Ее никто не проверяет. Все знают: систему невозможно обмануть. И она сидит допоздна. Семь лет кряду. И посидит еще немного — ее точно поймают, и справка не спасет, и от сладкой этой болезненной мысли сердце пропускает удар. Что такое пара десятков почти-людей в масштабах целой планеты? Капля крови, если мыслить подобными категориями. Куда меньше капли.
Может, она сойдет с ума еще раньше. К вечеру она не слышит ничего, кроме шума в голове. Она видит только прямо перед собой. Только немного света, тусклого, в конце очень длинного коридора. И дышать получается лишь вместе с городом, вместе с небом над крышами, в распахнутое окно.
А потом на шею ложится знакомое тепло — и отпускает.
Вам никогда не понять друг друга.
Ей тебя точно не понять, и это реально бесит.
Она такая же хрупкая, как семь лет назад, как одиннадцать лет назад с момента вашего знакомства. В свои тридцать шесть — как девчонка, почти прозрачная в огромном свитере с натянутыми рукавами. С огромными глазами на худом лице.
И все же — рядом с ней ты чувствуешь себя слабаком. Даже не потому, что у нее зарплата, как пятнадцать твоих. Хотя и это тоже. А потому, что ночью, когда на кровати рядом образуется еще теплая пустота и ты слышишь шлепок из ванной, тебе хочется выть дурниной в решетку вентиляции. Потому что знаешь: потом она вернется с красной щекой, скажет: «Все хорошо». И ты ничем не сможешь помочь.
Ваша жизнь уже давно не похожа на нормальное существование. Вот такая долбаная жизнь.
Но все-таки у тебя есть одна веская причина, чтобы остаться.
Когда она открывает входную дверь и идет по коридору с тлеющей бездной под стеклом глаз, кто-то должен включать ей свет. Тебе реально страшно, что она заблудится и не дойдет до кухонного окна. И тогда ей будет нечем дышать.
5:00 (Игорь Вардунас)
Холодильник включился ночью. Тишину прорезало низкое электрическое «о-о-ох-х!», и Петр Аркадьевич проснулся. Щурясь спросонья, нашарил взглядом стрелки будильника на прикроватной тумбе, которую освещал льющийся сквозь тюль лунный свет. Часы показывали три. На смену вставать только через четыре. Мысленно выругавшись, Петр Аркадьевич посильнее укутался в одеяло, снова пытаясь уснуть.
А ведь такой хороший сон, и на самом интересном, что, бишь, там было… Ай, черт с ним. Поворочавшись на жестком матрасе, мужчина наконец плюнул и, сев, свесил с кровати ноги, нашаривая тапочки. Взяв с тумбочки очки и, бросив на посапывавшую жену завистливый взгляд, встал и пошлепал на кухню. Выудив из пачки папиросу, открыл форточку и некоторое время курил, наблюдая за двором и вдыхая свежий весенний воздух, смешивающийся с горечью табака. В коридоре негромко урчал старенький советский «ЗИЛ», снаружи громыхнула поливальная машина, где-то на стройке в ответ потявкала собака.
Затушив беломорину и оставив форточку, чтобы проветрилось, Петр Аркадьевич поставил чайник, подтянул трусы и направился к холодильнику. Взяв с полки остатки колбасы и половинку «столичного», сделал пару бутербродов с сыром.
— Морг для жрачки, — неторопливо жуя, пробормотал он, глядя в пространство перед собой. — Чтоб тебя.
Допив чай и смахнув крошки, Петр Аркадьевич понес продукты обратно, но, открыв дверцу холодильника, замер в недоумении. Закрыл дверцу, снова открыл. Переложив сыр и колбасу в одну руку, свободной стянул очки и, протерев глаза, водрузил очки обратно на нос.
Внутри «ЗИЛа» ничего не было. Точнее, было, но не совсем то, чему полагалось там находиться. Положив еду прямо на пол, мужчина закрыл дверцу, согнувшись, нашарил у стенки за стальным коробом розетку и выдернул шнур. Холодильник затих.
Помедлив, Петр Аркадьевич взялся за ручку. Внутри все было на месте: открытая жестянка с лезвиями селедки, зелень, свиные консервы, горошек, кастрюля с ухой, которую с мужиками привезли в воскресенье, трехлитровая банка засоленных помидоров внизу, недоеденная детская каша. Да что перечислять — ничего особенного.
— Дичь какая-то, — прошептал Петр Аркадьевич, кладя рядом с молоком поднятые с пола сыр и колбасу.
Воткнув вилку в розетку, он пошел в комнату, но на пороге спальни почему-то остановился и, обернувшись, посмотрел на гудящий в сумраке холодильник. Подавшись странному порыву, вернулся и распахнул дверь.
В ноздри снова ударил тот же ароматный сладковатый запах. Освещаемая золотисто-алым сиянием лесенка, широкой спиралью ведущая куда-то вниз под облака, словно сделанные из сладкой ваты, начиналась сразу у ног Петра Аркадьевича.
Ну не может быть, чтоб горячка. Да и с чего, вчера и не пили-то вроде особо. Ну как не пили, на три с половиной рубля все-таки. «Пшеничка» паленая, что ли…
Осторожно вытянув руку, Петр Аркадьевич подался вперед, но ладонь не встретила никакого препятствия. Мужчина пошевелил пальцами, потом несколько раз сжал их, пытаясь ухватить пространство и засовывая руку в холодильник по самое плечо.
Чарующий аромат вливался в помещение, неторопливо заполняя прихожую. Петру Аркадьевичу даже показалось, что он слышит какую-то отдаленную переливчатую музыку. Вдруг испугавшись, что жена может почувствовать незнакомый запах и проснуться (мало ли что спросонья подумает, может, духи чьи — было уже), он с опаской покосился на спальню и, облизнув пересохшие губы, боязливо поставил ногу в тапке на первую ступень лестницы.
Неожиданно изнутри налетел теплый порыв воздуха, и Петра Аркадьевича буквально втянуло еще на пару ступеней вниз. Дверца за его спиной захлопнулась, и испуганный мужчина, метнувшись назад, забарабанил по ней с воплем:
— Эй! Помогите! Откройте! Ира, Ирочка, я здесь! Ау! Меня слышно?
Но дверь была неприступна. К тому же она просто висела в воздухе — никакого холодильника, прихожей, да и собственно всей квартиры Петра Аркадьевича и в помине не было. Только пустое пространство над стелящимися в розовом небе облаками и лестница из рубиново-красного камня, широкой спиралью ведущая вниз.
Налетевший ветерок пошевелил его волосы, мягко щекоча вспотевшее лицо. Петр Аркадьевич посмотрел вниз. Высоты он не боялся, да и сейчас все прочие мысли быстро вытеснял поднимающийся внутри гнев.
Какого, собственно черта! Это что, чья-то шутка? Или таким образом им снова намекают на коммуналку? Так вот шиш вам!
Петр Аркадьевич погрозил небесам кулаком и показал фигу.
— Кукиш с маслом, слышите? Не подвинемся!
Небеса с шелестом ветра струились вокруг него.
Голова кругом. Только ведь сидел на кухне, чай, бутерброды, папироса… Розыгрыш?!
— Не смешно, господа, я вам скажу! Совсем не смешно! Я буду жаловаться, я могу!.. Я член!
Или кино снимают? Но он бы знал, не могла же Ира, не посоветовавшись, впустить киногруппу, пока он был на заводе, а они забыли декорацию?
Ничего себе декорация…
А вдруг у него действительно галлюцинации и его прямо сейчас мчат в больницу вместе с рыдающей женой? Ну Захарыч, если шкалик действительно паленый…
— Да что же это, ау!!! Лю-уди-и!..
Еще раз посмотрев на запертую дверь, в которой ко всему не было ручки, он на всякий случай ткнул один раз кулаком. Ничего.
В сложившейся не самым приятным образом ситуации ничего больше не оставалось. Не топтаться же до утра на этой верхотуре, да и не очень-то тепло в майке и трусах незнамо где посреди ночи.
Разгневанный Петр Аркадьевич воинственно подтянул семейники и стал спускаться вниз. Ничего. Сейчас разберемся. В конце концов, это его холодильник.
* * *
Когда Петр Аркадьевич, потерявший по дороге подхваченный ветром тапок, уже начал уставать, да и голова кружилась от лестницы, забиравшей постоянно вправо, облака наконец расступились, и он остановился оглядеться и перевести дух. Перед ним насколько хватало глаз раскинулась бескрайняя долина, с холмами, широкими, сочащимися зеленью пастбищами, прорезанными нитями искрящихся рек. Тут и там, с расстояния казавшиеся кустиками, к небу тянулись странные деревья без листьев, причудливо извиваясь, словно застывающая карамель. Судя по всему, вечерело, но источника света, сколько ни присматривался, Петр Аркадьевич высмотреть не смог. Солнца словно и не было. Открывшийся пейзаж был настолько неожиданным, что больше напоминал объемную картинку из детской книжки-раскладушки, нежели что-то реальное.
Внизу у подножия лестницы расположились три фигуры. Присмотревшись, Петр Аркадьевич разглядел девушек, сидевших на лавочке перед веретеном и что-то мелодично напевавших, перебирая нити.
Мужчина решительно стал спускаться.
— Гражданки, вы знаете, который час? Кто вы такие? Что это за место?! Выключите свет!
— Макошь, — приложив руку к груди и чуть склонившись, представилась одна из девушек, отрываясь от пряжи и вставая навстречу. — Это мои подруги Доля и Недоля. — Девушки за пряжей тоже кивнули и улыбнулись. — А все это — Мать Сыра Земля.
— Чья мать? Какой мякиш? Вот я вам сейчас такую мать покажу! Развели самодеятельность! Что здесь происходит, в конце концов? Вы актеры? Возмутительно! Кто ваш начальник? Как я сюда попал?
— Но ты же сам загадал на Новый год, что желаешь перемен к лучшему. Помнишь? — ответила назвавшаяся Макошью, беря Петра Аркадьевича под руку. Он попытался вырваться, но хватка у незнакомки неожиданно оказалась стальной.
— Я… Откуда вы… Пустите! Гражданка, если вы следите за мной, я немедленно буду…
— Будешь, будешь. — Девушка заливисто рассмеялась, и с цветов в ее волосах поднялась стайка разноцветных бабочек.
Склонившись над журчащим ручейком, она выудила из складок своего одеяния плетеную чашу в виде лебедя и, зачерпнув, протянула ее Петру Аркадьевичу.
— Вот, выпей с пути.
— Что это такое? Опаиваете? — с брезгливой опаской отстранился мужчина.
— Пей. — Она приблизилась, протягивая чарку, и Петр Аркадьевич посмотрел Макоши в глаза. Глубокие, переливающиеся, с крапинками.
— Уберите ваше зелье.
— Ты же сам хотел этого. Сам загадал.
— Н-не буду, — по-детски помотал головой мужчина. — Незнамо где, с кем…