— Мама…
— Мама твоя… — начали они одновременно с Игорехой.
— Она же была нормальная! На концерты меня водила! Говорила, что новая работа, конечно, лучше чем умирать с голоду библиотекаршей, но все-таки «Блейдсы» тогда еще пели, а теперь…
— Была нормальная, зуб даю, — эхом откликнулся Игореха.
— А ты откуда знаешь?
— Она тех м… молодцов в химзащите же остановила.
— Да ладно?
— Ну, не только она. Там местные наперерез встали, а стрелять в толпу у гуманистов кишка тонка.
— Ха! Старая версия людей, выходит, потверже была. Хотела бы я посмотреть на тебя-алкоголика, наверняка было лучше, чем ты запомнил.
Лисе больше не было жарко, теперь ее бил озноб. Кровь как будто замедлила бег, сгустилась, и пальцы стали совсем ледяные, белые. Лиса держала перед собой левую руку — рука дрожала.
— Ну нет. Я не был человеком.
— Моя мама тоже про себя так говорила. Что была такая усталая и больная, спала по три часа, работала на четырех работах и чувствовала себя старой тягловой лошадью, а не человеком. Зато сейчас прямо люди, видал!
Лиса наклонилась — на колени снова закапала кровь. Она потянулась к аптечке — неосторожно правой рукой, и Игореха увидел скрюченные пальцы. Он скрипнул зубами.
— Вот скажи мне, ну что с ними всеми случилось? — Лиса побыстрее цапнула вату и прижала к носу. — Вроде сделали райскую жизнь — ни ран, ни болезней, хорошая работа, спорт, развлечения.
— Развлечения, да…
— Да, вот развлечения первые сдулись, как будто у всех пропала фантазия. Да и фиг с ней, такой ценой-то. Но куда потом делся интерес? И почему у меня он не делся?
— Ничего хорошего в том интересе нет, сама глянь, — кивнул ей Игореха. — Ты, может, вместо философии скажешь, что делать будем?
— Умирать, — проворчала Лиса.
Умирать не хотелось, да и все еще не верилось.
— Это ты, а я?
— Вот ты зараза. — Лиса хрипло рассмеялась — горло тоже болело. — Так что изменилось-то? Почему они стали такие… инфантилы все?
— Страх потеряли.
— Вот именно! Страх потеряли! Будто бы с ними ничего не случится, так что не надо думать о других.
— Я буквально. — Игореха стянул с себя куртку. В квартиру заглядывало закатное солнце, и было жарковато. — Страх надо преодолеть, и так становишься сильней. А у нас забрали страх. Мой сын не разобьет себе башку качелями, разве что поцарапается. И от гриппа не помрет. И наркоманом не станет. Я, знаешь, и пил-то из-за этого. Из-за страха. Сначала по мелочи — что уволят. Потом, когда малая родилась — что с ней случится что-нибудь. Потом, что жена узнает про вторую мою… Потом — что они все меня бросят. А без страха стало легко не пить.
— Но мама-то испугалась, когда я заболела!
— Это не то! — отмахнулся он. — Она испугалась, ну, знаешь, что придется возиться, заниматься этим. А с тобой что станет?
— Умру? — мрачно предположила Лиса.
— Это ты знаешь, а она нет.
— А почему я-то не такая?
— Потому что лазишь по заброшкам.
— Хрен тебе. Я лажу по заброшкам, потому что я не такая.
— Там живет страх.
И Лиса вдруг почувствовала этот страх. Холодный влажный воздух из черного зарешеченного окна. Ледяные ядовитые щупальца в голове.
«Так вот ты кто, — подумала она. — Ты воплощение страха». Словно соглашаясь с ней, боль в голове стала сильнее. Теперь в глазах мутилось просто от стучащего в ушах пульса.
— Давай, я спасу мир, — сказала Лиса тихо.
— Ты уже бредишь или что? — неласково поинтересовался Игореха.
— Давай я верну страх. Эта штука во мне, она ведь заразная. — Лиса кивнула на Игореху, вспотевшего от жара. Под носом у него была кровь. — Как ты себя чувствуешь?
— Да б… — Он вытер кровь и посмотрел на руку. — А может, лучше лекарство найти? От рака. Или что это за дрянь?
— Испугаются — найдут, — кивнула Лиса. — Или еще один переход сделают. Но кто-нибудь повторит мой подвиг.
— Наш подвиг. — Игореха вытер кровь о джинсы. — А что за подвиг?
— Помнишь момент возвращения после перехода? В который не попасть? Когда сознание теряешь.
— И ты хочешь туда?
— Туда, где люди еще не растеряли интерес и страх.
— В той точке нельзя затормозить, мы будем без сознания.
— А и не надо. Я открою дверь и буду держаться за нее. А когда меня вырубит — руки разожмутся.
— Е… ей-ей, больная, — покачал головой Игореха. — А я?
— А ты езжай обратно домой. И молись, чтобы за восемнадцать лет с перехода наши бесстрашные успели придумать, как эту дрянь лечат.
Их нашли. Но машина уже выруливала со двора, и выстрел гуманистов только разбил заднее стекло. Игореха гнал как в прежние времена — когда ни разу за десять лет не ездил трезвым. Сначала в глубокую заброшку, в темные годы, в обветшалые города, заросшие, разваливающиеся кварталы. Как можно ближе к точке, в которой волна обновления очистила мир от всего, что могло причинить вред, — и в которой вернулись люди. Он не мог подъехать ближе, но, увидев серо-черные дома последних дней заброшки, Лиса кивнула и открыла дверцу. Устроиться так, что выпадешь из машины, как только потеряешь сознание, было легко. По-настоящему тяжело было продержаться до этого момента — левая рука тоже ослабела, перед глазами все чаще мелькала черная кисея грядущей слепоты. Но она справилась и крикнула Игорехе:
— Давай!
Он рванул, сжимая руль так, что побелели костяшки, сжимая зубы, ругая себя, что ввязался в это во все и что сам не вызвался прыгать, и даже попытался прокричать Лисе, чтобы держалась, и Лиса держалась, хотя держаться совсем не осталось сил, и все никак не удавалось вырваться, заброшка держала, не выпускала, он успел испугаться, подумал остановиться, но тут мир померк.
И снова вспыхнул.
Лиса лежала щекой на шершавом асфальте. Он был теплый, нагретый солнцем; маленький муравей перед глазами бежал, ощупывая перед собой путь каждые несколько шагов. Хотелось еще немного так полежать, никуда не идти. Вообще не идти, остаться дома, играть в телефон, не вылезать из-под одеяла.
Но пришлось вставать. Мир вокруг был свеж и умыт, как будто он давно проснулся, сделал зарядку и готов был приступать к работе. Небо лучилось идеально синим, листья на деревьях вокруг только-только вылезли из почек и трепетали на легком ветру — тонкие, нежные. Воздух пах дождем, воскресеньем и чистотой. Даже асфальт был сияющим, как в первый день творения, если тогда существовал асфальт.
Все вокруг ждало людей — новых, чистых людей, возвращенных в новый чистый мир, чтобы начать все сначала.
Лиса с трудом встала на ноги.
Впереди заклубился белоснежный туман, будто подсвеченный изнутри. Миг — он сгустился, еще миг — стал отступать, оставляя за собой немного растерянных улыбающихся людей.
У них были голубые глаза и расфокусированный взгляд, как у младенцев. Они вертели головами по сторонам, ничего не понимая, но радуясь только потому, что и они, и мир — существуют.
Кто-то неуверенно шел к деревьям, чтобы рассмотреть листики поближе, кто-то присел на корточки и трогал траву на обочине.
Лиса чувствовала себя невыносимо грешной, нечистой и больной.
И немного дьяволом, который принес шкатулку Пандоры в райский сад.
Она судорожно вдохнула — и пошла навстречу этим людям. Дотрагиваться, обнимать, заражать заново бедой и страхом, от которых они однажды избавились. Почти все, кто встретит ее сегодня, — умрут, а остальные проклянут ее, даже не зная имени.
Но все они станут — сильнее. И лучше.
Ей хотелось в это верить.
Как любому истинному злу.
Навстречу ей шла женщина с трехлетней девочкой, держащей в руках бело-розового плюшевого зайца. Глаза ее сияли, она тоже дотрагивалась до всех, кого встречала и улыбалась.
Лисе очень захотелось ослепнуть. И черная тварь в ее голове выполнила это желание.
Материальная точка выходит за горизонт событий (Виктор Колюжняк)
Сейчас.
Бумажный конверт в почтовом ящике — это счета, реклама или неприятности. Такова визитная карточка эпохи.
Стоя на лестничной клетке, Артур рассматривает письмо и чувствует, что конверт из последней категории.
Нет штемпеля, марок и обратного адреса. Не исходят запахи машинной смазки, пряностей или мимолетного флера духов. Не примят, не надорван и тщательно заклеен строго по полоску.
Обычный почтовый конверт, на котором написано одно лишь слово: «Точка».
Этого достаточно, чтобы не задумываться, от кого пришло письмо. И ощущение надвигающихся неприятностей получает реальную подпитку.
Помяв конверт в руках, Артур тянется пальцами к краю, собираясь надорвать, но останавливается.
Не здесь. Не сейчас.
Поднявшись в квартиру, с порога бросает письмо через всю комнату с тем расчетом, чтобы оно приземлилось на стол. Конверт скользит по гладкой поверхности и останавливается у самого края. Лежит и призывно манит. Словно спрашивает: «Ну а теперь? А здесь?»
Артур снимает пальто, вешает его в шкаф, убирает туфли на полку и лишь затем проходит в комнату. Тянется к конверту, но вновь отдергивает руку.
Здесь и сейчас. Но не так.
Несколько секунд уходит на то, чтобы сходить на кухню за ножом. Бумага рвется с легким шорохом. Зубчики на лезвии разрывают ее в клочья, и вместо красивого надреза получаются разодранные лоскуты.
«Не бывает красивых расставаний, — думает Артур. — Так и рвешь всё в лоскуты, чтобы потом скомкать и в мусорку. Если захочешь, то разгладишь и склеишь, но все швы будут как на ладони».
Философские размышления — лишь прикрытие. Способ отгородиться.
Вспотевшие руки и дрожь, которая бьет изнутри и царапает сердце.
Конверт с поставленной точкой режет кто-то другой. Волнующийся, переживающий, неловкий. А сам Артур размышляет о бренности бытия и строит аналогии.
Лампочка под потолком то ярче, то темней. «Скоро надо будет менять», — думает Артур, откладывая нож в сторону.
Внутри конверта — сложенный вчетверо лист бумаги. Тем же самым почерком, что и на конверте: