Скуля, вырколак опустился на спину, открыв небесам бледно-белое, шерстью заросшее брюхо.
— И бесы покорились ему, — продолжал Влад, — и вырколаки, на коих ездили по небу бесы… К ним возвращайся, тебя уж, наверное, заждались! — Он хлопнул рукою по мокрому от росы вырколачьему носу, и, яростно взвыв, вырколак обратился смолою клубящейся тенью, туманом поплыл по траве, обнимая древесные корни, со свистом вознесся в луной озаренное небо.
Хуньяди тронул коня.
— Ну уж нет. — Влад взялся за поводья. — Куда это ты хочешь уехать, друг мой Янош? В ночи одному так темно и опасно. Повсюду рыскают османские воины, добивая избегнувших смерти на поле брани… Воспользуйся лучше гостеприимством моим. Мой отряд проводит тебя в Тырговиште с великим почетом…
— Да как ты смеешь?! — Гневом набухшие щеки Хуньяди сделались яблочно-красны, изгоняя из памяти всякую мысль о стригоях. — Смеешь пленить меня, королевского полководца?! Подлый изменник!
— Никто и не ведет речь о плене. — Влад с укором покачал головой. — Всего лишь об отдыхе и укрытии твоем, друг мой Янош… на время. Ты ведь не хочешь попасть в руки осман, о мужественнейший из полководцев венгерских? — Луна подавила смешок на губах его. — Будьте сопровождением господину Хуньяди! — окликнул он, и тотчас — всадники окружили Хуньяди плотным кольцом, отсекая от прокаленных луною тропинок. — Ну же, за мною!
Ночь коснулась плеча его вкрадчивой вырколачьею лапой. Влад поднял глаза к небесам, и острые серебристые звезды соткали над вершиной горы ему волчью, застывшую в беге фигуру. Влад рванул поводья — и поехал вослед.
Ночь принесла с собой долгожданную прохладу. Сахарно-белая, стыла в небе луна, не давая заснуть, и Влад смотрел и смотрел на нее сквозь открытые окна, и в призрачных, тонких, неверных лучах ему померещилось чье-то движенье.
Влад рывком сел на кровати. Луна изливалась на подоконник, текли и текли неслышно лунные молчаливые реки, пока — холодные воды их не вспенились беспокойной волной и из лунного света к Владу не вышел огромный взъерошенный волк.
— Я сплю, — сказал Влад. — Ты снишься мне, только я не хочу тебя видеть. Я хотел бы увидеть во сне родной дом, и отца… и дракона. А ты непохож на них. Я не знаю тебя.
Волк оскалился, и луна блеснула на кончике каждого безупречно белого зуба его.
— Я могу обернуться тем, кем ты пожелаешь, и ты даже не заметишь подмены, — глухо зазвучало из пасти. — Луна податлива, как мягкая глина, и игры ее затейливы и лукавы. Она никогда не скажет всей правды. Молчание и отговорки — вот лунное кредо… Твой отец попросил меня присниться тебе и кое-что тебе показать, — деловито добавил волк. — Он — из тех, в чьей груди вместо сердца стучит осколок луны, и мы, вырколаки, таким подчиняемся…
— Как дракон? — усмехнулся Влад. — Ты тоже друг ему?
— Можно сказать и так. — Бледная морда зверя озарилась хитрой улыбкой. — Садись мне на спину, драконыш.
И луна подхватила их ледяными белесыми крыльями, унесла — в черно-серое небо с крупинками звезд. И в неверном мерцающем свете Влад увидел внизу стены каменной крепости и огни, полыхающие вкруг нее, и крикнул вырколаку:
— Спускайся!
Земля содрогнулась от грома ударивших разом бомбард. Дым взметнулся над крепостью, и луна осветила Владу щербатые, обгорелые исчерна стены. А после — над стенами распахнулись широкие, необъятно-драконовы крылья, и красный огонь пролился сверху на осажденную крепость, и крики сжигаемых заживо иголками впились во Владовы уши.
— Отец! — Влад вцепился в косматую, белую шерсть, точно в поводья. — Догони его! Скажи, что я хочу поговорить с ним! Он не мог оставить меня — ничего, ничего не сказав напоследок…
Вырколак покосился на Влада, и во взгляде его Владу помстилась ничем не прикрытая жалость.
— Он тебя не услышит. Лунный свет замедляет дыхание и ложится пеленой на глаза. Умереть — все равно что уснуть… и наоборот, — прошептал вырколак. — Ты спишь и видишь тебе предназначенное. И отец тоже спит и видит назначенное только ему. Ваши сны никогда не сольются… — Вырколак тяжко вздохнул. — Отец просил передать, что война его продолжается. И что жжет он османские крепости по приказу Хуньяди-стригоя, и с ним — брат твой Мирча. И что не узнает об этом проступке султан — в лукавстве своем отец уничтожает врагов всех до единого, чтобы никто из выживших правду всю не донес до султана-властителя… и чтоб вы с Раду не пострадали. Это тайна, Влад… Ты ведь умеешь хранить лунные тайны? — Вырколак подмигнул.
От невыносимого лунного блеска враз защипало в глазах. Влад вытер накатившие слезы.
— Луна лжет, по своему обыкновению, — хмуро вымолвил он. — И она не всевластна. Горячая, солнцем полная кровь течет в жилах неспящих, и к солнцу стремятся сердца их. Когда я буду властителем… если я буду властителем, — поправился он, — я все сделаю по-иному. Я не буду притворяться и лгать. Я пойду на султана войной, пусть даже войско мое будет ничтожно мало по сравнению с войском султановым. Мне все равно. — Он стиснул зубы до скрипа. — Ложь мерзка. Она — как липкая грязь, кою долго счищаешь с одежды… Не стоит она — ни престола, ни собственной жизни…
В глазах вырколака мелькнула усмешка.
— А жизни и судьбы других? Что на это ты скажешь? Если б не ложь твоего отца, дракон был бы мертв. И жители городов, спасенных им от огня и османского плена, тоже были б мертвы. А так — они живы и возносят хвалу его лжи. — Вырколак покачал головой. — Худой мир, как известно, лучше, чем добрая ссора… только этого тебе пока не понять, маленький, глупый драконыш. Ты спишь, и во сне я смеюсь над тобой… А теперь просыпайся!
И луна зазвенела, запела — там, в непредставимо далекой дали, и от пенья ее больно сжалось в груди, и Влад распахнул глаза, задыхаясь, на залитых солнцем подушках.
«Сны несут в себе обман и насмешку. Умереть — все равно что уснуть… и наоборот, — прозвучало в ушах отзвуком лунного колокольчика. — А что же тогда сама смерть, как не бесконечно долгая ложь? Вот почему ее так опасаются люди!»
Влад отчего-то представил себе — унылую, сотканную из лунного света долину, по которой бредут и бредут высохше-бледные тени тех, кто лукавил при жизни, к неясной, мерцающей огнями болотными цели, что делается от бредущих все дальше и дальше. Увиденное было настолько страшно, что он содрогнулся.
— Я бы не желал тебе, отец, такого посмертия… И себе… и дракону бы не пожелал, если б взял ты его с собою туда, в блекло-лунное царство, — произнес задумчиво Влад. — А ты — сам себе, получается, такого желаешь? Или… просто не ведаешь, что тебя ждет?
Он подошел к окну. Рассвет разгорался, выжигая из мыслей сомненья и страхи. И Влад улыбнулся — рыжему, точно огонь, восходящему на небе солнцу, что давало собою ответ — всем не высказанным и в мыслях вопросам.
Дракон зашипел. Желтые, золотистого цвета глаза его сделались безудержно злыми. Влад упреждающе поднял руку.
— Дай нам уйти, друг мой Янош. Мне, сыну моему, дракону и тем, кто еще верен мне остается. Если не угоден я как правитель престолу венгерскому, — он обвел глазами теснившихся за спиною Хуньяди, чей острый, сияющий отблеск мечей будоражил драконье спокойствие, — если недовольны мною и собственные бояре — готов передать я престол валашский ставленнику твоему Владиславу. Но я не желаю напрасного кровопролития…
Лицо Хуньяди искривилось.
— Ты еще смеешь что-то говорить о желаньях своих? Предатель и лгун! — процедил он сквозь сжатые зубы. — И смерти заслуживает твое двуличие… Впрочем, дракона я мог бы оставить в живых, — Хуньяди усмехнулся, — если бы покорился зверь этот воле моей…
Дракон возмущенно завыл, перхнув дымом сквозь узкие ноздри.
— Вот и ответ тебе. — Влад покачал головою. Холод клинка его приманивал собою снежинки. Ослепительно-белые, они щекотали лицо, падали и падали вниз из-под серого, равнодушно смотрящего неба. — Я знаю — ты не можешь простить мне пленения твоего, друг мой Янош… но неужели тебе не жаль жизней своих же людей? Тех, что падут нынче жертвой драконовой ярости?
Хуньяди оскалился. Кривые, как сабли, клыки наползли на припухшие красным губы его, снежной бледностью заволокло багровевшие щеки.
— Смерть ему! — прокаркал стригой. — А дракона ко мне, на цепь. Будет кидаться огнем — колите мечами под брюхо. Оно у этих зверюг самое уязвимое… Да что ж вы стоите-то?! Трусы! — Он прыгнул вперед, стремительно, по-волчиному споро, и Мирча едва успел отразить меч его, рвущийся к Владову горлу. — Ар-р! — прорычал стригой, торжествуя, и, качнувшись, Мирча вдруг захрипел и откинулся наземь возле Владовых ног. Точно сколотый клык, нож торчал в шее его, погрузившись по рукоять. — Р-р… — Стригой упал на колени, в снег, отозвавшийся костяным, мертвенным хрустом, под мышки подняв безвольно осевшего Мирчу. — Аг-р-р… — Белые, как сон, как саван, клыки — впились в разверстую рану на шее. Мирча спал, блаженно открыв рот, почерневший от спекшейся крови, ловил снежинки остывающим языком, и в снах его было темно, тепло и уютно, точно в засыпанной снегом глубокой могиле. — Р-р… Пусть сны его будут особенно крепки… — пробулькал стригой, вытирая ладонями губы. Нож его пал под сонные веки Мирчи, истирая последние проблески белого средь глухой, наступающей тьмы. Стригой растянул рот в кривой, сумасшедшей улыбке. — Я обманул тебя, рыцарь дракона. Твой сын не спит, он умер, и его скоро зароют в могилу. Если же сны будут и там его беспокоить…
Он глухо расхохотался, поднявшись на ноги, качаясь перед глазами Влада, точно пыль, поднятая ветром, точно могильный прах оскверненного склепа. Перекрестившись, Влад ударил мечом что есть силы. Меч прошел сквозь кровавого цвета стригоев кафтан, не заставив стригоя даже поморщиться.
— Не забывай — у меня два сердца, и оба мертвы. — Обняв лезвие пальцами, стригой вырвал меч из дымящейся красным груди. — А ты поразил лишь одно… и что моему сердцу твой гнев, лишь забавный в бессилии! Пронзить его не способны ни пламя, ни сталь, разве что — кол осиновый… но я не вижу кола в руках твоих. Ха-ха-ха-ха! Рыцарь-обман