рlеin-аir’изм[57], импрессионизм проникал в головы юношей, и все более даровитые силы уходили в Париж. В Париже они быстро набирались новых поветрий в искусстве и Матейко уже считали отсталым, условным. За последние двадцать лет рlеin-аir сильно двинул искусство внешности. Помню, что еще в 1875 году на выставке в Париже огромная картина Матейко «Стефан Баторий принимает послов Пскова» уже не производила впечатления на парижан и в ряду новых, свежих студий казалась гобеленом.
Теперь на новых выставках в Варшаве польские адепты рlеinаir’изма довели его до гадости: пестрота лиловых рефлексов насована ими без толку во все плоскости и производит дурацкое впечатление. Синие тени дают мертвый холод картинам. Но авторы ликуют. Под знаменем рlеinаir’изма и импрессионизма лиловой и голубой краской они храбро завоевывают устарелые – коричневые – тона двух предыдущих столетий живописи.
Однако дни торжества их сочтены. Над ними уже развевается загадочный флаг розенкрейцеров. Символизм, аллегория, искание самой невероятной и невозможной оригинальности у последних исключает уже всякую реальность, всякую штудию. Чем наивнее, чем непосредственнее выражено какое-нибудь, еще небывалое на нашей планете ощущение, тем интереснее произведение. Импрессионизм входит в эти картины только в смысле технической свободы. А в главном проявлении новых произведений должна лежать умозрительная идея; в прежних же отрицались всякая мысль, всякое искание, всякое знание формы. Впрочем, знание и у символистов не обязательно. Обязательно только знание символической каббалистики да мистическое настроение: художник – жрец, искусство – храм его, картина – иероглиф…
Краков, 26 октября
В девятом часу утра за мной зашел профессор здешнего университета физиолог Цыбульский[58], и мы отправились на похороны Матейко. На узких улицах горели фонари, перевязанные черным газом, сновали толпы, и колыхались в разных местах цеховые знамена. На Флорианскую мы едва пробрались. Перед домом Матейко дефилировала также масса огромных знамен, прикрытых сверху траурным крепом. Проходили корпорации с венками и белыми ярлыками каждой группы. Улица сплошь набита народом. Полицейских совсем нет. Один только высокий пожилой поляк в каске стоял у кафедры против подъезда дома Матейко. Импровизированная кафедра украшена персидскими коврами. Оратор уже стоял около. Я узнал его по портрету Матейко. Это бывший ректор университета Тарновский[59], седой, красивый поляк с бородой. На портрете он изображен в царственной, красного бархата мантии, с горностаевым воротником и широкой золотой цепью. Теперь он во всем черном, в барашковой шапке, в шубе с широким барашковьм воротником и в черных лайковых перчатках. Толпа все росла, корпорации все проходили мимо к готическому собору Панны Марии.
Вот заколыхались и хоругви, обнажились головы, пошло и неприятно запело католическое духовенство; посреди него шел бискуп (епископ) в большой белой тиаре. Венки от каждой группы продолжались. Последний венок от художников был составлен из палитр.
Вот вынесли черный гроб, головы опять обнажились. Толпа замерла. На кафедру взошел оратор. Он почти запел свою речь. Великолепно, изящно, с благородными жестами тонких аристократических рук. Это красивый виртуоз слова. Речь его лилась сладко, плавно. Я понимал очень мало, но с удовольствием слушал и любовался этим семидесятилетним стариком. Цыбульский после мне рассказал, что Тарновский очень богат и большой патриот. Он много выносит на своих плечах культурных начинаний страны, и больше анонимно.
Гроб понесли в собор Панны Марии. Внутри этот собор представляет еще невиданное мной великолепие. По старым, уцелевшим кое-где под штукатуркой остаткам раскрасок его вновь весь расписали и раззолотили под руководством Матейко. Он сам делал эскизы акварелью для всех частей орнаментов, тонов и фигур ангелов. Уходящие в небо готические своды усыпаны золотыми звездами по голубому фону; главные, почти бесконечные колонны расписаны кольцами желтой, черной и красной – хорошо гармонирующими – красками.
На главной нише алтаря стоит превосходная деревянная раскрашенная скульптура – взятие Богоматери на небо (скульптура XV века поляка Вита Ствоша[60], ученика Фишера[61] в Нюон берге). С обеих сторон по стенам, между красивыми готическими орнаментами, спускаются по голубому небу ангелы с хартиями гимна Богородице.
Посредине этой алтарной части храма на высоком катафалке, покрытом красным сукном, поставили гроб Матейко на двух золоченых с резьбой подставах. Катафалк составлял пирамиду из пяти ступеней по три четверти аршина; густой лес лавров, пальм и других растений окружал его, уже окруженного грандиозными канделябрами с массой больших горящих свечей.
Целый час бродили мы по площади, запруженной народом всех положений и возрастов. Среди пестрой современной толпы эффектно выделялись поляки в своих национальных костюмах с откидными рукавами, в собольих шапках с белыми султанами и золотыми кокардами. Большими группами стояли члены гимнастических обществ в конфедератках и венгерках. Мальчики приютов также имели национальный костюм.
Приехала похоронная колесница шестеркой вороных коней с черными плюмажами. Мы снова протолкались в церковь.
Против гроба, слева на кафедре, все еще ораторствовал ксендз. Казалось, он командовал войсками.
Его резкие солдатские возгласы слышны были на площади; отрывистые жесты сжатых кулаков чередовались с театральным биением в грудь и воздыманием глаз к небу. Он был скучен до невыносимости. Я даже устал удивляться этой закаленности доминиканца-иезуита – больше чем на полтора часа хватило его фальшивой энергии. Вообще поляки говорить мастера!
И что за характерные физиономии! В жизнь мою я не видывал их, столько собранных вместе. Самые разнообразные, самые неожиданные типы: то великолепный магнат, то боевой старый воевода, то средневековый ученый, то тонкий, непроницаемый, как сфинкс, иезуит, то храбрый бравый гайдук с трехэтажными усами и гвардейским ростом, то недосягаемая аристократка двора Людовика XV, то полумертвая кармелитка под белой палаткой, то щеголеватая кокетка-паночка, то подросток с невероятной красоты глазами – разнообразию нет конца.
Гроб медленно, за процессией, обвезли кругом площади и опять повезли по Флорианской улице, через остаток крепости, где ярко горели газовые факелы, мимо школы живописи, над которой также развевался огромный черный флаг. Все улицы были полны народа. В отворенных окнах на балконах лепились массы лиц; все это было расцвечено коврами, материями, флагами; иногда даже бюст Матейко в зелени и драпировках возвышался над зрителями.
За городом, по дороге к кладбищу, мы были оглушены пальбой пушек, продолжавшейся целую четверть часа. На кладбище перед фамильным склепом Матейко гроб поставили. Четыре оратора произнесли речи. Особенно интересны были речи художника, потерявшего руки в восстание 1863 года, и молодого доцента университета, последняя – по своей искренней страстности.
Письмо четвертое
Вена, 28 октября
Еще в Кракове молодые художники-поляки сказали мне, что они учатся или в Мюнхене, или в Париже.
– Почему же не в Вене?
– О, в Вене академия хуже Краковской школы, учиться там не у кого.
Я этому не верил до сегодня, когда я посетил академию – классы и мастерские.
Академия художеств широко развернулась на площади Шиллера, против его хорошей статуи. Это – новое превосходное здание с двумя центаврами у входа. Мозаичные украшения в виде фигур, прекрасный тон едва заметной раскраски серого камня, солидность, капитальность постройки удивляет, на первый взгляд, своим великолепием. И вообще, Вена поразила меня после почти десятилетнего промежутка, когда я видел ее в последний раз. Бургтеатр [городской театр], ратуша и много других великолепных, колоссальных зданий, вроде Исторического музея, просто ошеломляют своим великолепием, богатством деталей, громадностью. Невольно расширяются глаза, робко сжимаются опустившиеся руки…
Вот она, Европа!.. Где уж нам!
Но, как только остановишься подольше перед этой кажущейся грандиозностью, оказывается, что смотреть тут нечего.
Пропорции главных частей не художественны, в деталях скучнейшая компиляции все того же заезженного немецкого Ренессанса. И все это стиль композит[62], испорченный.
Все те же ненужные колонны, и никакой изобретательности. В ратуше вы видите, что архитектор рабски не мог отделаться от Стефанкирхе[63]; кстати, у ратуши характер готических соборов!.. Все, что есть лучшего на свете, тащил этот компилятор к себе в ратушу. В главном корпусе вы тотчас узнаете венецианский Палаццо дожей, как в Бургтеатре вы видите тотчас парижскую Grаndе Ореrа[64], но без ее оригинальных деталей. Словом, нигде вы не найдете ни малейшего творчества, ни даже изящества в отношениях частей. Все это накрошено и напихано, как у безвкусной немки-портнихи оборочек в дамские платья. Всего тут в украшениях гораздо больше, чем надо, только нет художественности.
Это – бездарное компилятивное искусство образованных строителей без таланта.
В этих зданиях ни в одном нет целого, нет создания, нет души искусства. Они назойливы своей претензией на шедевры, а в сущности, скучны и мертвы.
Постояв немного перед этой великолепной новой академией художеств, я мысленно представил себе нашу академию Екатерининского времени, постоянно перекрашиваемую то в красный, т