Мне понравился более других один словак из Буковины – Ивасюк[82]. Он хорошо говорит по-украински и трактует большей частью украинские сюжеты: то казака с дивчиной, то запорожца в степи; уже много времени он разрабатывает «Въезд Богдана Хмельницкого в Киев». И здесь как нельзя лучше оправдалось мое убеждение о помехе профессора.
Первый эскиз, который Ивасюк сделал сам, без всякого совета – лучший. Хотя общие пятна картины совсем европейские, а архитектура Киева – нечто краковское, готическое, но все же в эскизе есть жизнь и натуральность в сочинении. Но Лицен-Майер, его профессор, забраковал его сцену, созданную непосредственным воображением, и ввел классическую условность – натянутую, театральную. В колорит вместо правдивых случайных тонов, которые всегда драгоценны, новы и непременно художественны, рекомендовано ввести избитые, банальные краски Пилоти[83], Макарта и т. д. Ивасюк, однако, почувствовал это и отложил выполнение до благоприятных условий.
У него на стене я увидел своих «Запорожцев» в берлинской репродукции, очень плохо гравированных на дереве, с пухлым рисунком, с фальшивыми пятнами.
Но в Мюнхене, несмотря на прекрасную с внешней стороны академию, я в одну с небольшим неделю дошел до полного отвращения к искусству, до полного отчаяния. И было от чего. Не угодно ли пройтись в Кунстферейн[84] или – лучше – по постоянной выставке в прекрасном казенном помещении на королевском плацу, против Пинакотеки… Здесь даже вы учившаяся посредственность – большая редкость. Это царство развязной бездарности, анархистов в живописи. С легкой руки французов-импрессионистов, потом декадентов здесь развилась и разнуздалась чернь живописи.
Особенно пришлись по сердцу новые правила этому легиону мазил. Учиться – не надо; анатомия – чепуха; рисунок – устарелая каллиграфия; добиваться, переписывать – самоуничтожение; компоновать, искать – старый рутинный идиотизм… И пошли писать…
Однако же для нового, для изобретения во всяком роде нужно творчество, а оно – большая редкость всегда и везде; много между людьми только низшей, обыденной способности. И вот эти обезьяны пустились, кто во что горазд, угощать публику, совсем теперь сбитую с толку, своим хламом. Разумеется, все это старо, скверно, безграмотно и, главное, бездарно, безвкусно – и этого много, много… Как не отчаяться!.. Мне удалось видеть остатки еще не разобранной большой выставки, и там было еще больше хлама.
Но закроем глаза и пройдем поскорее мимо этой гадости прямо к первостепенному таланту – Бёклину[85].
Если бы без всякого предисловия выставить целую серию последних работ этого чудесного мастера перед нашей просвещенной публикой, она бы весело расхохоталась перед этими полуграмотными, наивными холстами, но, заинтересовавшись, спросила бы: «Вероятно, это какой-нибудь начинающий мальчик?» Он смешон, должно быть глуповат, но, кажется, талантлив. И чем дольше смотрели бы на эти странные картинки и картины наши любители, тем больше привыкали бы к ним и в один голос сказали бы под конец: «Да, это большой и истинный талант». У него многое плохо нарисовано, но живопись его прелестна, глубока, настроение сильное, очаровательное, а эта юная наивность просто обворожительна. Что он? Недоучка? Юродствует или впадает в детство?
Арнольд Бёклин родился в Базеле в 1827 году. Любители живописи, посещавшие в Мюнхене картинную галерею Шака[86], уже более двадцати лет знают его картины, и большинство восхищается ими безусловно. Картины его невелики по размеру, не слишком эффектны на первый взгляд, но необыкновенно странны, поразительно оригинальны и глубоки по впечатлению. Некоторые из них, особенно последние, очень слабы по выполнению; я не поверил бы даже их подлинности, если бы не была так убедительна их искренность. Содержание его картин почти невозможно передать словами. Их надо смотреть подольше и, главное, отрешившись от многих условностей хороших школ. Тогда зрителем овладевает невыразимое ощущение поэзии. Начинаешь что-то припоминать, чувствуешь какую-то связь с этим странным миром художника и увлекаешься его фантазией. А перед тобой – всего небольшой кусок южной природы под вечер. На сером облачном небе, до обмана уходящем в простор, вниз, широко рисуются роскошные кипарисы; ближе – остаток какой-то каменной террасы; слева она заросла темным кустарником со странными красными цветами. На первый план идет густая, темная, зеленая трава, забрызганная полевыми цветами, – вот и все[87]. И ничего не выходит из моего описания; чувствую, что это уже область живописи, незаменимая другим искусством, имеющая свое право на независимое существование – это надо видеть, чтобы воспринять.
Попытаюсь описать еще одну картину: на середине моря – плоский камень, покрытый темно-красной волокнистой плесенью; на нем спиной, головой к зрителю, лежит наяда, но не та условная академическая наяда, каких писал Рафаэль и многие другие художники; эта наяда какая-то случайная, живая, даже некрасивая. Она выпачкала правое колено в этой темно-красной водоросли – кажется, будто в рыбьей крови. Левой рукой она придерживает какого-то фантастического зеленого змия вроде колоссального удава. Удав больше чем наполовину погружен в черную морскую воду.
За наядой сидит Нерей, спиной к зрителю; он оброс зеленым мхом, и только на чешуе его ляжки блестит, отражаясь перламутром, случайное вечернее облако. Видно, что он только что выплыл из глубины и принялся трубить в огромную красную раковину[88]…
Опять описание мое какое-то схематическое, что-то совсем не то: из картины веет морем, пахнет кислородом, а сидит перед зрителем такая живая чертовщина, что даже страшно делается, – а отойти не хочется.
Но некоторые его картины непозволительно плохо нарисованы, например «Сотворение человека». Человек изображен еще юным мальчиком – это ново, но он написан как гуттаперчевый уродец; на открытом воздухе он освещен как-то фальшиво, снизу. А сам Бог Отец даже смешно нарисован. Точно елочный игрушечный дед: голова маленькая; волосы налеплены, точно из пакли; борода привешена, как у балаганного деда, а ярко-красная мантия с такими складками, как витебские еврейчики рисуют на вывесках своих цирюлен, драпируя бреющихся и стригущихся в разные цвета.
И, несмотря на такую профанацию штудии, в этом наивном малевании, особенно в пейзаже (почему-то совсем северном, болотном по характеру) с круглыми камнями на болоте, есть опять та же притягивающая струя поэзии и та же сильная непосредственная индивидуальность. Вещь эта ярко выделяется из легиона безличных и подражательных вещей.
Особенно подражания – вот на что падки немцы. И даже такой превосходный художник, как Ленбах[89], в своих прекрасных портретах всегда кому-нибудь подражает: Тициану, Рембрандту. Его копии с Тициана в галерее Шака – совершенство; их смотришь, как оригиналы, – с большим удовольствием.
Но сколько в этой прославленной галерее отвратительных, ничтожных копий, которые следовало бы сжечь, как никуда не годную дрянь! И вообще если бы во всех музеях сделать генеральную очистку от ничтожных картин, занимающих пространные места, вставленных в дорогие рамы, а главное – так убийственно утомляющих посетителей!
Странным явлением кажется Бёклин в мюнхенской школе: его можно причислить скорее к французским символистам «Розового креста», хотя он начал лет за двадцать пять раньше этого движения. Теперь у него есть и наследник – Франц Штук[90]. Он работает в том же духе, как и Бёклин, некоторые сюжеты совсем повторяет за Бёклином, но на свой манер, как, например, «Убийство под наблюдением трех фурий». Теперь в изданиях очень распространена его загадочная женщина, обвитая удавом, – «Грех». В его работах больше художественной изысканности, чем наивности. Я думаю, многие видели также в репродукциях его сатиров, бьющихся лбами перед большим обществом нимф и сатиров. Действие происходит на горячем песке перед темной скалой.
А предшественником этих двух художников можно считать Морица Швинда[91]. Это очень плохонький художник тридцатых-сороковых годов. В галерее Шака есть более двадцати его картинок. Маленькие, черненькие, они не в состоянии остановить и увлечь зрителя. Однако же они оригинальны и не без фантазии. Без комментария их понять нельзя, а возиться с комментариями перед этим эмбрионом скучно.
И пришла же фантазия сделать художественный центр в Мюнхене! Климат отвратительный, хуже Петербурга. Вот уже пять суток идет беспрерывно мокрый снег и тает на грязной слякоти скучных улиц. Повсюду мертво, в семь часов вечера на улицах пусто. Все кругом так порядочно уныло и однообразно… Не спасают, не веселят настроения даже два прекрасных здания-копии: греческие «Пропилеи» и флорентинский портик-«лоджия» Пьяцца деи Синьории; не радует также и уцелевшая кое-где готика. Пиво, одно пиво составляет утешение – действительно бесподобное.
Вместо прекрасно развитых форм обнаженного тела – полушубки. Хороша анатомия!
Наша задача – содержание. Лицо, душа человека, драма жизни, впечатления природы, ее жизнь и смысл, дух истории – вот наши темы. Краски у нас – орудие; они должны выражать наши мысли.
Колорит наш – не изящные пятна; он должен выражать нам настроение картины, ее душу, он должен расположить и захватить всего зрителя, как аккорд в музыке.