352. Возражение неверующих в Бога: “Но мы не видим ни проблеска света!”
353. Порядок с помощью обмена мнениями. — “Что мне делать? Кругом непроглядная тьма. Во что верить? В полное свое ничтожество? В свое богоподобие?”
“Все меняется, все следует одно за другим”. — “Вы ошибаетесь, существует...”
354. Безбожникам следует утверждать лишь то, что совершенно очевидно: но так ли уж очевидна материальность души?
355. Какая из составляющих нас частей способна ощущать удовольствие? Кисть руки? Или вся рука? Вся наша плоть? Или кровь? Из дальнейшего станет ясно, что удовольствие мы способны воспринимать лишь некоей своей нематериальной частью.
356. Нематериальность души. — Философы, победившие свои страсти: на свете не существует материи, способной на такое свершение!
357. Безбожники. — Какие у них основания утверждать, будто воскреснуть из мертвых невозможно? Что более сложно — возникнуть или воскреснуть, обрести бытие тому, кого никогда не было, или тому, кто уже был? Разве не сложнее родиться, нежели возродиться? Рождение привычно, поэтому кажется чем-то совсем простым, возрождение непривычно, поэтому кажется совершенно невозможным, — обыденное суждение черни.
Почему девственница не может произвести на свет гребенка? Разве курице-несушке всегда нужен петух? Отличаются ли по внешнему виду яйца оплодотворенные от неоплодотворенных? И где сказано, что без петуха у курицы не может образоваться зародыш?
358. Какие резоны могут они привести в доказательство невозможности воскресения из мертвых и непорочного зачатия? Сложнее ли воссоздать человека или животное, нежели создать заново? И если какой-то вид животных им вовсе не известен, как они могут утверждать, что эти животные не способны без спаривания производить на свет себе подобных?
359. Как мне отвратительно это тупейшее неверие в Евхаристию и т. д.! Если в Евангелии заключена истина, если Иисус Христос — Бог, о каких трудностях может идти речь?
360. Безбожие свидетельствует о силе ума, но в ограниченных пределах.
361. У безбожников должен быть очень мощный разум, ибо они кичатся, будто всегда следуют велению разума. Давайте-ка послушаем, что они вещают. “Разве же, — вещают они, — бессловесные твари умирают и живут иначе, нежели люди, а турки иначе, нежели христиане? У них, точно так же, как у нас, свои обряды, пророки, ученые мужи, святые, священнослужители и т.д.”. Но разве это противоречит Священному Писанию? Разве все это там уже не сказано?
Если вы не стремитесь познать истину, с вас и спроса нет. Но если вы всем сердцем жаждете ее постичь, одного желания мало, следует вникнуть в подробности. Его достаточно, чтобы разобраться в каком-нибудь философском вопросе, но ведь тут речь идет о самом главном! Меж тем люди поразмышляют часок-другой, а затем предаются развлечениям и тому подобному. Давайте спросим у самой этой христианской веры, в чем причина непроницаемой для нас тьмы, — быть может, мы и получим ответ.
362. “Как же так? Да ведь вы сами утверждали, что небо и птицы — достаточное доказательство бытия Божия!” — Нет, не утверждал. — “И ваше вероучение этого не утверждает?” — Нет. Хотя в подобном утверждении — глубокая истина, но только для тех немногих, чьи души Господь озарил светом веры, а для большинства оно этой истины не содержит.
363. Unusquisque sibi deum fingit[41]. Отвращение.
364. Людей можно разделить лишь на три категории: к первой относятся те, что обрели Бога и служат Ему; ко второй — те, что, не обретя, ищут Его; к третьей — те, что существуют, не обретя и не утруждая себя поисками. Первые разумны и счастливы, третьи безумны и несчастны, те, что посередине, — несчастны и разумны.
Часть вторая. Человек, обретший Бога
ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ
365. Письмо, цель которого — направить людей на поиски Бога.
А потом побудить их обратиться к философам, пирроникам и догматикам, — ибо они подстегивают мысль тогo, кто обращается к ним.
366. Предуведомление ко второй части. — Поговорить о тех, кто уже трактовал этот предает.
Меня потрясает бестрепетность, с какой эти люди берутся говорить о Боге. Обращаясь к безбожникам, они с места в карьер начинают доказывать существование Божества, приводя в качестве доводов творения природы. Я принял бы это как должное, когда бы их рассуждения были обращены к верующим, ибо очевидно, что для людей, преисполненных живой, идущей из сердечных глубин веры, все сущее сотворено Господом, перед Которым они преклоняют колени. Но тем, в ком хотят разжечь этот угасший светоч, тем лишенным веры и благодати людям, которые собственными своими светильниками пытаются озарить хоть какие-то черты в природе, ведущие к познанию Бога, и видят лишь непроглядную тьму, — говорить подобным людям, что стоит им поглядеть вокруг, и в любой малости они узрят неприкровенный лик Господа; доказывать им столь насущно важную истину круговращением Луны и планет; считать, что других доводов больше и не требуется, — так говорить и так доказывать — значит давать маловерам основание укрепиться в мысли, что доводы христианского вероучения весьма шатки, более того, породить презрение к нему — к этому выводу я пришел по подсказке не только разума, но и опыта.
Совсем не о таких доказательствах говорит нам Священное Писание, а Писание более сведуще, нежели мы, во всем, что исходит от Бога. Напротив того, оно гласит, что Бог сокрыт от нас, что после того, как первородный грех опорочил естество людей, Господь оставил их прозябать в слепоте; вернуть им зрение дано лишь Иисусу Христу, только через Иисуса Христа могут они приобщиться Богу: Nemo novit Patrem, nisi Filius, et cui voluerit Filius revelare[42].
Вот что разумеет Священное Писание, столько раз повторяя нам, что ищущие Бога обрящут Его. Но искать придется отнюдь не при ярком свете, и для тех, что будут искать Бога, как дневного света в полдень или воды в море, Он останется сокрытым; иными словами, природа не дает нам доказательств бытия Божия. Недаром в другом месте Евангелия сказано: “Vere, tu es Deus absconditus”[43].
367. Екклесиаст свидетельствует, что безбожник обречен на неведение и всегда несчастен. Ибо тот, кто хочет и не может, поистине несчастен. Любой человек хочет счастья, хочет уверенности в том, что ему открыта хотя бы крупица истины, но безбожник не способен ни на постижение истины, ни на отказ от жажды ее постичь. Он даже сомневаться не может.
368. Человек, утратив свойства, истинно ему соприродные, любое свойство считает себе соприродным, равно как, утратив истинное благо, готов видеть в чем попало истинное свое благо.
369. Низменность человека — вплоть до покорства животным, вплоть до их обожествления.
370. Вторая часть. О том, что человеку неверующему не дано познать ни истинного блага, ни справедливости. — Все люди стремятся к счастью — из этого правила нет исключений: способы у всех разные, но цель одна. Гонятся за ним и те, что добровольно идут на войну, и те, что сидят по домам, — каждый ищет по-своему: только к достижению счастья и направлено всякое усилие человеческой воли. Такова побудительная причина любого поступка любого человека — даже того, кто решил повеситься.
Но при том, что люди испокон веков неустанно добиваются счастья, ни одному человеку не удалось достичь этого, если им не руководила вера в Бога. Все жалуются на свой удел — владыки и подданные, вельможи и простолюдины, старые и молодые, сильные и немощные, ученые и невежды, здоровые и болящие, чем бы эти люди ни занимались, где бы, когда бы и сколько бы лет ни жили на свете.
Столь длительные, упорные и всегда напрасные старания должны были бы убедить нас в тщетности наших потуг собственными усилиями обрести счастье, но пример нам не наука. Даже в самых сходных случаях непременно сыщется пусть маленькое, но отличие, и оно-то внушает нам надежду, что уж на сей раз мы стараемся не зря. И вот, постоянно недовольные настоящим, обманутые в ожиданиях, мы идем от несчастья к несчастью и приходим к смерти — вековечному венцу любой жизни.
Но разве это алкание и это бессилие не вопиют о том, что некогда человеку было дано истинное счастье, а теперь на память об этом ему оставлена пустая скорлупа, которую он пытается заполнить всем, до чего способен дотянуться, и, не находя радости в уже добытом, ищет новой добычи, и все без проку, ибо бесконечную пустоту может заполнить лишь нечто бесконечное и неизменное, то есть Господь Бог.
В Нем, и только в Нем наше истинное благо, но мы его утратили, и вот, как это ни дико, пытаемся заменить чем попало из существующего в природе: светилами, небом, землею, стихиями, растениями, капустой, пореем, животными, насекомыми, быками, змеями, лихорадкой, чумой, войной, голодом, пороками, прелюбодеянием, кровосмешением. И с той поры, как нами утрачено истинное благо, мы готовы принять за него что угодно, даже самоуничтожение, как ни противно оно и Господу, и разуму, и природе.
Одни ищут счастья в могуществе, другие — в разных диковинах и в науках, третьи — в сладострастии. Кое-кто понял — и эти люди ближе всего подошли к истине, — что столь желанное всеобщее благо не может заключаться в тех ценностях, которые принадлежат кому-то одному, ибо, разделенные, не столько радуют владельца принадлежащей ему частью, сколько печалят частью отсутствующей. Помянутые люди поняли: истинным благом может быть лишь то, чем владеют все поровну и одновременно, не завидуя друг другу, ибо кто не захочет его утратить, тот никогда не утратит. Утвердившись в мысли, что желание счастья соприродно людям, что оно изначально живет и не может не жить в каждом человеке, они пришли к выводу...
Раздел I. ПОИСКИ
1. Философы
371. Ex senatus-consultis et plebiscitis scelera exercentur[44]. Сенека. Подобрать отрывки в этом же роде.
Nihil tam absurde dici potest quod non dicatur ab aliquo philosophorum[45]. “О предвидении”.
Quibusdam destinatis sententiis consecrati quae non pro-bant coguntur defendere[46]. Цицерон.
Ut omnium rerum sic litteraturum anoque intemperantia laboramus[47]. Сенека.
Id maxime auemque decet, auod est eujusque suum maxime[48]. Сенека.
Hos natura modos primum dedit[49]. “Георгики”,
Paucis opus est litteris ad bonam mentem[50].
Si quando turpe non sit, tamen non est non turpe quum id a multitudine laudetur[51]. Теренций.
Mihi sic usus est, tibi ut opus est facto, fac[52].
372. Rarum est enim ut satis se quisque vereatur[53]. Tot circa unum caput tumultuantes deos[54].
Nibi! turpius quam cognitioni assertionem praecurrere[55]. Цицерон.
Nee me pudet ut istos fateri nescire quid nesciam[56]. Melius non incipient[57].
373. На основе трех людских вожделений расцвели три философские секты, и философы только и могут, что следовать одному из этих вожделений.
374. Стоики. — Они утверждают, что удавшееся однажды удается всегда и что если славолюбие помогает иным людям свершить подвиг, значит, на это способны все. Но что под силу больному горячкой, не по плечу здоровому человеку.
Из того, что на свете существуют стойкие христиане, Эпиктет делает вывод, будто стойким христианином может быть любой.
375. Высшее благо. Спор о высшем благе. — Ut sic contentus temetipso et ex te nascentibus bonis[58]. Они сами себе противоречат, потому что в качестве завершения советуют покончить жизнь самоубийством. Вот уж поистине счастливая жизнь, от которой спасаются, как от чумы!
376. Советы стоиков так трудноисполнимы и так суетны! Они утверждают, что всякий, не достигший глубин мудрости, глуп и порочен, — одним словом, равняют его с человеком, на два пальца погрузившимся в воду.
377. Философы. — До чего же это разумно — требовать от человека, который и себя-то еще не познал, чтобы он без всякого посредника тут же приобщился Богу! И до чего разумно повторять это тому, кто себя познал!
378. Поиски истинного блага. — Большинство людей ищет блага в богатстве и прочих мирских благах или по меньшей мере в развлечениях. Философы объяснили, какая это все суета, и каждый дал определение оному благу на свой лад и вкус.
379. Против философов, верующих в Бога, но не признающих Иисуса Христа.
Философы. — Они полагают, что один лишь Бог достоин любви и почитания, а сами жаждут и всеобщей любви, и всеобщего почитания, не понимая при этом всей своей порочности. Если они чувствуют в себе довольно чувства для любви к Богу и почитания Его, если находят в этом главную свою радость и считают себя исполненными добра, — что ж, в добрый час! Но если нет в них и тени помянутых чувств, если единственная их цель — снискать всеобщее уважение, если в качестве единственной своей добродетели могут похвалиться лишь тем, что отнюдь не навязывают, а старательно внушают людям, будто возлюбившие оных философов обретут счастье, — я им скажу одно: подобная добродетель отвратительна. Как! Они познали Бога и всё-таки жаждут не всеобщей любви к Нему, а всеобщей любви к ним, к философии! Жаждут, чтобы люди по доброй воле видели в них средоточие своего счастья!
380. Если бы нам еженощно снилось одно и то же, оно трогало бы нас ничуть не меньше, чем ежедневная явь. Если бы какой-нибудь ремесленник твердо знал, что каждую ночь, двенадцать часов сряду, будет грезить, что стал королем, думаю, он был бы почти так же счастлив, как король, которому каждую ночь, двенадцать часов сряду, снилось бы, что он стал ремесленником.
Если бы нам еженощно снилось, что за нами гонятся враги, и нас терзали бы эти мучительные видения, если бы чудилось, что целые дни с утра до вечера чем-то заняты, как оно бывает во время путешествий, мы тяготились бы этим немногим меньше, нежели наяву, и точно так же боялись бы уснуть, как боимся проснуться, когда нам и впрямь грозят подобные беды. Да, такие сны и впрямь не лучше такой яви.
Но сны не похожи один на другой, а если и похожи, то все-таки чем-то разнятся, поэтому и действуют на нас не так сильно, как явь, более устойчивая и неизменная, хотя и она не совсем устойчива и тоже меняется, но не так быстро, разве что во время путешествий, и тогда мы говорим: “Мне кажется, я грежу”, — ибо жизнь есть сон, лишь менее отрывистый.
381. Здравый смысл. — Они принуждены повторять: “Вы ведете себя недобросовестно, мы и не думаем спать!” и т. д. До чего же мне приятно видеть, как унижен, как просит пощады этот спесивый разум! Ибо кто уверен в своем праве, кто отстаивает его с оружием в руках, тот не станет так говорить. Он не тратит времени на разглагольствования о недобросовестности, а сразу карает ее силой оружия.
382. Возможно, в мире существуют какие-то явления, которые можно считать прямыми доказательствами, но никакой определенности в этом вопросе нет. Таким образом, ясно только одно: никто не может с определенностью утверждать — к вящей славе пирроников, — что все в этом мире неопределенно.
383. Против пирронизма. — ...Ну, не удивительно ли, что, стараясь точно определить подобные явления, мы их только запутываем! Говорим же мы о них постоянно. Мы убеждены, что все понимают их совершенно одинаково, — и глубоко заблуждаемся, потому что не располагаем никакими доказательствами. Я отлично знаю, что в сходных случаях люди употребляют сходные слова и что два человека, на чьих глазах переместился какой-нибудь предмет, скажут потом об одном и том же предмете одни и те же слова, — то есть что он переместился; вот на основании сходства употребляемых людьми слов и делается неотразимый вывод о сходстве людских представлений; разумеется, его никак нельзя считать безусловно доказанным, но и полностью отвергнуть тоже нельзя, поскольку всем известно, что даже из взаимоисключающих посылок люди нередко делают одинаковые выводы.
Сказанного довольно, чтобы сильно запутать вопрос: это, конечно, не значит, что гаснет тот данный нам от рождения свет, который и помогает найти правильный путь; тут в выигрыше академики, но все же ясность подергивается туманом, смущая академиков и к вящей славе той клики пирроников, которая существует за счет подобной двойственности и некоторой сомнительной туманности, при том, что наши сомнения не способны полностью затмить ясность, а дарованный нам от рождения свет — полностью разогнать мрак.
384. В пирронизме есть истина. Ибо до пришествия Иисуса Христа люди вообще не понимали, какое место занимают в мире, велики они или малы. И утверждавшие то или иное положение тоже ровным счетом ничего не знали, строили догадки на песке и заблуждались даже тогда, когда одно из противоречащих друг другу утверждений считали ошибочным.
Quod ergo ignorantes quaeritis, religio annuntiat vobis[59].
385. Боже мой! Ну до чего дурацкие рассуждения! “Разве Бог стал бы создавать мир, чтобы предать его потом проклятию? Так много спрашивать с людей, до того слабых?” и т. д. Лекарство от этой болезни — пирронизм, он исцеляет от подобного суесловия.
386. “Пирроник” вместо “упрямец”.
387. Разговоры. — Громкие слова: “Ну, веру в Бога я не приемлю!”
Разговоры: “Пирронизм идет на пользу вере”.
388. Никто до тех пор не ведал, какое превосходное творение являет собой человек. Постигшие истинность превосходных его свойств считали предательством и неблагодарностью низкое мнение о себе, соприродное человеку, а другие, постигшие истинность низменных его свойств, считали смехотворной гордыней то высокое мнение о себе, которое тоже ему соприродно.
“Возденьте очи свои ко Всевышнему, — говорят одни, — сравните себя с Тем, Кому вы подобны, Кто создал вас, дабы вы Ему поклонялись. Вы можете уподобиться Господу, мудрость уравняет вас с Ним, если пойдете по пути, Им указанному”. “Выше поднимите голову, свободные люди”,— говорит Эпиктет. А вот что говорят другие: “Опустите очи долу, о жалкие черви, и поглядите на животных, от которых вы ничем не отличаетесь”.
Что же станется с человеком? Кому уподобится он — Богу или животным? Какое чудовищное различие! Что с нами станется? И разве это не говорит с полной ясностью, что человек заблудился, что пал с того места, которое некогда занимал, что беспокойно ищет его и уже не может найти? И кто укажет ему, где оно? Это оказалось не под силу величайшим из людей.
389. У них — у пирроников, стоиков, атеистов — все исходные положения правильны. Но выводы у всех ошибочны, потому что правильными оказываются взаимоисключающие положения.
390. Философы. — Нас распирают желания, влекущие ко всему внешнему.
Некое тайное чувство нашептывает нам, что в самих себе мы счастья не обретем. Страсти толкают нас уйти из внутреннего мира в мир внешний, даже когда там нет для них никакой особенной приманки. Предметы этого мира всегда притягивают нас, соблазняют, даже когда мы о них не думаем. Поэтому сколько бы философы ни твердили: “Замкнись в себе и обретешь счастье”, — им верят лишь те люди, у которых пусто и в голове, и в сердце.
391. Стоики твердят: “Замкнись в себе и обретешь покой”. Но это заблуждение.
Другие твердят: “Уйди от себя во внешний мир, ищи счастья в развлечениях”. Но и это не меньшее заблуждение. Людей подстерегают недуги.
Счастья мы не найдем ни внутри, ни вне нас, счастье — в Боге, и вне, и внутри нас.
392. Философы не старались взрастить в людях чувства, подобающие двойственному нашему положению.
Они внедряли в умы сознание высочайшего величия, а подобное сознание несовместимо с человеческой сутью.
Они внедряли в умы сознание глубочайшей низменности, а подобное сознание несовместимо с человеческой сутью.
Пусть люди проникнутся сознанием своей низменности, но рожденным не природой, а покаянием, и не ради того, чтобы в нем коснеть, а чтобы с его помощью достичь величия. Пусть люди проникнутся сознанием своего величия, но не заслуженного ими, а дарованного им Господней благодатью, и лишь после того, как проникнутся сознанием своей низменности.
2. Вероисповедания
393. Видя слепоту и ничтожество человека, вглядываясь в немую Вселенную и в него, погруженного во мрак, предоставленного самому себе, словно заблудившегося в этом закутке мироздания и понятия не имеющего, кто его туда поместил, что ему там делать, что с ним станется после смерти, не способного к какому бы то ни было познанию, я испытываю ужас, уподобляясь тому, кто во сне был перенесен на пустынный, грозящий гибелью остров и, проснувшись, не знает, где он, знает только — нету у него никакой возможности выбраться из гиблого места. Думая об этом, я поражаюсь, как это в столь горестном положении люди не приходят в отчаянье! Я смотрю на окружающих меня, они во всем подобны мне, я спрашиваю у них — может быть, им известно что-то, неведомое мне, и в ответ слышу: нет, им тоже ничего не известно, — и, едва успев ответить, эти жалкие заблудшие существа, поглядев по сторонам, обнаруживают какие-то привлекательные на вид предметы, и вот они уже целиком ими заняты, целиком поглощены. Но я не могу разделить их чувства, и, так как, судя по многим признакам, существует нечто сверх зримого мною мира, я продолжаю искать, не оставил ли этот невидимый Бог каких-либо следов Своего бытия.
На свете существует несколько вероучений, мне они известны, и все они, кроме одного-единственного, исходят из ложных посылок. Каждое из них требует, чтобы его полностью приняли, утверждая собственную непогрешимость и грозя карой тем, кто отказывается верить. Но для меня эти учения неприемлемы. Любой может заявить все, что ему вздумается, любой может объявить себя пророком. Но, вникая в христианское вероучение, я нахожу в нем истинные пророчества, а быть истинным пророком дано не каждому.
394. И. X.
Язычники Магомет
Неведение Бога
395. В вопросах веры следует быть до конца честным: истинные язычники, истинные иудеи, истинные христиане.
396. Другие вероисповедания не содержат истины. — У них нет свидетелей. У христиан они есть. Господь отказал другим вероисповеданиям в таких подтверждениях (Исаия XLIII, 9; XLIV, 8).
397. История Китая. — Я верю лишь тем свидетелям исторических событий, которые не откажутся от своих показаний и под угрозой, что их придушат.
Кто больше достоин доверия — Моисей или китайцы?
Об этом нельзя говорить в общих чертах. Повторяю: тут можно и ослепить, и одарить светом.
Этими немногими словами я свожу на нет все ваши рассуждения. “Но история Китая все затемняет”, — говорите вы, а я вам отвечаю: “История Китая все затемняет, но свет все равно есть, его надобно найти. Ищите свет!”
Итак, все, что вы говорите, подтверждает одну точку зрения, но ничуть не противоречит другой. Итак, оно идет на пользу и нисколько не вредит.
Следовательно, вопрос нужно рассматривать во всех подробностях, нужно выложить карты на стол.
398. Против истории Китая. — Историки-мексиканцы; пять солнц, пятому всего лишь восемьсот лет.
Разница между книгой, созданной народом, и книгой, созидающей народ.
399. Магомет, никаких подтверждений. Его доводы должны обладать неотразимой силой убедительности, потому что только этой, силой они и располагают.
А что он проповедует? Что ему должно верить!
400. Я предлагаю судить о Магомете не по тем его утверждениям, которые кажутся темными или даже имеющими некий мистический смысл, а по самым что ни на есть ясным — по описанию рая и прочему в том же духе. Вот уж где он поистине смехотворен! А так как ясное у него смехотворно, то видеть в его темнотах мистические откровения значит глубоко заблуждаться.
Иначе обстоит дело с Евангелием. Пусть там будут места, неясностью своей приводящие в не меньшее недоумение, чем неясности у Магомета, но наряду с этим есть и места, поразительные по своей просветленности, есть недвусмысленные и сбывшиеся пророчества. Так что ставить знак равенства между Евангелием и Кораном немыслимо. Нельзя смешивать и уравнивать их на том лишь основании, что и тут, и там есть темноты, обходя молчанием места, чья поразительная ясность побуждает относиться с глубочайшим почтением и к темнотам.
401. Против Магомета. — Считать Магомета автором Корана не больше оснований, чем считать его автором, скажем, Евангелия от Матфея, ибо святого Матфея из века в век цитировали многие авторы; не отрицали его авторства даже такие заклятые враги, как Цельс и Порфирий.
В Коране сказано, что апостол Матфей был благой человек. Следовательно, Магомет — лжепророк, ибо называет благих людей дурными людьми и не соглашается с тем, что они говорят об Иисусе Христе.
402. Различие между Иисусом Христом и Магометом. — Магомет предсказан не был, Иисус Христос предсказан.
Магомет сеял смертоубийство, Иисус Христос посылал на смерть Своих учеников.
Магомет воспрещал людям читать, апостолы требовали от людей, чтобы они читали.
Короче говоря, они так противоположны друг другу, что если Магомет избрал путь к преуспеянию, желанному всем людям, то Иисус Христос избрал путь к смерти, сужденной всем людям; и не следует делать из этого вывод, что поскольку Магомет преуспел, то Иисус Христос тоже мог бы преуспеть: нет, следует помнить, что, поскольку Магомет преуспел, Иисус Христос должен был погибнуть.
403. Любой человек может совершить совершенное Магометом, ибо он не творил чудес и его пришествие не было заранее предсказано; никто не может свершить совершенного Иисусом Христом.
404. Псалмы, которые пела вся земля.
Кто свидетельствует о Магомете? Он сам. Иисус Христос хочет, чтобы Его собственное свидетельство ничего не значило.
От свидетелей требуется, чтобы они были налицо всегда и везде. А Он в свой горестный час был всеми покинут.
3. Иудейский народ
405. Порядок. Обдумать, что в положении иудеев ясно и не может быть оспорено.
406. Это действительно так. Пока философы, не совпадая друг с другом во взглядах, создают различные секты, в некоем замкнутом захолустье живут люди, древнейший в мире народ, и они утверждают, что этот мир погряз в заблуждениях, а вот им Господь открыл истину, и она во веки веков пребудет на земле. И действительно, все секты распались, а эта по-прежнему существует, и ей уже 4000 лет.
По их утверждению, от далеких предков до них дошла весть, что человек отпал от Господа Бога, что Господь отлучил его от Себя, но обещал со временем искупление первородного греха; что это учение во веки веков пребудет на земле; что у их Завета двойной смысл; что в течение 1600 лет меж них появлялись люди, которых они считают пророками, и предсказывали время и обстоятельства свершения обещанного; что 400 лет спустя они были рассеяны по всей земле, ибо люди на всей земле должны были узнать об Иисусе Христе; что Пришествие Его свершилось в предсказанное время и при предсказанных обстоятельствах; что с тех самых пор иудеи так и живут, рассеянные повсюду, и повсюду над ними тяготеет проклятие, и тем не менее они продолжают существовать.
407. Я знаю, что христианское вероучение зиждется на вероучении, ему предшествующем, и вот что, на мой взгляд, весьма существенно.
Я не собираюсь говорить здесь о чудесах, сотворенных Моисеем, Иисусом Христом и апостолами, ибо на первый взгляд они кажутся не слишком убедительными, меж тем как моя цель — со всей возможной ясностью изложить те основы христианства, которые столь неоспоримы, что решительно ни в ком не могут вызвать сомнения. Общеизвестно, что в разных местах нашей земной обители проживает некий народ, отгороженный от прочих народов мира, и зовется он иудейским народом.
Итак, мне известно, что в разных местах нашего мира и в разные времена являлись люди, созидающие новые вероучения, но заложенная в них нравственность меня не прельщает, доказательства их истинности не убеждают, и я равно не могу принять ни магометанства, ни верований китайцев, или древних римлян, или египтян по весьма простой причине: поскольку ни одно из них не отмечено печатью большей истинности и неоспоримости, нежели остальные, разум отказывается сделать выбор в пользу того или другого учения.
Но, вглядевшись в эту издревле существующую переменчивую и прихотливую мешанину нравов и верований, я обнаруживаю в некоем уголке нашей земли народ особенный, отгороженный от прочих народов и столь древний, что история его начинается на несколько веков раньше истории любого известного нам человеческого сообщества.
Итак, я обнаружил этот сильный и многочисленный народ, который произошел от единого предка, верует в Единого Бога и подчиняется закону, полученному, как утверждают эти люди, прямо из Его дланей. Они настаивают на том, что лишь им одним Господь открыл тайное тайных; что все люди порочны и Господь отлучил их от Себя; что они обречены полагаться лишь на собственные свои чувства и разум, и в этом причина их нелепых заблуждений и неискоренимой переменчивости в отношениях друг с другом, и верованиях, и нравах, равно как неколебимого упрямства в поведении; что, тем не менее, Господь не оставит другие народы в вечном мраке; что явится в этот мир Освободитель всех и каждого; что они, иудеи, для того и существуют, чтобы принести людям эту весть, для того и созданы, чтобы стать возвестителями, глашатаями великого события, призвать все народы вместе с ними ждать пришествия Освободителя.
Все, что я узнаю об этом народе, кажется мне удивительным и достойным особого внимания. Я изучаю закон, который, согласно их похвальбе, они получили из дланей Самого Господа, и нахожу, что он и впрямь превосходен. Это первый в истории человечества закон, иудеи обрели его и неукоснительно им руководствовались за тысячу лет до того, как само это слово вошло в язык древних греков. И еще этот закон поражает меня тем, что, будучи первым в мире, он тем не менее самый совершенный, что все великие законодатели черпали из него собственные свои установления — к примеру, законы Двенадцати Таблиц, появившиеся в Афинах, а затем перенятые римлянами; это легко было бы доказать, но нет нужды, поскольку все вышесказанное уже достаточно подробно трактовано Иосифом и другими.
408. Преимущества иудейского народа. — Когда я начал заниматься всем этим, иудейский народ прежде всего поразил меня весьма примечательным сочетанием свойств превосходных с более чем странными свойствами.
Прежде всего я обнаружил, что весь он состоит из братьев и сестер, ибо, в отличие от других народов, представляющих собой множество объединившихся семейств, этот, столь многочисленный, имеет единого общего прародителя и, поскольку все члены его являются сродниками во плоти, ветвями одного и того же древа, образует могущественное государство, состоящее из единой семьи. Случай небывалый.
Это семейство, этот народ древнее всех народов, известных человечеству; особое почтение к нему — тем паче в этом труде — должно привлекать следующее обстоятельство: мы знаем, что Господь. Бог в разные времена общался с людьми, но узнать, как и когда это происходило, мы можем, лишь прибегнув к помощи иудейского народа.
Этот народ необычен не только древностью своего происхождения, но и непрерывностью бытия на земле, длящегося поныне. Ибо, меж тем как народы Греции и Италии, лакедемоняне, афиняне, римляне и многие другие, возникшие куда позднее, давным-давно погибли, иудеи продолжали существовать невзирая на стараниямногих могущественных владык уничтожить их — об этом повествуют иудейские историки, и этому легко поверить, поскольку таков естественный ход вещей, — они пережили бесконечную цепь веков, они по сей день целы и сохранны (и это было заранее предсказано), а их история, такая протяженная, вместила в себя историю всех наших народов.
Закон, который правит этим народом, и самый древний в нашем мире, и самый совершенный, и к тому же единственный, неизменно соблюдавшийся государством. Это убедительнейшим образом показали Иосиф в своем труде “Против Апиона” и Филон Иудей во многих местах своих сочинений: они утверждали, что слово “закон” стало известно самым древним народам лишь тысячу лет спустя после их возникновения; таким образом, даже Гомер, рассказавший историю стольких государств, ни разу его не употребил. Что касается совершенства этого закона, то оно бросается в глаза при простом чтении, ибо в нем предусмотрены любые стечения жизненных обстоятельств, к тому же так мудро, справедливо и беспристрастно, что древнейшие римские и греческие законодатели, мало-мальски просвещенные, черпали из него главнейшие свои установления; об этом свидетельствуют так называемые Двенадцать Таблиц и многое другое, приводимое в качестве примера Иосифом. Но в то же время этот закон суровее и жестче любого другого закона во всем, что касается обрядовой части, и, дабы держать народ в рамках долга, требует от него под страхом смерти .соблюдения множества своеобразных и тягостных правил; тут надо сказать, что, к вящему удивлению, народ иудейский, столь нетерпеливый, столь строптивый, и впрямь на протяжении веков строжайшим образом соблюдал все, предписанное ему, меж тем как другие народы то и дело меняли свои куда более мягкие законы.
Книга, содержащая этот закон, — самая первая, самая древняя книга на земле: сочинения Гомера, Гесиода и других появились на свет шесть-семь веков спустя.
409. После сотворения мира и всемирного потопа, когда Господу уже не было нужды ни разрушать мир, ни вновь созидать его, ни являть другие величавые знаки Своего бытия, Он поселил на земле некий народ и назначил ему существовать до появления того народа, в который Мессия вселит Свой Дух.
410. Когда сотворение мира начало отступать в глубь веков, Господь озаботился появлением на свет единственного историка — очевидца оных событий и поставил целый народ хранителем этой книги, дабы из правдивейшей в мире истории все люди могли узнать то, что им так необходимо было знать и что почерпнуть они могли лишь из этого источника.
411. Если повествование Ездры достойно доверия, значит, Писание и впрямь Священное Писание, ибо повествование это подкрепляется авторитетом тех, кто доверял авторитету Семидесяти, утверждавших святость Писания.
Итак, если рассказ Ездры правдив, больше и говорить не о чем, если нет — у нас довольно других показаний. Поэтому люди, которые пытаются посеять сомнение в истинности христианской веры, в чьей основе — Завет Моисея, лишь укрепляют ее с помощью тех же самых свидетельств, служивших им оружием нападения. И вот так охраняемая, она живет в веках.
412. Древность иудеев. — Как разнятся между собою книги! Меня ничуть не удивляет, что греки создали “Илиаду”, а египтяне и китайцы — свои легенды.
Стоит вдуматься в то, как они возникли, — и сразу все проясняется. Эти баснословные историки не были современниками событий, о которых они повествуют. Гомер сочинил роман, причем и он сам, и его слушатели относятся к этому сочинению именно как к роману, ибо все отлично знают, что Троя и Агамемнон — такой же вымысел, как золотое яблоко. Он отнюдь не собирался создать исторический труд, просто хотел развлечь. При этом он — единственный, чей язык — это язык его времени; творение Гомера столь прекрасно, что живет век за веком: все его знают, говорят о нем, — его нужно знать, его заучивают наизусть. Четыреста лет спустя очевидцев описанных событий давно уже не было в живых, никто уже не мог со знанием дела сказать, выдумка все это или доподлинная история: люди получили творение Гомера в наследство от предков, оно вполне может сойти за правдивое описание происшедшего.
Любые исторические события, изложенные не современниками, всегда сомнительны; лгут и все предвещания сивилл, и Трисмегиста, и многих других, — пусть им некогда свято верили, но ход событий подтвердил их лживость. Иное дело, когда о происшедшем рассказывают современники.
Велика разница между книгой, которую сочиняет, а потом отдает на потребу народу некий автор, и книгой, которую творит сам народ. Вот уж тут никто не усомнится, что книга эта столь же древняя, сколь древен народ.
413. У язычества сегодня нет никаких основ. Утверждают, будто некогда они содержались в предвещаниях оракулов. Но что. можно сказать о книгах, заверяющих нас в этом? Так ли уж непогрешимы их авторы, чтобы целиком положиться на них? И достаточно ли тщательно хранились оные книги, чтобы подмена их была невозможна?
В основе магометанства — Коран и Магомет. Но сей пророк, который должен был воплотить в себе последнюю надежду человечества,— был ли он предсказан? Что отличает его от любого другого человека, вздумавшего объявить себя пророком? Какие чудеса, по собственным его утверждениям, он совершил? Какие таинства поведал, судя по им же введенным обрядам? Какой нравственности, какому пониманию высшего блаженства научил?
К иудаизму следует относиться по-разному, в зависимости от того, рассматриваем мы его в связи со Священным Писанием или в связи с верованиями этого нарда. Понятия о нравственности и высшем блаженстве в народных верованиях смехотворны, но все, что связано в иудаизме со Священным Писанием, поистине замечательно. (Как и в любой другой вере: ибо христианство, каким оно явлено в Священном Писании, совсем не похоже на христианство казуистов.) Да, основа иудаизма поистине замечательна, ибо Священное Писание — древнейшая и подлиннейшая книга в нашем земном мире, и, если Магомет воспретил читать свой Коран, дабы он сохранялся в веках, Моисей, напротив того, повелел всем читать свой Завет, дабы он сохранился в веках.
Наша вера столь Божественна по своей сути, что другая вера, тоже идущая от Бога, служит ей всего лишь основой.
4. В чем трудность
414. Вот что я вижу и что приводит меня в смятение. Куда я ни кину взгляд, меня везде окружает мрак. Все, явленное мне природой, рождает лишь сомнение и тревогу. Если бы я не видел в ней ничего отмеченного печатью Божества, я утвердился бы в неверии; если бы на всем лежала печать Создателя, я успокоился бы, исполненный веры. Но я вижу слишком много, чтобы отрицать, и слишком мало, чтобы уже ничем не смущаться, и сердце мое скорбит, и я не устаю повторять: если природа сотворена Богом, пусть неопровержимо подтвердит Его бытие, а если ее подтверждения обманчивы, пусть их совсем не будет, пусть она убедит меня во всем или во всем разубедит, дабы мне знать, чего держаться. Ибо в нынешнем своем положении, не ведая, что я такое и что мне должно делать, я не могу постичь ни своего положения в этом мире, ни своего долга. Всем сердцем я жажду постичь, где он — путь, который ведет к истинному благу; во имя вечности я готов на любые жертвы. Я полон зависти к людям, исполненным веры и тем не менее живущим в суете, нерадиво бросающим на ветер сокровище, которым я — так мне, по крайней мере, кажется — распорядился бы совсем иначе.
415. Если человек не создан для Бога, почему он обретает счастье только в Боге? Почему, если человек создан для Бога, он восстает на Бога?
416. Природа отмечена такими совершенствами, что всем должно быть ясно: она отражает образ Бога; вместе с тем природа отмечена такими недостатками, что всякому должно быть ясно: она всего-навсего лишь отражает Его образ.
417. [Митон] видит, что природа изъедена порчей, что людям претит порядочность, но ему неведомо, почему все-таки они не могут взлететь хоть немного выше.
418. Порядок. — Когда на людях уже тяготел первородный грех, сказать; “Было бы справедливо, чтобы все знали о своей греховности, — те, кому нравится подобное состояние, и те, кому оно не нравится, — но было бы несправедливо, чтобы все знали об искуплении”.
419. Если человек не понимает, что он исполнен гордыни, честолюбия, слабости, похоти, ничтожества, несправедливости, он слеп. Но если, зная все это, он не желает освободиться от своей греховности, — что сказать о подобном человеке?..
И возможно ли не преклониться перед вероучением, которое так хорошо знает все людские пороки, возможно ли не пожелать приобщиться истине, заложенной в этом вероучении, которое обещает столь драгоценные целительные средства?
5. Преодоление трудности: естество, отпавшее от Господа
420. Все возражения, от кого бы они ни исходили, обращаются против возражающих, но никак не против нашей веры. Все, что говорят безбожники...
421. Должен сказать, что, по глубокому моему убеждению, стоит нам постичь основополагающее учение христианства о греховности природы человека и его отпадении от Бога, как у нас открываются глаза и мы сразу находим множество подтверждений этой истины, ибо решительно все и внутри, и вне нас несет печать греховности природы человека и его отпадения от Бога.
422. Греховность человеческой природы. — Человек не способен в своих поступках руководствоваться разумом, хотя разум — суть его натуры.
423. Порочность нашего разума проявляется во множестве разнообразнейших и нелепейших людских обыкновений. И только после пришествия в мир Истины человек перестал довольствоваться самим собой.
424. До грехопадения достоинство человека состояло в том, что он извлекал пользу из бессловесных тварей и возглавлял их, ну, а теперь его достоинство в том, что он отделяет себя от них и всех порабощает.
425. Станет ли кто-нибудь утверждать, будто люди постигли смысл первородного греха, основываясь на утверждении, что справедливость покинула землю? Nemo ante obitum beatus est[60], — значит ли это, будто они постигли, что истинное и непреходящее блаженство возможно обрести лишь после смерти?
6. Знамения истинного вероисповедания
426. После всестороннего обсуждения природы человека. — Истинным следует считать лишь то вероисповедание, которое всесторонне познало нашу натуру. Оно должно постичь и ее величие, и ее малость, и причины, лежащие в основе того и другого. А кто познал эту натуру глубже, нежели христианская вера?
427. Величие, ничтожество. — Чем просвещеннее человек, тем яснее он видит и все величие, и всю низменность людской натуры. Большинство людей; те, кто возвышеннее духом, — философы: большинство не может надивиться на них; христиане: философы не могут надивиться на них.
А кто дивится тому, что знания, обретаемые нами постепенно, по мере того, как просвещается наш ум, эти знания христианская вера дает нам сразу во всей их полноте?
428. Истинная природа человека, его истинное благо, и добродетель, и вера познаются лишь в своей целокупности.
429. Но из утверждения, что в Боге — конец концов, с неизбежностью, вытекает, что в Нем — и начало начал. Взоры человека возведены горе, но его ноги стоят на песке: Земля разверзнется, и человек провалится в бездну, не отрывая глаз от неба.
430. Лживо то вероучение, которое не преисполнено преклонения перед Господом как началом начал всего сущего и не утверждает главным своим нравственным законом любовь к Нему и только к Нему, как конечной цели всего сущего.
431. Если существует единое общее начало и единая конечная цель сущего, значит, все — от этого Единого и всё во имя Его. Поэтому истина — в том вероучении, которое учит поклоняться только Ему, любить только Его. Но так как мы равно не в силах поклоняться кому-то, нам неведомому, и любить кого-то, кроме нас самих, дело вероучения — не только научить нас нашему долгу, но и открыть нам глаза и на это бессилие, и на пути, ведущие к его исцелению. Вера учит нас, что если по вине одного-единственного человека мы всё утратили и были отрешены от Господа, то благодаря одному-единственному человеку Господь вновь приобщил нас к Себе.
Мы от рождения так мало привлекаем к себе Господню любовь, а меж тем она так необходима нам, что-либо мы и впрямь рождаемся на свет отягощенные виной, либо Господь несправедлив.
432. Признак истинности вероучения в том, что оно вменяет человеку в долг любовь к Господу. Что может быть справедливее? Однако из всех вероучений только христианство побуждает к подобной любви. Истинной вере надлежит также все знать о людской похоти и людском бессилии: христианство знает и это. Ему ведомо, как целить эти пороки; одно из таких целительных средств — молитва. Лишь христиане обращаются к Богу с мольбой ниспослать им любовь к Нему и силы следовать Его заветам.
433. Если Бог существует, нам надлежит любить Его, и только Его, а не творения, чей век мимолетен.
Рассуждение нечестивцев из “Премудрости” целиком основано на том, что Бога нету. “В таком случае, — сказано там, — будем же наслаждаться сущим”. Это на худой конец. Но они пришли бы к противоположному выводу, если бы верили в существование Бога и возможность любить Его. Именно такой вывод и сделали истинные мудрецы. “Существует Бог, не станем же искать наслаждения в сущем”.
Итак, все побуждающее привязываться к сущему пагубно для нас, ибо мешает служить Господу, если мы познали Его, или искать, если еще не познали. Но мы исполнены похоти и, значит, исполнены зла, и, значит, нам надлежит ненавидеть себя и все, что побуждает нас к привязанностям, мешающим единой любви к Господу.
434. Кто не питает ненависти к своему себялюбию и всегдашнему желанию обожествить себя, тот просто-напросто слеп. Разве не очевидно, что подобное желание противно истине и справедливости? Ибо неправда, что мы достойны обожествления, и несправедливо к этому стремиться, и невозможно этого достичь, поскольку все без изъятия хотят того же. Так что наша прирожденная несправедливость бьет в глаза, и нам от нее не избавиться, а избавиться необходимо.
Меж тем все другие вероучения молчат о том, что это — грех, что мы в этом грехе рождены, что наш долг — противостоять ему, они и не думают давать нам целительные средства от подобного недуга.
435. Истинное вероучение помогает нам постичь наш долг, наши слабости, которые мешают его исполнению —. гордыню, похоть, — и целительные средства — смирение, умерщвление плоти.
436. Пусть истинное вероучение научит человека понимать, как он велик и как ничтожен, пусть внушит ему уважение и презрение, любовь и ненависть к самому Себе.
437. Все эти противоречия, которые, казалось бы, должны были так отдалять меня от познания сути любого вероучения, — именно они так быстро привели меня к вероучению, основанному на истине.
7. Заключение
438. Главные свои удары — о менее существенных я сейчас говорить не буду — пирроники сосредоточили на следующем: у нас нет никаких доказательств истинности этих основополагающих начал, кроме веры и откровения, да еще ощущения их изначального присутствия в нашем существе. Но это ощущение изначального присутствия нельзя считать решительным доказательством их истинности, ибо мы верим, но отнюдь не уверены в том, что человек действительно был сотворен благим Господом, а не злобным демоном или случайностью, и, следовательно, не зная, каково наше происхождение, не можем знать, все ли истина в оных основополагающих началах, или все ложь, или в них наличествует и то и другое. Более того, мы можем только верить, но отнюдь не знать наверное, что в эту минуту бодрствуем, а не спим, ибо спящие не менее твердо уверены, что бодрствуют, нежели мы, бодрствующие: им мнится, будто они видят пространство, облики, движения, чувствуют протекание времени, измеряют его, даже действуют во сне, словно наяву; и как знать, поскольку, по нашему собственному признанию, половина нашей жизни проходит во сне, когда человек, сам того не понимая, утрачивает всякое представление о действительности, ибо его чувства в это время — лишь воображаемые чувства, — как знать, не является ли сном та часть нашей жизни, которую мы считаем бодрствованием, сном с присущими именно ему особенностями, и не пробуждаемся ли мы от него как раз тогда, когда, по нашим представлениям, засыпаем?
И если бы люди спали все вместе и если бы им случалось видеть одинаковые сны — это бывает, и нередко! — а потом они бодрствовали бы врозь, можно ли усомниться, что сон они считали бы явью, и наоборот? В общем, как нам нередко снится, что мы видим сменяющие друг друга сны, так и в жизни, которая тоже есть сон, сновидения возникают одно из другого, и пробуждает нас только смерть, ну, а пока мы живем, у нас так же мало руководящих начал для постижения истины в блага, как их нет у спящих обыкновенным сном; что же касается множества мыслей, волнующих нас, вполне возможно, все они порождены заблуждением, как, скажем, вера в способность времени двигаться или пустые фантазии, населяющие наши сны.
Вот на что направлены главные удары той или другой стороны.
Не касаюсь сейчас менее существенных вопросов — например, выступлений пирроников против влияния установившихся обычаев и нравов, воспитания, местных особенностей и прочего в том же духе, — влияния, неотразимого для большинства людей, которые все догматы строят на этих основах, столь шатких, что они мгновенно рушатся, едва пирроники на них подуют. А кто продолжает сомневаться, пусть прочитает их книги, уж тут-то он будет ими убежден — может быть, даже слишком. Упомяну здесь единственный сильный довод догматиков, состоящий в том, что вряд ли найдется такойчеловек, который с полной искренностью и убежденностью стал бы отрицать существование основополагающего начала. На этот довод пирроники возражают, ссылаясь, коротко говоря, на неясность происхождения человека и вытекающую из нее неясность нашей натуры, что, в свою очередь, влечет ответ догматиков, и спор этот будет длиться до скончания мира.
Словом, идет открытая война двух станов, и любой из нас должен принять в ней участие, неизбежно присоединиться либо к догматикам, либо к пирроникам. Ибо пожелавший остаться нейтральным как раз и окажется пирроником из пирроников: в нейтралитете и есть самая суть этой секты, потому что кто не против них, тот, безусловно, заодно с ними (в чем, видимо, их преимущество). Они ведь и сами не стоят за себя, они нейтральны, безразличны, непричастны не только к другим, но и к себе.
Ну, а как поведет себя в таких обстоятельствах человек? Во всем усомнится? Усомнится в том, что он сейчас бодрствует? Что его щиплют или жгут? Усомнится в том, что сомневается? В том, что существует на свете? Но до такого предела дойти невозможно, и я утверждаю, что подлинно последовательных пирроников никогда и не было. Тут на выручку беспомощному разуму приходит природа и воспрещает ему доходить до таких границ сумасбродства.
Или, напротив того, станет утверждать, что ему открыта вся истина, — это ему, тому самому, кого чуть толкнешь — и он уже не знает, на что опереться, и сдает все свои позиции?
Ну не фантастическое ли существо являет собой человек! Невидаль, чудище, хаос, клубок противоречий, диво дивное! Судия всему сущему, безмозглый червь, вместилище истины, клоака невежества и заблуждений, гордость и жалкий отброс Вселенной!
Кому под силу разобраться в этой путанице? Природа опровергает доводы пирроников, разум — доводы догматиков. Что же станется в таком случае с вами, о люди, ищущие истинное свое место в мироздании с помощью одного лишь здравого разума? Вы не можете отвергнуть взгляды обеих этих сект, но и стать на сторону той или другой тоже не можете.
Познай же, гордец, каким сочетанием несочетаемого предстаешь ты перед самим собою! Смирись, бессильный разум, замолчи, бессмысленная природа: постарайтесь понять, что человек намного превосходит человека, узнайте от вашего Владыки, каково оно, истинное ваше положение в мире, до сих пор вам неведомое. Внемлите Господу.
Потому что, если бы человек не запятнал себя грехом, он в своей непорочности безмятежно наслаждался бы истиной и благодатью, а если бы человек изначально был греховен, он не имел бы понятия ни об истине, ни о небесном блаженстве. Но горе нам, несчастным, — тем большее горе, чем величавее был некогда наш удел! — мы представляем себе, каково оно, счастье, но не можем его достичь, чувствуем, какова она, истина, но все, чем владеем, сплошной обман; мы не способны ни к полному неведению, ни к несомненному знанию, — какие же еще нужны доказательства былого нашего совершенства, ныне, к несчастью, утраченного!
Но не поразительно ли, что древнейшая из ведомых нам тайн — я говорю о первородном грехе, — что именно она, и только она помогает нам познать самих себя! Ведь, бесспорно, нет ничего более оскорбительного для нашего разума, нежели утверждение, что за грех, свершенный первым человеком, в ответе самые отдаленные потомки этого человека, к его греху никак не причастные. Подобное перетекание вины представляется нам не просто невероятным, но и в высшей степени несправедливым, ибо что больше противостоит нашей убогой земной справедливости, нежели вечное проклятие, тяготеющее на ребенке, не способном на проявление собственной воли и не запятнанном грехом, который был совершен за шесть тысяч лет до его рождения? Разумеется, подобное учение больно ранит нас, но, с другой стороны, лишь эта непостижимейшая из тайн и дает нам возможность постигнуть самих себя. Именно в ее бездне и скрыт узел, от которого тянется все перепутанное плетение нитей нашего нынешнего удела, так что человек был бы еще более невообразим без тайны первородного греха, чем тайна первородного греха невообразима для человека.
Отсюда напрашивается вывод, что Господь, пожелав сделать непостижимой загадку тягостности нашего бытия, сокрыл узел ее так высоко или, вернее, так низко, что нам до него не дотянуться; поэтому никакие высокомерные потуги нашего разума не помогут нам познать самих себя: помочь нам в этом может лишь смиренная покорность разума.
Из этих основных положений, твердо установленных нашим вероучением, мы черпаем две равно вековечные истины: одна гласит, что человек в первородном своем состоянии или, другими словами, в состоянии благодати был вознесен над всеми другими тварями, он был как бы подобием Бога, на нем лежал отблеск его Божественного Создателя; вторая гласит, что после грехопадения он утратил благодать и стал подобен животным.
Обе эти истины неоспоримы и безусловны. Их несколько раз открыто провозглашает нам Священное Писание: “Deliciae meae esse cum filius hominum”[61], “Effundam spiritum meum super omnem camem”[62], “Dii estis”[63] и т.д.
А в других местах сказано: “Omnis саго faenum”[64], “Homo assimilatus est jumentis insipientibus et similis fac-tus est illis”[65]. “Dixi in corde meo de filiis hominum”[66] (Еккл. III, 18).
Из чего с несомненностью следует, что человек, осененный благодатью, как бы подобен Богу, он приобщен к Нему, а лишенный благодати как бы подобен тупым животным.
439. Если бы не эти Божественные откровения, людям только бы и оставалось, что превознести себя, вняв тайному голосу, нашептывавшему о былом их величии, или, напротив того, впасть в уныние, ощутив нынешнее свое бессилие. Ибо кто не постиг истину во всей ее полноте, тот никогда не достигнет совершенной добродетели. Одни считают человеческую натуру непорочной, другие — неисправимой и соответственно погрязают или в гордыне, или в лености, а эти пороки — исток всех других пороков, потому что леность мешает их побороть, а гордыня — с ними расстаться. Ибо не познавшие превосходства человеческой натуры не ведают о ее порочности и, значит, умеют справляться с леностью, но попадают в плен к гордыне, а сознающие порочность человеческой натуры не ведают о ее высоком достоинстве и, значит, без труда справляются с тщеславием, но с головой погружаются в отчаяние. Вот это и породило множество сект — стоиков, эпикурейцев, догматиков, академиков и др.
Исцелить эти пороки дано только христианскому вероучению, но не с помощью земной мудрости, одним вытесняя другого, а с помощью евангельской простоты, вытесняя сразу обоих. Ибо христианство учит праведных, что оно возвышает их до причащения Самому Господу, но что и в этом столь благостном состоянии духа они несут в себе порчу, которая до скончания дней обрекает их власти заблуждений, горестей, смерти, греха; и в то же время оно взывает к закоренелым безбожникам, твердит им, что и они могут сподобиться милосердия своего Спасителя. И вот, вселяя трепет в тех, кому дарует спасение, и утешая тех, кого сурово осуждает, христианская вера, с одной стороны, умеряет страх надеждой и, все время вещая о двойной способности любого человека и причаститься благодати, и погрязнуть в грехах, не дает впасть в отчаянье, хотя при этом так принижает, как никогда не мог бы принизить разум, а с другой стороны, не дает раздуться от спеси, хотя так возвышает, как никогда не могла бы возвысить наша прирожденная гордыня: тем самым она, христианская вера, как бы вразумляет всех, что лишь ей, не запятнанной заблуждениями и пороками, дано исправлять людей.
Так возможно ли отвергнуть этот свет, льющийся с небес, возможно ли не довериться ему, не возлюбить его? Разве не яснее ясного, что любой из нас ощущает в себе неизгладимые черты совершенства? И не столь же очевидно, что ежечасно дают нам себя чувствовать следствия нашего прискорбного удела? И не об этой ли двойной природе человека кричит сей хаос, сия чудовищная путаница голосом столь громоподобным, что не услышать его просто невозможно?