огорчало, так это мысль об исключении из трансцендентного королевства, в которое имеют доступ только по-настоящему великие… Я предпочитала умереть, чем жить без истины».
Только пережив внутреннюю борьбу, Вейль пришла к более демократическому выводу о том, что любой может, в конце концов, войти в это королевство, «если только он стремится к истине и беспрестанно концентрирует свое внимание на этой цели».
Замечание, о том, что концентрация внимания предоставляет новую духовную возможность каждому, позволило Вейль продвинуться еще дальше. Ее альтруизм был своего рода инстинктивным духовным усилием, и в это самое время она достигла высшей точки, как учитель и организатор. В 1934 году она год проработала чернорабочей на фабрике в Париже, чтобы лучше узнать условия труда и жизни рабочего класса. Фабрика была ее первым столкновениям с бедствиями, остававшимися за пределами ее собственной привилегированной жизни; как она пишет, именно там «скорбь других людей вошла в мою плоть и душу».
Нужно приостановить мысли, тогда остается чистое внимание, пустое и готовое к проникновению.
Еще подростком Вейль решила, что невозможно точно знать, существует ли Бог: «Здесь, внизу, невозможно получить данные наблюдений». Тогда она отложила этот вопрос в сторону. Тем не менее христианские мотивы, по ее собственным словам, то есть доброта, благоволение, щедрость, справедливость, всегда ею руководили. «Именно поэтому мне никогда не приходило в голову, что я могу присоединиться к христианской общине. У меня была мысль, что я ношу все это внутри, – однажды открыто заявила Вейль, несмотря на тот факт, что ее воспитывали родители-евреи. – Но принять догму без принуждения к этому бесспорными доказательствами показалось мне в некоторой степени бесчестным».
Таким образом, она не принимала участия в организованной религии, не желая даже посещать церковь, и пыталась хранить свою собственную духовную правду от растления. По иронии судьбы, это была та самая интеллектуальная жесткость и добросовестность, которая в конце стала ее неосознанной подготовкой к принятию Бога.
В двадцать семь лет, после года работы на фабрике, она почувствовала эмоциональное истощение и физическую слабость. Вместе с родителями Вейль отправилась в Португалию. Там она посетила небольшую деревушку, где как раз проходил праздник в честь святого покровителя. «Жены рыбаков шли процессией и посещали каждый корабль в гавани. Они несли свечи и пели, безусловно, очень древние гимны с душераздирающей печалью, – вспоминала Вейль. – Я никогда не слышала ничего столь же мучительного, разве что песни бурлаков на Волге». Она увидела нечто, что вызвало в ней новые, совершенно незнакомые чувства.
На следующий год она поехала одна в Ассизи, в Италию. Нарушив свой обет не посещать церкви, она зашла в собор Санта Мария дель Ангели, где обычно молился святой Франциск, которым она искренне восхищалась. В тот день Симона почувствовала, как невидимая сила подтолкнула ее упасть на колени.
Примерно через год она испытала последнее из трех своих сильнейших откровений, когда решила провести десять дней, посещая службы в церкви, начиная с Вербного Воскресенья и до Радоницы. Большую часть времени она страдала от чудовищной головной боли. Симона часто страдала мигренями, но в церкви «каждый звук, казалось, бил прямо по голове». Она старалась изо всех сил, чтобы не обращать внимания на головную боль, и вдруг почувствовала, как поднимается ввысь, к «чистой и совершенной радости» под звуки прекрасного хорала, оставляя внизу свое страдающее тело. В этот момент она поверила, что «мысль о Страстях Христовых вошла в мою жизнь раз и навсегда».
В письме Вейль к Джозефу-Марии Перрину, доминиканскому священнику, который стал ее другом и оказал на нее сильное влияние, она рисует жизнь после обращения к религии. Вейль дает понять, что она проводит эту жизнь с тем же самым напряжением и дисциплиной, с какими раньше была привержена идеям филантропии.
Например, каждое утро она начинала с молитвы «Отче наш». Сначала для нее это было что-то сродни интеллектуальному упражнению, но вскоре она обнаружила, что ее сильно захватывает. «Если во время чтения молитвы мое внимание рассеивалось или мне хотелось спать, хотя бы на мгновение, я начинала сначала, пока не прочитывала молитву успешно, с абсолютным вниманием, – вспоминала Вейль. – Иногда я повторяла молитву просто ради удовольствия, но делала это только в том случае, если действительно чувствовала порыв. Результат такой практики был экстраординарным и каждый раз удивлял меня, потому что, несмотря на ежедневные повторения, он всякий раз превышал мои ожидания».
Во время молитвы она чувствовала себя самозабвенно, оставив нам такое описание своего состояния: «Самые первые слова отрывали мои мысли от тела и переносили их в место вне пространства, где не было ни перспективы, ни точки зрения». Часто она ощущала присутствие Христа во время чтения, «бесконечно более реального, более живого, понятного, чем в тот первый раз, когда Он обрел власть надо мной».
Как и Уильям Джеймс, Вейль верила, что ключ во внимании. Джеймс, однако, доказывал, что это метод, которым мы пересказываем свою жизнь, а Вейль настаивала на том, что это путь, который настраивает нас на принятие Бога.
Вейль была уверена: когда мы прикладываем постоянные усилия, даже в таком обыденном деле, как обучение в школе, «где мы не преуспели из-за простой глупости», мы сталкиваемся с неопровержимым фактом своего ничтожества, даже заурядности, и далее требуется размышление и принятие этого. «Нужно приостановить мысли, – писала Вейль. – Тогда остается чистое внимание, пустое и готовое к проникновению». Эти упражнения привели Вейль к духовному пробуждению. Способность уделять внимание таким способом, заключает она, «встречается очень редко, и это очень трудно; это почти чудо. Это и есть чудо».
ОткровениеИстория Г. Турмана
Близилась к завершению четырехмесячная поездка в Индию американского ученого-теолога, декана Говардского университета, Вашингтон, округ Колумбия, Говарда Турмана. Турман начал немного тревожиться. За это время он прочитал немало лекций об афро-американской религиозной культуре, любовался восходом солнца над вершиной Канченджанга и перевалом Хайбер, сидел под легендарным банановым деревом в университете Шантиникетана – но все еще не встретился с Махатмой Ганди.
За несколько месяцев до этого Турман пригласил для беседы на тему ахимса, или принципа ненасилия, британскую поклонницу Махатмы, молодую женщину по имени Мириам Слейд. Турману очень хотелось узнать больше, поэтому Слейд согласилась организовать для него встречу с Махатмой во время поездки в Индию. Когда Турман приехал на Цейлон в начале октября 1935 года, телеграмма от Ганди уже ожидала его. «Я буду рад принять вас и троих ваших друзей, когда бы вы ни приехали, до конца этого года», – писал Ганди. Но уже наступил февраль 1936 года, а встреча еще не состоялась. После двух дней, заполненных лекциями в Университете Бомбея, Турман сказал жене, Сью Бейли Турман (она была лектором и писателем, а также секретарем женской христианской организации), что больше не может ждать. Он пошлет Ганди сообщение сегодня же днем! Но когда Турман шел на почту, он увидел молодого человека в белой шапочке, как у Ганди. Они оба остановились и улыбнулись друг другу. Потом молодой человек вручил Турману записку. Это было приглашение от Ганди на встречу, неподалеку от города Бардоли.
На следующий день Турман, Сью и еще одна женщина из христианской организации сидели на полу в палатке Ганди. Они отвечали на вопросы Махатмы о всевозможных аспектах жизни черных американцев. Когда пришло время гостей задавать вопросы, Турман спросил, почему дело, которое возглавлял Ганди, движение мирного гражданского неповиновения, потерпело поражение в том, чтобы изгнать британцев из Индии. Ганди ответил, что его сограждане, чья приверженность делу была важнейшим залогом успеха движения, «испытывали недостаток жизненной силы», необходимой для того, чтобы помнить о таких возвышенных идеалах в течение долгого времени. Махатма объяснил, что первой причиной для утраты жизненной силы был голод. (В то время Индия переживала нелегкие времена Великой Депрессии, частично из-за высоких налогов, установленных британским правительством, и запрета на экспорт индийских товаров.) Второй причиной было отсутствие самоуважения – и не потому, что британцы устанавливали правила, а из-за собственного неэтичного поведения индийцев.
– Мы утратили самоуважение, – сказал Ганди. – Потому что в индуизме есть понятие неприкасаемости. Если тень неприкасаемого падет на индуистский храм или, в некоторых случаях, на улицу, на которой стоит этот храм, то храм считается загрязненным.
Турман почувствовал, что в этом сообщении скрывается значительный смысл.
– Как же вы справляетесь с таким обычаем? – спросил он.
– Первое, что я сделал, как член одной из главных каст, – ответил Ганди, – это принял в свою семью человека, не принадлежащего к касте. Я сделал его членом семьи, и официально, и всеми другими способами. Об этом было объявлено другим кастам: «Я делаю то, о чем говорю». Потом я изменил имя этого человека и назвал его “Хариджан”, что значит “Дитя Бога”».
Услышав это, Турман мысленно перенесся в свое детство, которое прошло в Дайтоне, штат Флорида. Отец умер, когда ему было только семь лет, и после этого Турмана и двух его сестер воспитывали мать и бабушка, опытная акушерка. Первые двадцать два года своей жизни бабушка была рабыней. Она не знала грамоты и часто просила внука почитать ей из Библии. Но ему было запрещено читать Послания апостола Павла, который оправдывал рабство в своем обращении к ефесянам. Бабушка рассказывала, что несколько раз в год их хозяин разрешал местному черному проповеднику проводить службу для рабов. Проповедник любил покрасоваться и читал проповеди напыщенным тоном. Когда служба доходила до кульминационного момента, проповедник, смахивая пот, переводил взгляд с одного лица на другое. «Вы не негры! – ревел он. – Вы не рабы! Вы дети Бога!»