Он вспомнил, как нервничал, когда на его без особой надежды отправленное письмо ответили, пригласив на собеседование. Вспомнил первые дни работы, когда все казалось затянувшейся шуткой — чтобы его! да без опыта! да в такую компанию! Вспомнил, как трясся, когда по офису прошла волна сокращений. Волновался бы он все эти разы, если бы знал, как ему станет на все это наплевать?
В этот момент до него дошло, что он задает себе этот вопрос не в первый раз. Третий, если быть точным.
Третья точка, после которой все, что было до, перестает быть существенным. Он сам прежний перестает быть актуальным, перестает поддерживаться, как Windows XP.
Теперь его волнует грустная и одинокая Машка. И что он, Павел, осознал, насколько она грустная и одинокая, только сейчас. И Глеб. Не волнует, а бесит, что допустил такое.
Пригладив зачем-то мокрой рукой свои космы, Павел, осторожно ступая по холодной плитке босыми ногами, отправился на кухню. Привычным движением он достал сковороду, пару яиц, разбил одно о другое и поставил на теплый огонь. Глянул в окно на заснеженные ели и очень захотел закурить, хотя давным-давно бросил. Первым делом, когда в прошлый раз понял, что так больше невозможно.
Но сигарет не было. Да и курить все равно пришлось бы в подъезде с грязным белым светом, а это совсем не то же самое, что глядя на седые ели с опрятной кухни.
Павел проглотил это желание и перевернул яичницу на шипящем масле. Он всегда обжаривал ее с двух сторон — так быстрее. Убавив огонь, он залил себе быстрорастворимый кофе и сел за стол.
И что теперь делать?
Раньше он мог говорить, что не делает ничего плохого, но теперь маску невинности точно не наденешь. При этом он не чувствовал себя неправым. Скорее, наоборот.
Он даже на секунду подумал, что можно поговорить с Глебом, разрешить все, пока ситуация не стала напряженной, но тут же отбросил эту мысль. Не он должен это делать. А сидеть тут в шортах на кухне разве он должен?
Кто должен — того нету. А Павел есть. Он уже десять лет сидит на этой кухне и никуда отсюда не собирается.
И все-таки Глеба жалко. Его больше всех потрепало.
Павел пару раз моргнул, выходя из задумчивости, и обнаружил, что смотрит на гитару, приютившуюся возле стола на стойке. Вечная спутница всех кухонных посиделок. Он взял ее в руки, тихо перебрал струны, подстроил. Стал брать аккорды. Они сами собой легли в «Прокси-сети», одну из первых его песен.
Павел сыграл еще, потом прошептал слова:
За горизонтами прокси-сетей
Под светом бессмертных неоновых звезд…
Потом потянулся, не вставая, выключил огонь на плите. Глотнул кофе. Сыграл еще:
Под светом бессмертных неоновых звезд
Встретимся там…
Вдруг женский голос промурлыкал в ответ:
— Встретимся там…
Он поднял глаза, Маша стояла в дверях. В ночной рубашке, улыбалась.
— Яичницу будешь?
***
Поводом к их знакомству стало то, что Павел закончил музыкальную школу. Эта эпопея длилась десять лет: начиная с подготовительных музыкальных классов и заканчивая дополнительным годом с углубленной специальностью. Там было все: бесконечные часы репетиций до боли в руках и затекшей шее, этюды, гаммы, пьесы, лидийские и миксолидийские лады, симфонии и оперы на пыльных пластинках, истерики, слезы, отчетные концерты, хор и оркестр, маленькие сцены и большие сцены, закадычные кларнетисты, первая влюбленность, плакат с квинтовым кругом, лопнувшие смычки, натянутые нервы.
Все было — а потом вдруг закончилось. Музыка Павлу за столько времени опостылела совершенно, но из чувства противоречия он решил куда-то свои навыки приложить. Зря он столько мучился, что ли?
Еще был «ВКонтакте», и там еще была стена и уже — сообщества. И на стенах всех музыкальных сообществ Павел написал, что ищет группу, чтобы играть в ней. Скрипач, по всем канонам, никому был не нужен. Лишь только из одной группы с непонятным ему названием «Прокси-сети» ответили, что насчет скрипача не уверены, а вот клавишник бы не помешал. Фортепьяно было вторым обязательным инструментом в музыкалке.
Так Павел попал на свою первую самую настоящую гаражную репетицию в жизни. Он долго-долго ехал на метро, потом шел пешком по грязным улицам какой-то промзоны, плутая по лабиринту заборов и шлагбаумов, пока сверху меланхолично падал первый снег. И все это время он думал. Перед выходом он крупно поругался с родителями, поэтому мысли его были невеселы. Почему музыкальное училище — это хорошо, а музыкальная группа — плохо? Зачем сейчас готовиться к экзаменам, если он только что сдал одни, а следующие — аж через два года?
А главным было осознание — нет, не осознание, пока что только смутное ощущение, — что это все не совсем настоящее. Не может настоящая жизнь состоять из бесконечной одинаковой учебы, которая сменится бесконечной одинаковой работой. А по вечерам — пиво и телевизор? Сериалы про ментов?
Павел был так зол, что совсем забыл бояться. Вспомнил, только когда уже стоял перед маленькой черной металлической дверью гаража. Страх навалился разом — ударил под колени, повис гирями на запястьях. Поднять руку было сложно, но Павел справился с этим. Но постучаться оказалось выше его сил. Вместо этого он приложил кулак костяшками пальцев ко лбу. Невольно закралась мысль, что еще не поздно вернуться домой, в безопасность.
Именно это предательское малодушие вызвало у Павла такую волну протеста, что он назло самому себе несколько раз ощутимо ударил в холодную дверь.
Открыла дверь низенькая девушка в черно-желтой кофте и очках, похожая от этого на пчелу.
— Клавишник, что ли? Заходи, заходи! — сказала она и резво повернулась обратно, чуть не выбив Павлу глаз своими длинными хвостиками. — Разуваться не надо.
Павел зашел и прикрыл за собой дверь. Внутри было не сильно теплее, чем на улице. Горела лампа накаливания, тускло высвечивая стены с навешенными старыми тонкими матрасами, картонными рельефными упаковками от яиц по девяносто штук и странными мозаичными деревянными панелями, которые, как оказалось, были сделаны из тонко нарезанных винных пробок. Внутри гараж был больше, чем Павел себе представлял, вмещая в себя дырявый диван, небольшой столик, шкаф, стойки с музыкальными инструментами, старый советский электрообогреватель и четырех человек, — и казался пустым.
Навстречу Павлу вышел коренастый парень с коротким ежиком черных волос, слегка небритый, в явно отцовской кожаной куртке.
— Глеб, — представился он, — я в этом балагане за старшего. А это — Жаст…
— Верно, Жастя, — поддакнул второй парень, высокий, худощавый, в черной водолазке с каким-то хипповским амулетом в виде цветка на груди.
— Жанна, — поправился Глеб, показывая на девушку, похожую на пчелу, — на Настю обижается.
— А за Жастю уши обрываю, — сказала Жанна, глядя на хиппастого парня. Тот показал язык.
Глеб продолжил:
— А шутник — это Христофор.
— А я Маша, — представилась оставшаяся девушка: высокая, светловолосая, в мужской кофте, из-под которой торчал край платья, — это я тебе в «вэка» писала. Давайте уже играть, а то мы тут совсем окоченеем.
— Хорошо, — сказал Глеб, — Паш, давай мы тебе сыграем пару вещей, что у нас уже есть. Ты послушаешь, а как разберешься, так встраивайся.
— Ладно. Только… — он скривился, — лучше — Павел.
— О’кей, Павел.
Ребята встали за инструменты: Глеб и Маша взяли гитары, Христофор сел за то, что выглядело как половина ударной установки, а Жанна достала откуда-то флейту. Павел примостился на край дивана, а они настроились, пошуршали и начали играть.
Музыка была непохожа ни на что из знакомого Павлу. Звук был грязноватый, группа не сыграна, но слышалось в этом что-то настолько искреннее, что-то столь глубокое и личное, что в глазах неожиданно защипало.
Эта музыка была не точным математическим расчетом, как та, что окружала его десять лет в музыкалке. Эта музыка исходила прямо из сосредоточенных и умных глаз, неуверенные пальцы играли не столько на инструментах, сколько на тонких нитях, вынимаемых из самого сердца.
Павел за несколько минут узнал об этих ребятах больше, чем знал о многих давних, многолетних знакомых. Узнал не как Шерлок Холмс, не благодаря разуму и наблюдательности, скорее, наоборот. Сложно было услышать эту музыку и не получить цельным пакетом помимо своей воли весь архив души.
— Ну что? Как тебе? Можешь подстроиться? — спросил Глеб, когда они закончили.
— Э-э… Нет, не могу. В смысле, может, и могу, но не нужно. У вас ритм еще плавает. Куда там еще одну партию.
— В смысле бас и барабаны? — спросил Глеб. — Да, похоже на то.
Он сказал Маше и Христофору сыграть вместе какую-то «Брунгильду», отложил гитару и сел рядом с Павлом. От него пахло горькими сигаретами.
Глеб слушал, как ребята играют, и щурился.
Партии свои они знали хорошо, но никак не могли сыграть чисто — Маша убегала вперед, Христофор отставал. Павел предложил включить метроном.
Прошла пара часов — они кое-как привели ритм-секцию в порядок, Павел с легкостью уловил аккордовую последовательность, но с трудом — идею того, как это должно звучать, по задумке Глеба. Все устали и замерзли.
После репетиции засели в «Макдональдсе». Ели картошку фри с сырным соусом, болтали, смеялись. Павлу было неловко, но с ним вели себя так же, как друг с другом, будто знают его сто лет. Даже когда выяснилось, что он самый младший — ему семнадцать, а остальным было по двадцать два. Разошлись они только с закрытием, так что домой Павел ехал на последнем поезде метро уже после часу.
Уже дома, ворочаясь с боку на бок в черной ночной постели, прокручивая в голове события дня, он дрожал и ужасался. Ужасался наконец настигшему его осознанию, что все, что было в его жизни до этого, оказалось неправдой. Все нервы из-за школы, из-за музыкалки, учителя, бессмысленные одноклассники, пустые споры с родителями — все, что казалось важным и необходимым, все это были тени. Просто тени — фигуры из черного дыма, взмахни рукой — и они рассеются.