Влад стиснул зубы, запирая на языке готовые вырваться оправдания. Обвел глазами окрест. Казалось, площадь глядит на него из-за запертых ставень, из-за приоткрытых дверей, с насмешкою ожидая, что он скажет в ответ — благороднейший рыцарь Влад, Влад — защитник веры Христовой… рыцарь, запятнавший свою безупречность союзничеством с врагом христианства, Влад Дракул, дракон валашский… «Стоило ли оно того — вернуть себе отчий трон, чтобы после — униженно бить поклоны султану, возя ежегодную дань в десять тысяч дукатов, султанскую казну наполняя? Чтобы участвовать в битвах с ним против стран христианских в обмен на обещание не трогать Валахию?.. — с ехидцей прозвучало в ушах. — Хоп, хоп! Такой славный рыцарь — а дракону молится! Зачем молиться дракону, когда есть Христос?» Влад мотнул головой, изгоняя из памяти бледное шутовское лицо, словно враз соткавшееся перед ним посреди рыночной площади. И медью звенели бубенчики на расписном колпаке, и кривились в усмешке тонкие, леденисто-бледные губы… а потом видение обернулось главой городского совета, подошедшим непозволительно близко — так, что Влад мог разглядеть потускневшие звенья золоченой цепи на трясущейся старческой шее.
— За поступки свои неправедные буду нести я ответ перед господом нашим, а не перед людьми, — наконец вымолвил Влад. — Тебе же скажу одно — я предлагаю не плен, а всего лишь изгнание. Вместе с семьями вашими готов я принять жителей славного Себиша на валашские земли, дать работу вашим ремесленникам, обеспечить всем себишцам кров и покой. Оставляйте нажитое османам, не стоит жалеть — золото ничто перед человеческой жизнью… — Он перевел дыхание, украдкой взглянув на дракона. Тот дремал, прикрыв сизо-серые веки, положив языкастую морду свою на обрубок передней культи, и горячие клубы пара рвались из ноздрей его.
— Что же, твои слова дают нам надежду. — Пальцы седобородого неторопливо оправили цепь. — Нам ничего не останется, как положиться на честность твою, на рыцарскую верность слову твоему, Влад. Не на султана же, — он сдержанно хохотнул, — нам всем полагаться!
…Ночь упала на Себиш, коварная, точно дракон, вылетающий из пещерной засады. Черной, гулко-бездонною пастью сглотнула прощально взблеснувшее солнце. Сторожко встала над башнями Себиша — серебристыми пиками звезд. Себиш встретил ее полыханием факелов и скрипом повозок, лошадиным надрывистым ржанием и голосами, притушенными ночной темнотой.
Ночь катилась по небу. Омытый волнами ее, дракон на мгновенье почудился Владу неведомо-страшною, смолянисто-черной горой, порожденьем самой преисподней, с коей невозможны любые договоренности, а потом — себишские врата со скрипом открылись, и людской поток выплеснулся за их пределы, и дракон повернул настороженно морду к идущим и стеснительно уркнул Владу — свои?
Влад кивнул с несказанным облегчением. Ночь стирала следы, уводила, прятала в черных складках одежд одного за другим — уходящих на юг бывших жителей Себиша, мертвого, как потрошенная рыба, покидаемого, преданного своими людьми одинокого Себиша, в пыльной тьме оставленных улиц ожидающего новых хозяев своих, что придут — и вдохнут в его жилы свои голоса, что наполнят площадь его — своими шагами… Себиш спал и видел отвратные сны.
— Разграбят тут все и сожгут, — произнес Влад, обращаясь к дракону, слушающему его со всевозраставшим вниманием. — Зачем османам трансильванский торговый городишко? Но — без кровопролитья напрасного, без черных, разбойничье-страшных смертей… — Он тяжко вздохнул. — Если бы все военные походы мог я так завершать — торговыми сделками, скорей подобающими купцу, чем славному воину… Эх, видел бы меня сейчас мой отец, благороднейший Мирча!
Он безрадостно хмыкнул, и тотчас дракон заворчал, обернувшись в глухую, подступавшую тьму.
— Османы! Мурадово войско приближается к стенам! И если они пойдут догонять, дабы набрать себе пленников… мы направим их по ложному следу. Верно, дракон? — Влад встал на ноги, ощущая себя… нет, не купцом даже, а мимом в пестром ярмарочном колпаке, с бубенцами на поясе, жалким базарным кривлякою на потеху толпе. «Хоп, хоп! Такой праведный рыцарь, а лжешь и торгуешься, чтобы быть всем угодным! Всем, кроме собственной совести! Хоп, хоп!»
…А потом дракон поднялся на крыло, и Владу стало не до собственных мыслей.
Полдень прятал черные тени в густой изумрудно-зеленой траве, сливавшейся цветом с драконьей спиною. Тяжелой, необъятной горой дракон возлежал на поляне, и храп его наводил трепет на луговые ромашки.
— Когда османы будут разбиты, не обратится ли гнев его и на наших людей? — Голос Яноша Хуньяди нес в себе ощутимо тревожные нотки. — Эта твоя ручная зверюга — такая же перебежчица, как и ее господин, и отличить своих от чужих ей будет весьма затруднительно! Не так ли, союзник мой Влад? — С брюзгливо поджатых губ его сорвался короткий смешок.
— Сомненья в драконе моем — все равно, что сомненья во мне, — Влад сдержал резкости, рвущиеся с языка, — и если эти сомнения есть и они так терзают тебя, друг мой Янош, — то, может, не стоит союзничать нам? Мой дракон отдохнет, мои люди не станут растрачивать в битве силы свои…
— Ну уж нет! — И без того густо-красное, лицо Хуньяди обрело еще более рдяный оттенок. — Ты дал клятву венгерской короне — стоять всеми силами за христианскую веру, — а теперь хочешь нарушить ее, в сторону отойдя, как ни в чем не бывало? Нет, ты будешь биться вместе со мной, и дракон твой, зверюга богопротивная, тоже пусть бьется, хоть и доверия к ней у меня нет никакого…
Влад улыбнулся, припомнив зеленый дом у пруда с покатою красной крышей, холодную дождевую морось — и драконье рычанье навстречу открывшейся двери, и толстую лапу с когтем, отшвырнувшую прочь Хуньяди, сунувшегося было вовнутрь. Отчаянный плеск — и мокрые полы кафтана Хуньяди, и слипшиеся от воды рыжие пряди волос его, под набухшей от влаги мохнатою шапкой… Нет, у Яноша Хуньяди, великого королевского полководца, определенно были причины не доверять дракону.
Дозорный подал сигнал, и полуденно-сонная поляна ожила, зазвенела — лязгом рвущихся к битве мечей, ветром взметнулась — войска, разом сомкнувшего строй. И тяжелые веки дракона приподнялись, окинули мутным, дремотой затянутым взглядом — порхающих зыбких стрекоз и росу на зеленых травинках, ослепительно-синее, солнцем залитое небо и облачные силуэты на нем бесконечно скачущих всадников…
…коих делалось все больше и больше — там, на границе между поляной и лесом.
Дракон поднялся на ноги оживающей древней горой, и, примятая тушей его, распрямлялась ко свету луговая трава, и, примолкшие было, заводили кузнечики звонкие стрекочущие песни. Влад вскочил на спину его, точно всадник в седло боевого коня, и, мурлыкнув, дракон хлопнул крыльями и понес его в небо.
Черное войско осман показалось внизу. Необъятная тень дракона накрыла его траурно-темною пеленой, и с вершин своего поднебесья Влад видел задранные кверху головы, искривлено-кричащие рты, блеск мечей, бесполезно вскинутых в воздух… а потом дракон распахнул ядовито-красную пасть и пыхнул огнем.
…Они полыхали, точно пасхальные свечки, роняя в траву ярко-алое пламя с дымящихся черным одежд. Их крики рвали Владовы уши, смрад их горящего мяса бился в ноздри его. В великанских размеров жаровне трещали, занимаясь пожаром, смолистые старые сосны, ломались, как тонкие прутики, накрывая собою повозки осман. А потом — уцелевшие слепо ринулись в разные стороны, хоронясь от всенастигающей драконовой ярости, от огня его, обращающего плоть человеческую в темный, смрадом тлеющий пепел.
— Хуньяди перебьет беглецов, не оставив в живых ни единого, — раздумчиво вымолвил Влад — безмятежно-спокойному небу над головою его, белым, точно фарфор, кучевым облакам. — И доложит венгерскому трону о великой победе своей над воинством врагов христианских. И наградою будет ему королевская благодарность… А что будет наградою мне? Сырой и холодный зиндан от прознавшего правду Мурада?
Воздух перед лицом его точно сжался, сгустился туманною дымкою, обращаясь в цветную поющую птицу с нежным девичьим взглядом и тонкими, острыми крыльями.
— Все печалишься, доблестный рыцарь? — с укором сказала она, и большие ресницы ее взмахнули, как опахало. — Все гадаешь, к кому бы на службу пойти, выгоднее меч свой продать — кому бы? А ты не гадай, ты сердце свое послушай да по совести поступи! Что же говорит тебе твоя совесть, о доблестный рыцарь Влад, повелитель дракона?
Влад улыбнулся.
— Если б спросила ты меня, чудесная птица, об этом, когда был я малым, неразумным дитем, — я бы честно, со всею душою ответил, что сражаться хотел бы за христианскую веру, как отец мой, Мирча Великий, и ничем его имени не опозорить. Это было давно, так, что уже тех времен и не помню, — когда ивы, что прикрыли сейчас крышу тырговиштского замка, были юны и слабы, а сам я — верил в добрые сказки, что сочиняла мне няня. Про великого богатыря Фэт-Фрумоса, что сражался неустанно со злом, убивая колдунов и драконов и спасая прекраснейших дев. А помощницею ему, затаенным голосом совести — была добрая птица Мэйастрэ с разноцветными перьями и голосом нежным, словно медовые росы. И вела она Фэт-Фрумоса от победы к победе, и ни разу не искусил его враг человеческий, не заставил свернуть с истинного пути… Прости же меня, Мэйастрэ сладко поющая, плохой из меня воин вышел, плохой богатырь. Может быть, — он обвел глазами холодно-синее небо, — потому что не сказка вокруг меня, а жестокая быль?
Птичий взгляд сделался жестко-стальным, словно нож, прокаленный в кузнечном огне.
— Быль или сказка — разницы никакой, коли твердое и справедливое сердце в груди колотится, — по-вороньи прокаркала Мэйастрэ. — А коли бесчестен ты и слабодушен — то будешь таким при любых обстоятельствах, и волшебная помощь тебя не исправит… Смотри! — прокричала с надрывом она. — Смотри, что за раны наносят мне, мечте твоей детской, поступки твои! — Она перевернулась на спину в воздухе, и Влад оторопело увидел — черные, рваные раны повдоль боков ее, кровью опаленные перья Мэйастрэ волшебной. Он закрыл руками лицо, и тотчас же — будто вихрь подхватил его и дракона, разыгравшись, швырнул в поднебесье, в расправу ветрам, завыл, зарыдал по-драконьи.