили, что произошло все случайно.

Кто из тех, кому жить осталось не более недели, не предпочтет думать, что все это – не прихоть случая?

А если бы нами не владели страсти, не было бы разницы между неделей и сотней лет.

327 (770). После того как пришло до Него столько людей, пришел наконец И. X. и сказал: вот Я и вот время. То, чему пророки предрекали свершиться по прошествии времени, Я говорю вам, что апостолы Мои это совершат. Иудеи будут посрамлены. Иерусалим вскоре будет разрушен, и язычники познают Бога. Апостолы Мои совершат это после того, как вы убьете наследника виноградника.

А потом апостолы сказали иудеям: вы будете прокляты. Цельс над этим смеялся. А язычникам: вы познаете Бога, и тогда это свершилось.

328 (732). Пусть никто больше не наставляет ближнего своего, говоря: вот Господь. Бог явится всем. Сыновья ваши будут пророчествовать. Я вложу дух Божий и страх Божий в ваши сердца.

Все это – одно и то же.

329 (734). Пророчествовать – значит говорить о Боге без доказательств внешних, но по чувству внутреннему и непосредственному.

330 (725). Что И. X. был мал при начале Его, а затем возрос. Камень Даниила[90].

Если бы я вовсе ничего не слышал о Мессии, все равно, увидев, как исполнились чудесные пророчества о судьбах мира, я понял бы, что они от Бога, а зная, что те же самые книги предсказывают Мессию, я бы несомненно в Нем уверился; и зная, что они назначают Его время до разрушения Второго храма, я сказал бы, что Он придет.

331 (748). Египтяне.

Обращение египтян.

Ис. (30. 19). Жертвенник Богу истинному в Египте.

Во времена Мессии народ этот разделяется.

Духовные приняли Мессию, плотские остались, чтобы служить свидетелями Ему.

332 (710). Пророчества.

Если бы один человек составил книгу, где предсказал бы, когда и как явится И. X., и Он явился бы согласно пророчеству, – это было бы доказательство огромной силы.

Но у нас есть много большее. Есть череда людей, которые на протяжении четырех тысяч лет постоянно и неизменно являлись один за другим и в точности так же предсказывали Его пришествие. Есть целый народ, который возвещает это пришествие и четыре тысячи лет продолжает жить, чтобы очевидно свидетельствовать о своей вере в него, и вера эта не может быть поколеблена, какие бы угрозы и гонения народу ни чинили. Это несравненно убедительнее.

333 (708). Пророчества.

Время предсказано через судьбу народа еврейского, судьбу народов языческих, судьбу Храма, через число лет.

334 (726). Осия – 3 (4).

Исаия 4 (2), 48. Я давно предсказал это, дабы вы знали, что это Я. 54, 60, 61 и последняя.

Иаддуй Александру[91].

335 (706). Величайшее из доказательств И. X. – пророчества. Об этом Господь заботился более всего, ибо событие, их наполняющее, – это чудо, которое длится с рождения Церкви и до конца. Так Бог 1600 лет подряд воздвигал пророков, а потом на 400 лет рассеял эти пророчества вместе с иудеями, которые разнесли их по всему свету. Вот как готовилось рождение Христа, в Евангелие Которого должен был поверить весь свет; нужны были не только пророчества, подтверждающие Его, но пророчества эти должны были еще и разнестись по всему свету, чтобы весь свет Его принял.

336 (709). Нужна большая смелость, чтобы предсказать одно событие столькими способами.

Нужно было, чтобы 4 царства, идолопоклоннические или языческие, конец царствования Иуды и 70 седьмин сошлись во времени, и всё это до разрушения Второго храма.

337 (753). Ирода принимали за Мессию. Он отнял скипетр у Иуды, но он не был из дома Иуды. Это была многочисленная секта.

А Бар-Кохба[92] и другой были приняты евреями. И слух в то время был повсюду.

Свет[93]. – Тацит. Иосиф.

Как был необходим Мессия, коль скоро через Него скипетр должен был навечно оставаться у Иуды – и с Его пришествием скипетр должен быть отнят у Иуды.

Ничего нельзя было сделать лучше для того, чтобы они, видя, не видели, и слыша, не слышали.

Греки проклинали тех, кто исчислял отрезки времени.

338 (797). Предсказание.

Что во время Четвертого царства, перед разрушением Второго храма, до того как власть будет отнята у иудеев в семидесятую седьмину Даниила, пока стоит Второй храм, язычники просветятся и будут приведены к познанию Бога, которому поклоняются иудеи; что те, кто любят Его, будут избавлены от врагов, исполнены страхом Божиим и любовью Божией.

И вот случилось, что во время Четвертого царства, перед разрушением Второго храма и т. д., язычники стали толпами поклоняться Богу и вести жизнь ангельскую.

Девицы посвящают Богу свою девственность и свою жизнь, мужчины отказываются от всех наслаждений. То, чего Платон не мог внушить избранным, ученейшим мужам, некая тайная сила всего лишь несколькими словами внушает сотням тысяч невежд.

Богатые покидают свои сокровища, дети покидают покойные дома своих отцов и бегут в суровые пустыни, и т. д. У Филона Александрийского.

Что же это такое? Это то, что и было предсказано задолго; за 2000 лет ни один язычник не поклонялся Богу иудейскому, а в предсказанное время толпы язычников поклоняются этому единому Богу. Капища разрушаются, и даже цари покоряются кресту. Что это все такое? Это дух Божий распространяется по Земле.

Ни один язычник от Мессии до И. X., согласно самим же раввинам; толпы язычников после И. X. поверили в книги Моисеевы и соблюдают их суть и дух, отбрасывая только ненужное.

339 (738). Поскольку пророки назвали предзнаменования, которые должны возвестить пришествие Мессии, нужно было, чтобы все эти предзнаменования сошлись в одно время. Нужно было, чтобы наступило Четвертое царство, когда истекут семьдесят седьмин Даниила, и чтобы скипетр к тому времени отошел от Иуды.

И все это совершилось беспрепятственно; и тогда явился Мессия, явился И. X., который назвал Себя Мессией, и все это тоже беспрепятственно и доказывает истинность пророчества.

340 (720). Non habemus regem nisi Caesarem[94]. Итак, И. X. был Мессией, коль скоро царем у них был чужеземец и они не хотели другого.

341 (723). Пророчества.

Семьдесят седьмин Даниила неопределенны в том, что касается начала отсчета, из-за неясности пророчества. А в том, что касается его конца, из-за расхождений у историков. Но разница эта не превышает 200 лет.

342 (637). Пророчества.

Скипетр не отходил во время Вавилонского пленения, потому что возвращение их было скорым и предреченным.

343 (695). Пророчества. Умер великий Пан[95].

344 (756). Что, кроме восхищенного почтения, можно испытывать к человеку, который ясно предсказывает совершающиеся события… и объявляет свой замысел – и ослеплять, и просвещать, и мешает темные места с ясными, подтверждающимися.

345 (727). Parum est ut…[96] Призвание язычников. (Ис. LII, 15.)

346 (729). Предсказания.

Предсказано, что в свой срок Мессия придет заключить Новый Завет, который заставит забыть исход из Египта – Иер. XXIII, 5 – Ис. XLIII, 16 – и поместит закон свой не вовне, но в сердце, и страх свой, бывший снаружи, в самую глубь сердца…

Кто не видит во всем этом закона христианского?

347 (735). Пророчества.

Что иудеи отвергли И. X. и будут за это отвержены Богом; что лоза возлюбленная будет давать лишь кислый виноград; что избранный народ будет неверным, неблагодарным и упрямым. Populum non credentem et contradicentem[97].

Что Бог поразит их слепотой, и они будут в ясный полдень шарить руками, как слепцы.

Что перед Ним придет предтеча.

348 (718). Вечное царствование дома Давидова, 2 Пар., по всем пророчествам и с клятвой. И не исполнилось на земле.

XXV. Особые иносказания

349 (652). Особые иносказания

Два закона, две скрижали закона, два храма, два пленения.

350 (623). (Иафет начинает родословную.)[98]

Иосиф перекрещивает руки и отдает предпочтение младшему.

XXVI. Христианская мораль

351 (537). Удивительная вещь христианство: оно требует от человека признать свою низость и даже мерзость – и требует от него желания уподобиться Богу. Без такого противовеса это вознесение духа делало бы его нестерпимо тщеславным, а это уничижение внушало бы нестерпимое презрение к себе.

352 (526). Из сознания своего ничтожества рождается отчаяние. Из гордыни рождается самодовольство.

Боговоплощение показывает человеку меру его ничтожества через величие средства, необходимого для его излечения.

353 (529). Ни уничижение, делающее нас неспособными к добру, ни святость, очищенная от зла.

354 (524). Нет учения, более сообразного человеку, чем это, которое открывает его двойную способность – принимать благодать и утрачивать ее из-за двойной опасности, постоянно его преследующей: отчаяния или гордыни.

355 (524). Из всего, что есть на земле, Он берет себе только страдание, но не наслаждение. Он любит Своих ближних, но Его любовь не заключается в этих границах и распространяется и на Его врагов, а затем и на врагов Божиих.

356 (539). Какая разница в послушании между солдатом и монахом? Ведь они оба должны слушаться и повиноваться, и в одинаково тяжелых испытаниях; но солдат всегда надеется стать начальником и никогда им не становится, потому что маршалы и даже принцы тоже всего лишь рабы и слуги; но он продолжает надеяться и выбивается из сил для этой цели, тогда как монах дает обет всегда оставаться слугой. Поэтому разница между ними не в вечном рабстве, в котором они неизменно пребывают, а в надежде, которую один питает постоянно, а другой – никогда.

357 (541). Никто не бывает ни так счастлив, как истинный христианин, ни так разумен, ни так добродетелен, ни так любезен.

358 (538). Как мало у христианина гордыни в его чувстве единения с Богом. Как мало у него презрения к себе в чувстве равенства с червем земляным. Как прекрасно он принимает жизнь и смерть, блага и невзгоды.

359 (481). Примеры геройской гибели лакедемонян и прочих нас вовсе не трогают, – что они нам дают?

Но пример смерти мучеников нас трогает, ибо они – члены нашего тела. Мы связаны с ними общностью. Их мужество рождает наше не только своим примером, но и потому, что, быть может, их мужеством наше было куплено.

Ничего такого нет в языческих примерах. Мы не связаны с ними. Мы не становимся богаче от того, что кто-то чужой богат; но мы богатеем, если богатеет наш отец или муж.

360 (482). Начало мыслящих членов. Мораль.

Сотворив небо и землю не сознающими блаженства своего бытия, Бог пожелал сотворить такие существа, которые бы его сознавали и составили бы тело из мыслящих членов. Ибо наши члены не сознают блаженства своего соединения, своей удивительной разумности, той заботы, с которой природа распоряжается их силой, взращивает и укрепляет ее. Как были бы они счастливы, если б ощущали это, если б это видели; но тогда они должны были обладать разумением, чтобы это понимать, и доброй волей, чтобы согласиться с волей всеобщего разума. А если, обладая разумением, они употребили бы его на то, чтобы удерживать пищу для себя самих, не передавая ее другим членам, то оказались бы не только несправедливы, но и несчастны, и скорее ненавидели бы себя, чем любили; их блаженство, равно как и их долг, состоит в том, чтобы подчиняться целокупному разуму, их объемлющему и любящему их больше, чем они сами любят себя.

361 (209). Разве ты не остаешься рабом, когда господин тебя любит и ласкает? Ты на верху блаженства, раб, господин тебя обласкал. Он тебя скоро побьет.

362 (472). Собственная воля никогда не даст удовлетворения, если будет властна надо всем, чего желает; удовлетворение приходит с той минуты, как от нее отказываются. Без нее нельзя быть недовольным; благодаря ей нельзя быть довольным.

363 (914). Они дают волю похоти и заглушают укоры совести, а надо бы поступать наоборот.

364 (249). Возлагать всю надежду на исполнение обрядов – это суеверие; но отказываться их исполнять – это гордыня.

365 (496). Мы по опыту видим огромную разницу между святошей и добрым человеком.

366 (747). Два рода людей в каждой религии. (Смотрите раздел «Беспрерывность».) Суеверие, похоть.

367 (672). Не придавали значения обрядам.

Когда святой Петр и апостолы размышляют об отмене обрезания, что означает отступить от закона Божия, они сообразуются не со словами пророков, а просто с тем, что Дух Святой нисходит на необрезанных.

Они судят так, что благоволение Божие к тем, кого Он исполняет духом Своим, важнее, чем необходимость соблюдать закон.

Они знали, что у закона нет иной цели, кроме Святого Духа, и коль скоро Он может нисходить на необрезанных, обрезание не обязательно.

368 (474). Члены. Начать с этого.

Чтобы понять, какую любовь мы обязаны питать к самим себе, нужно вообразить тело, состоящее из мыслящих членов, ибо мы – члены целого, и подумать, как каждый член должен себя любить, и т. д.

369 (611). Государство.

У христианского и даже у иудейского государства не было иного властелина, кроме Бога, как замечает Филон Александрийский, «О государстве».

Они сражались только за Бога и уповали более всего на Бога. Города свои они считали принадлежащими Богу и хранили их для Бога. 1 Пар. XIX, 13.

370 (480). Чтобы члены были счастливы, нужно, чтобы они обладали волей и согласовывали ее со всем телом.

371 (473). Вообразим тело, состоящее из мыслящих членов.

372 (483). Быть членом означает получать жизнь, бытие и движение только от духа всего тела. А для тела отдельный член, не видящий тела, к которому он принадлежит, – всего лишь естество гибнущее и умирающее. Он, однако, полагает себя всем целым, и не видя более тела, от которого зависит, полагает, что зависит только от самого себя, и хочет себя самого сделать средоточием и телом. Но поскольку в нем самом не заключено начала жизни, то он лишь теряется и путается в сомнениях о своем естестве, догадываясь, что он – не тело, но все же не видя, что он – член тела. Наконец, когда он познает себя, то словно возвращается к себе самому и любит себя отныне только ради тела. Он жалеет о своих былых заблуждениях.

По природе своей он не мог бы любить другую вещь иначе, как для себя самого и чтобы ее себе подчинить, ибо каждая вещь любит себя более всего.

Но любя тело, он любит себя самого, потому что бытие его только в теле, через тело и для тела. Qui adhaeret deo unus spiritus est[99].

Тело любит руку, и рука, будь у нее воля, должна бы любить себя так же, как ее любит тело; всякая любовь сверх того неправедна.

Adhaerens deo unus spiritus est; человек любит себя, поскольку он – член И. X.; человек любит И. X., поскольку Он – тело, в котором человек – член. Все – единое. Один в другом, как три лица Троицы.

373 (476). Нужно любить только Бога и ненавидеть только себя.

Если бы нога долго не знала, что принадлежит к телу и что есть тело, от которого она зависит, если бы она знала и любила только себя и вдруг узнала, что принадлежит к телу, от которого зависит, – какие сожаления, какое смятение от своей прежней жизни, от того, что она была бесполезна для тела, которое вдохнуло в нее жизнь, которое уничтожило бы ее, если б ее отбросило и отделило от себя, как она отделялась от него. Как она молила бы ее оставить! И с какой покорностью подчинилась бы она воле, правящей телом, и согласилась бы даже, чтобы ее отрезали, если так надо! Иначе она не могла бы называться членом; ведь всякий член должен быть готов погибнуть за тело – единственное, для чего все существует.

374 (475). Если бы ноги и руки имели свою отдельную волю, они бы устроили для себя порядок не иначе, как подчинив эту отдельную волю главной воле, правящей всем телом. Без этого им уготованы беспорядок и беда; а желая лишь блага для тела, они устраивают благо для себя.

375 (503). Философы освятили пороки, наделяя ими самого Бога; христиане освятили добродетели.

376 (484). Двух законов достаточно, чтобы управлять всем христианским государством лучше, чем с помощью всех политических законов.

XXVII. Заключение

377 (280). Что от познания Бога далеко до любви к Нему.

378 (470). Если б я увидел чудо, говорят они, я бы обратился. Как могут они уверять, что сделали бы то, чего не знают. Они думают, что обращение состоит в поклонении Богу, которое совершается в общении и беседе с Ним, как они себе их представляют. Подлинное же обращение состоит в том, чтобы уничтожиться перед этим Высшим Существом, Которое вы столько раз гневили и Которое в любой час по праву может вас погубить; в том, чтобы признать, что вы ничего не можете без Него и не заслужили от Него ничего, кроме немилости. Оно состоит в знании того, что между вами и Богом – неодолимое противостояние и что мы не можем общаться с Ним без посредника.

379 (825). Чудеса не обращают нас, но приговаривают. Sum. Theol. p. q. 113. а. 10. ad. 2[100].

380 (284). Не удивляйтесь, что простые люди веруют без рассуждений. Бог дает им любовь к Нему и ненависть к самим себе. Он склоняет их сердца к вере. Нельзя уверовать настоящей верой, если Бог не склонит сердца, а как только Он склонит сердце, приходит вера.

Это то, что хорошо знал Давид. Inclina cor meum Deus in[101], и т. д.

381 (286). Те, кто верят, не читавши Заветов, верят потому, что их внутреннее предрасположение исполнено святости, и то, что они слышат о нашей религии, с ним согласуется. Они догадываются, что сотворены Богом. Они хотят любить только Бога, ненавидеть только себя. Они чувствуют, что у них самих не хватит на это сил, что они не способны идти к Богу и что если Бог не придет к ним, они не способны ни на какое общение с Ним; они слышат, как наша религия говорит, что надо любить только Бога и ненавидеть только себя, но что поскольку все мы греховны и недостойны Бога, Бог сделался человеком, чтобы соединиться с нами. Больше ничего и не нужно, чтобы убедить людей с таким сердечным предрасположением и с таким знанием своего долга и своей слабости.

382 (287). Познание Бога.

Те, кого мы считаем христианами, хотя и не знают пророчеств и доказательств, но судят об этом не хуже тех, кто такими познаниями обладает. Они судят об этом сердцем, тогда как другие судят разумом. Это потому, что их склоняет к вере сам Господь, и оттого убеждения их тверды и правильны.

(Вы скажете, что такой способ суждения ненадежен и что благодаря ему еретики и неверующие сбиваются с пути истинного.)

(На это можно ответить, что еретики и неверующие говорят то же самое; но я отвечу: у нас есть доказательства того, что Бог поистине склоняет тех, кого любит, к христианской вере, а у неверующих нет никаких доказательств того, что они говорят, поэтому наши утверждения хотя и похожи словесно, но различаются тем, что одно не имеет никаких доказательств, а другое доказано убедительно.)

(eorum qui amant[102] – Бог склоняет сердца тех, кого любит – Deus inclina corda eorum[103] – кто Его любит – кого Он любит.)

Признаю, что кто-то из таких христиан, верующих без доказательств, быть может, не сумеет убедить неверующего, который найдет что сказать за себя; но те, кому известны доводы нашей религии, докажут с легкостью, что этот верующий действительно исполнен духа Божия, хотя и не может доказать это сам.

Коль скоро Бог сказал через своих пророков (которые поистине пророки), что в царствии И. X. Он изольет Свой дух на все народы и что сыны, дочери и чада Церкви будут пророчествовать, то несомненно, что дух Божий почиет на этих, а на других – нет.

Предыдущая Стр. 11 из 11