, породивший целую школу таких же ребячествующих в искусстве. Сюжеты для своих созданий (по традиции) они берут или религиозные, или самые возвышенные, патриотические. Их произведения высоко ценят, им делают национальные заказы для поднятия духа и нравственности.
Как в Древней Греции, во время упадка веры в богов, возник вкус к архаическим, первоначальным образцам производства богов, так теперь в Париже, в Пантеоне, Hotel de Ville [Городской ратуше.] и во многих других правительственных учреждениях, роскошно заново отстроенных и великолепно декорированных, живопись на стенах и плафонах заказана Пюви де Шавану и другим работающим в том же роде.
На нынешней выставке в Champ de Mars[116] стоит шесть произведений Пюви де Шавана, сделанных по заказу для Hotel de Ville.
Во-первых, плафон: «Виктор Гюго подносит свою лиру городу Парижу». Чернильными, слабыми, вялыми, размазанными контурами на фоне белой извести нарисован Виктор Гюго; в белых античных драпировках перед античной женщиной (город Париж) предстоят и еще какие-то фигуры – все они белые, с манекенными движениями и без всякого выражения на белых лицах, обведенных пухлым серым контуром. Кое-где пущен разбел тех же чернил, да фон раскрашен слабо под золотую мозаику охристой краской, расписанной квадратиками. Четыре дуги, изображающие: 1) патриотизм, 2) милосердие, 3) усердие художников, 4) интеллектуальный очаг. Шесть тимпанов: 1) разум, 2) фантазия, 3) красота, 4) неустрашимость, 5) культ памяти, 6) вежливость.
Описывать все эти панно можно только со стороны их комичности; они все безжизненны, скучны и смешны… Но от этих работ французы в восторге; аристократия смотрит их целыми толпами. О них рассуждают – и не одни французы: русские художники и корреспонденты, пишущие об искусстве, дамы в гостиных и на улицах – везде говорят о работах Пюви де Шавана.
Салон Марсова поля слабый, наполненный невероятным количеством никуда не годного малевания. Большинство выставленных там вещей у нас не приняли бы даже на академическую выставку. Еще никогда не бросалось мне в глаза такое ужасное падение искусства. Я приятно отдохнул на незатейливой вещице нашего молодого художника Костенко[117].
И солнце, и воздух, и живое выражение нашего провинциального персонажа перед зверинцем, без всяких вычур и шаржа, исполнено широко и просто. Портреты княгини Эристовой, подписывающейся Магу[118], исполненные пастелью, также невольно останавливают своей серьезностью исполнения, вкусом, натуральным тоном и прекрасным строгим рисунком. Маленькие работы Прянишникова[119] хотя и суховаты, но приятно блестят натуральной свежестью колорита.
Но за всю муку и хандру по бесконечным залам Салона я отдохнул с наслаждением перед миниатюрными перлами нашего И. П. Похитонова[120]. Из десяти его вещей большая часть представляет картинки из Торре-дель-Греко, на Неаполитанском заливе. Сколько блеска, свежести, какая выдержка рисунка и тона везде, особенно на зданиях! До полной иллюзии. А фигуры так рисовали только Фортуни[121] да Месонье. Несмотря на их микроскопические размеры, они безукоризненно и глубоко проштудированы на воздухе, на солнце, со всеми мельчайшими изгибами формочек и кажутся в натуральную величину.
Мое описание выходит очень тенденциозным, как будто бы я способен хвалить только свое, русское. Я начинаю усиленно припоминать, что произвело на меня хоть какое-нибудь впечатление – и, разумеется, не могло не быть прекрасных произведений и у иностранцев.
Картина Деланса[122], декоративное панно для коммерческого трибунала в Париже: в 1258 году старшина купцов сопровождает синдикат корпорации к Этьену Буало[123] для редакции книги о ремеслах. Вещь эта сочинена свежо и натурально, написана широко, смело до необыкновенной виртуозности, лица типичны, выразительны. Жаль только, что художник, вероятно, считал своей обязанностью, для общего впечатления декорации зала, держать в картине самые слабые, акварельные тона. Картина и теперь уже имеет вид линялой акварели.
Какая ошибка бояться силы красок для декоративной живописи. Не боялись этого Рафаэль, Микеланджело, Перуджино, Пинтуриккьо, Мазаччо, Гирландайо и создали какие чудесные вещи! И теперь еще перед ними никто не жалуется на силу красок.
А вещи Пинтуриккьо даже с наклеенными рельефными предметами из золота сохранились, как сейчас написаны, в библиотеке кафедрала в Сиене, и это производит очаровательный эффект, несмотря даже на грубую яркость красок и резкость контуров[124].
Гвоздем выставки Марсова поля, если уже необходим гвоздь по парижским нравам, считаются две вещи: «Дорога креста» – Голгофа, куда несет свой крест Христос, сопровождаемый современными нам людьми, Ж. Беро[125]; другая – «Все умерло» бельгийца Л. Фредерика[126].
С легкой руки немецкого художника Уде[127] много теперь появляется картин, где Христос присутствует в обществе теперешних людей. Ж. Беро уже не первый раз сводит Христа в обстановку нашего времени. На нынешней его картине публика разделена на два лагеря. С левой стороны буржуа всяких состояний выражают Христу свою ненависть жестами, криками и поднятием камней на великого страдальца. Справа, напротив, – коленопреклоненные, со сложенными благоговейно, по-католически руками, ждут его благословения. Готовые под венец жених с невестой, израненный солдат, удрученный бедняк составляют совсем особую сцену в картинке г-на Беро – надо сказать, картинке лубочной, тенденциозной и совсем нехудожественной. Не видно в ней ни искренности, ни таланта. Ловкий расчет на массу делает свое дело. Художник – весьма оборотистый человек: кому не нравится это моральное направление религиозного характера!
Рядом стоит его картинка совсем другого пошиба: перед лежащим на пригорке молодым человеком в шляпе и пиджаке, курящим беззаботно папироску, дефилируют прямо по воздуху, даже без облаков, современные девы разных характеров и положений: аристократка с лорнетом, гризетка с улыбкой, канканерша с закинутой на небо ногой и так далее, до простых разносчиц и служанок. Все эти девицы в современных костюмах.
А если это не по вкусу иному зрителю, то рядом стоит маленький портретец старичка-писателя (Armand Silvestre[128]), курящего и осененного по плечам двумя голенькими музами. Эта картинка написана особенно старательно. Есть и еще три портрета, уже без всяких претензий и такой же маленькой величины.
Другой гвоздь – порождение влияния сумасшедшего бельгийца Вирца[129]. Л. Фредерик[130] своей картиной «Все умерло» совсем напоминает брюссельский музей этого непризнанного гения. Те же коричневые контуры, та же масса голых тел, только с более тщательной выпиской и с большей индивидуализацией субъектов – детей, женщин, мужчин. Картина бледна, пестра и стара по приему. Но, всмотревшись и попривыкнув к массе ее задавленных мертвых тел с кровавыми подтеками и лужами крови, начинаешь различать раскаленную лаву, плывущую сверху, падающие и давящие людей каменья, раскаленные огнем облака. Посреди дыма и огня ветхий деньми бог Саваоф в отчаянии схватывает рукой свою седую голову. Внизу, справа, только одна молодая фигура – так же, как и все прочие, мертвая – одета в черную мантию духовного покроя; на ней лежит брошенный меч…
Третьим гвоздем выставки, по справедливости, являются акварели Тиссо[131] – большая серия акварелей из Евангелия. Очень интересная коллекция. Не пропущено ни одного события Евангелия, а некоторые разработаны по нескольку раз и с разных сторон. Есть вещи, полные оригинальности, воображения, художественности. Некоторые композиции совпадают с иллюстрациями на эти же темы нашего Иванова. Особенно убедительно действуют картины местной природы, среди которой проходит, развиваясь, жизнь богочеловека. Много выражения, много типов.
Жаль, что автор слишком увлекается местным характером уже настоящего времени. И часто вместо древних евреев он представляет среднеазиатских татар и арабов с их теперешней реальной обстановкой простого народа. Нигде на старых памятниках того времени не встречается подтверждений такого сходства. А художники, с легкой руки Ораса Верне[132], часто прибегают к этой модернизации старины. Изображая эту среду в виде грубого простого народа, Тиссо опять-таки отклонился от правды: тут была в те времена и местная аристократия, и зажиточные буржуа, жившие с роскошью, щеголявшие длинными воскрылиями богатых одежд, золотом и камнями. Некоторые сцены страстей страдают шаржем и сбиваются на старогерманскую трактовку этих сюжетов.
Тут же стоит одна картина того же Тиссо масляными красками: на камнях какой-то руины сидят удрученные горем мужчина и женщина; к мужчине боком пододвинулся Христос, истерзанный, покрытый ранами. Он положил свою обагренную кровью голову в терновом венке на плечо несчастного ближнего и показывает ему свои изъязвленные руки. Картина неприятна красно-коричневым тоном и грубостью выражения и очень близка к «страстным» картинам XIII и XIV веков.
Публика еще очень интересуется евангельскими сюжетами, как и всеми другими, где есть проблески идей высшего порядка. Как наверху, перед «Голгофой» Беро, здесь постоянно и непрерывно движется вереница зрителей, громко выражающих свои впечатления.