Эти приготовления не были бесполезны, но понадобились раньте, чем мы думали: около полуночи с ним случились такие сильные судороги, что, когда они кончились, мы подумали, что он мертв. И ко всем нашим скорбям добавилась еще одна, горчайшая, – видеть, как он умирает без причащения, когда он просил об этой милости так часто и так настойчиво.
Но Бог, соблаговолив вознаградить желание столь пылкое и столь праведное, словно чудом прекратил эти судороги и вернул ему сознание такое ясное, как если бы он был совершенно здоров, так что когда господин кюре вошел в его комнату с распятием и воскликнул: «Я принес вам Того, Кого вы так пылко желали», эти слова окончательно его пробудили; господин кюре приблизился, чтобы причастить его, а он сделал усилие и сам приподнялся на постели, чтобы принять причастие с бо́льшим почтением; господин кюре спросил его, как полагается, о главных таинствах веры, и он на все отвечал благоговейно: «Да, отец мой, верую во все и всем сердцем». Затем он принял Святое Причастие и елеосвящение с таким умилением, что слезы выступили у него на глазах. Он отвечал на все и под конец поблагодарил господина кюре, а когда тот благословил его Святым Причастием, он сказал: «Да не покинет меня Господь вовеки», и это были его последние слова. Ибо через миг после обряда причащения судороги его возобновились и уже не оставляли его, и не давали ни минуты ясности духа; они продолжались до самой его смерти, которая наступила спустя сутки, то есть девятнадцатого августа тысяча шестьсот шестьдесят второго года, в час утра, в возрасте тридцати девяти лет и двух месяцев.
Господин кюре церкви Сент Этьен на следующее воскресенье в своей проповеди попросил собравшихся молиться за него и сказал о нем похвальное слово, засвидетельствовав, как высоко он ценил его благочестие и как сожалеет об утрате, причиненной его смертью. В том же духе он говорил с покойным господином Архиепископом Парижским, который расспрашивал его, зная, что господин кюре присутствовал при его кончине. И все же то, что он рассказал в подобных обстоятельствах о беседе, которую имел с господином Паскалем во время его болезни, дало повод неким людям, желающим, будь это возможно, очернить его память и его имя, распускать слухи о том, будто он незадолго до смерти отрекся перед лицом господина кюре. Сейчас, однако, немного найдется людей, которые верили бы этой клевете; сам господин кюре церкви Сент Этьен, который еще жив и является теперь аббатом и генералом ордена Святой Женевьевы, сможет ее опровергнуть для всех тех, кто в этом еще нуждается и кто захотел бы попросить у него разъяснений.
Он уже заранее достаточно все объяснил в нескольких письмах, которые он оказал нам честь написать по этому поводу и которые у нас хранятся; он заявляет в них, что никогда, ни устно, ни письменно, не сообщал кому бы то ни было, будто господин Паскаль отрекся, поскольку это чистая ложь. И он остается при том мнении, что он понял совершенно в противоположном смысле слова, сказанные ему господином Паскалем в той беседе, о которой он рассказывал господину Архиепископу, что и дало повод к этим ложным слухам. И хотя на самом деле ничего такого не было сказано, я сочла необходимым опровергнуть эту ложь и очистить память человека, всегда твердо державшегося католических воззрений, от которых ему не было нужды отрекаться, всегда глубоко почитавшего все истины веры и смиренно им покорявшегося, чьим всепоглощающим занятием и единственным трудом в последние пять или шесть лет жизни было сражаться с врагами религии и христианской морали.
Заметки о жизни господина Паскаля, написанные мадемуазель Маргаритой Перье, его племянницей
Когда господину Паскалю был год от роду, с ним приключилась необыкновенная вещь. Его мать, хотя и была очень молода, отличалась набожностью и милосердием; было множество бедных семейств, каждому из которых она давала по небольшой сумме денег всякий месяц, и среди бедных женщин, которых она оделяла милостыней, была одна, слывшая колдуньей: так о ней все говорили, но его мать, женщина вовсе не суеверная и очень разумная, смеялась над этими разговорами и продолжала давать ей милостыню.
В то время случилось этому младенцу захворать тем, что в Париже зовется «сухоткой»; но болезнь эта сопровождалась двумя необычными обстоятельствами: одно – что он не мог взглянуть на воду, не впадая в безумную ярость; а другое, еще более удивительное, – что он не мог видеть своего отца и свою мать рядом друг с другом; он принимал ласки каждого из них по отдельности с удовольствием, но, как только они приближались друг к другу, он отчаянно кричал и бился; все это продолжалось больше года, и за это время болезнь его все усиливалась; он дошел до такой крайности, что казалось, будто он близок к смерти.
Его отцу и матери все тогда говорили, что тут, без сомнения, порча, которую навела на него эта колдунья; они оба над этим смеялись, считая такие речи выдумками, какие появляются у людей при виде вещей необычных, и вовсе не обращали на них внимания, позволяя этой женщине свободно входить в их дом, где она получала милостыню. Наконец, мой дед, встревоженный тем, что ему об этом говорили, однажды позвал эту женщину в свой кабинет, полагая, что тон, которым он с нею будет говорить, даст ей возможность прекратить все слухи; но он был поражен, когда после первых сказанных им слов, на которые она отвечала довольно робко только то, что это не так и что это говорят о ней из зависти к милостыне, которую она получает, – когда он захотел ее попугать и, притворившись, будто верит, что она околдовала его ребенка, пригрозил ей виселицей, если она не скажет правды, то она в страхе упала на колени и пообещала сказать ему все, если он пообещает сохранить ей жизнь.
Изумленный этим, мой дед спросил, что же она сделала и что заставило ее это сделать. Она ответила, что просила его защищать ее на суде, но он отказался, полагая, что дело ее неправое, а в отместку она навела порчу на его сына, которого, как ей было известно, он нежно любил; и что ей очень прискорбно это ему говорить, но порча эта смертельна. Мой дед, удрученный такими словами, сказал: «Как! Неужто мой сын должен умереть!» Она ответила, что есть средство, но нужно, чтобы кто-нибудь умер вместо него и взял на себя порчу. Дед мой сказал: «Нет! Пусть лучше сын мой умрет, чем убивать другого человека». Она ответила: «Можно перенести порчу на животное». Мой дед предложил ей лошадь; она сказала, что таких больших расходов не нужно, а достаточно будет и кота. Он велел дать ей кота; она его забрала и на лестнице столкнулась с двумя капуцинами, которые шли утешать мою бабушку в столь опасной болезни ее сына. Монахи сказали ей, что она снова собирается напускать порчу – на этого кота; она взяла его и бросила из окна, он упал не более чем с шести футов высоты и разбился; она попросила другого, и мой дед велел его ей дать. Великая любовь, которую он питал к своему сыну, была причиной того, что он не подумал, как все это было нехорошо; ведь чтобы перенести порчу, надо было снова призывать дьявола; подобная мысль так и не пришла ему на ум, он понял это только много позже и раскаивался в том, что это допустил.
Вечером та женщина вернулась и сказала моему деду, что ей нужен ребенок, которому не исполнилось еще семи лет и который до восхода солнца сорвал бы девять листиков разных трав, то есть по три листика каждой. Мой дед передал это своему аптекарю, который ответил, что сам поведет свою дочь, что он и сделал на следующее утро. Эти три травы были собраны, и женщина сделала из них припарку, принесла ее в семь часов утра моему деду и велела положить ее на живот ребенку. Дед мой это сделал, а в полдень, вернувшись из суда, он нашел весь дом в слезах, и ему сказали, что ребенок мертв; он поднялся, увидел плачущую жену и ребенка в колыбели, казалось, мертвого.
Он ушел и, выходя из комнаты, встретил на ступеньках женщину, которая принесла припарку, и приписав смерть ребенка этому снадобью, он ударил ее так сильно, что она свалилась со ступеньки. Встав, она сказала ему, что видит, в каком он гневе, потому что считает своего сына мертвым; но что она забыла ему сказать утром, что ребенок будет казаться мертвым до самой полночи, и что до тех пор его надо оставить в колыбели, а тогда он очнется. Мой дед вернулся и строго-настрого приказал, чтобы ребенка не хоронили. Между тем он казался мертвым, у него не было ни пульса, ни голоса, ни сознания; он похолодел и подавал все признаки смерти; все смеялись над легковерием моего деда, который обычно не склонен был верить таким людям.
Так его и не трогали, мои дед и бабушка были все время рядом, никому не доверяясь; они слышали, как било час за часом, и пробило полночь, а ребенок так и не очнулся. Наконец между полночью и часом, ближе к часу, чем к полночи, ребенок начал позевывать; это было поразительно; его взяли на руки, стали согревать, дали вина с сахаром; он его выпил; затем кормилица дала ему грудь, и он ее взял, хотя не подавал признаков сознания и не открывал глаз; это длилось до шести часов утра, когда он стал открывать глаза и кого-то узнавать. Тогда, увидев отца и мать рядом друг с другом, он принялся кричать, как обычно; стало видно, что он еще не излечился, но родные утешались тем, что он хотя бы не умер; а спустя шесть-семь дней он мало-помалу смог смотреть на воду.
Вернувшись с мессы, мой дед увидел, что он сидит на коленях у матери и забавляется тем, что переливает воду из одного стакана в другой; дед хотел подойти, но ребенок этого не вынес, а несколько дней спустя уже выносил, и через три недели он совершенно исцелился и стал полнеть и с тех пор ничем не болел.
Во все то время, что дед мой прожил в Руане, господин Паскаль, мой дядя, проникнутый глубоким благочестием, которое он сам внушил и всему семейству, впал в удивительное состояние, вызванное великим прилежанием, с каковым он занимался науками: поскольку слишком много соков у него оттягивал мозг, с ним случилось нечто вроде паралича от пояса донизу, так что он принужден был передвигаться только с помощью костылей; ноги и ступни его сделались холодны как мрамор, и приходилось всякий день