ком уж заманчиво взять чужое, не заплатив.
Приехав в Белград уже взрослой, я поняла — мы жили в атмосфере обмана. Мы лгали самим себе, братаясь с турками и сидя с ними за одним столом. Это было явление временное и противное Господу. Человек Божьего промысла не ведает — и потому не знает, когда Ему станет угодно прекратить эту трагикомедию. Но то, что момент настанет — дело решённое.
Сейчас он настал. Войны, наглость турок, жадность паши, нетерпимость сербов, их воинственный от природы дух — всё это стало поленьями в костре, который незримо полыхал на улицах моего родного города.
Белград стал грязным, его словно бы пропитал дух беспорядка, являющегося неотъемлемой частью борьбы за свободу и независимость. Никогда не бродили здесь раньше бездомные животные, не было столько пьяных и злых людей, не воняло помоями, и не было столько жидкой грязи, которая, казалось, не успевает высыхать после дождей и хлюпает под ногами, несмотря на палящее солнце. И само-то оно, солнце, стало другим. Раньше оно грело, а теперь палило, словно бы желая сжечь ненавистных басурманских захватчиков.
Отчего так было? Война — всегда разруха. Если ты серб, то причиняемый тобой беспорядок от злости — чего это, мол, я буду церемониться с захваченной землёй, коль она мне не принадлежит? А если турок — то от неуважения. И если серб может позволить себе так рассуждать, то турок — никогда. Если уж стали тебя теснить и гнать время от времени, то знай — ты уже не захватчик, а гость. А грубого гостя никто не жалует.
Я смотрела тогда ещё глазами гостя на всё происходящее — и ничего не могла понять. Уж не ошиблись ли мы городом, когда приехали?..
— Я понимаю, о чём ты говоришь. Сербы так настроены от того, что дахи больше не подчиняются султану.
— Но разве не султан даёт им работать и богато жить?
— Они стали требовать от него расширения территорий, а он взял и замирился с австрийцами.
— И что теперь будет? Они его свергнут?
Георгий улыбнулся.
— Он слишком далеко. Они злятся, ты права. Земли наши они давно считают своими, и потому, чтобы отделиться от султана, попытаются взять их силой. Только мы тоже к этому готовы.
— Ты станешь с ними воевать?
— Будет так, как решит народ. Я давно уже подчиняюсь ему, а не черномазому султану и уже тем более не грязному базарному торговцу!..
В одну из ночей к нам в дверь постучались — на пороге стоял турок Исмаил, смотритель водонапорной башни, с которым Георгий время от времени о чём-то беседовал.
— Где Карагеоргий? — на нём лица не было от страха. Я проводила его в комнату к спящему мужу и с тревогой стала вслушиваться в их разговор. Ничего толком не услышала, но спустя некоторое время Георгий показался на пороге в полном военном обмундировании — он успел собраться в доли секунды. Я поняла — что-то произошло.
— Что случилось?
— Срочно одевайся, — Георгий как всегда был бесстрашен, но — по глазам видно — рассержен. — Нам надо уехать.
За полночь мы вскочили на коня и мчались до самого Орашаца. Я грешным делом подумала, что снова придётся возвращаться в Австрию — очередной разлуки с домом моё сердце бы не выдержало. К счастью, в нескольких десятках миль от Белграда Георгий остановил коня.
— Ты расскажешь мне, почему мы снова бежим со своей родины?
— Дахи ночью устроят резню. Перебьют всех сторонников султана, кого не удастся переманить на свою сторону, чтобы захватить власть. Вместе с ними казнят самых знатных сербов — священников, купцов, дворян. Нам необходимо было уехать…
Я не поверила своим ушам.
— Ты?! — вскричала я. — Ты, смелее которого я не видела отродясь, вдруг бежишь от врага и оставляешь свою землю и своих людей в лапах эти подлых дахи?!
— Именно потому я и не сказал тебе всего там. Есть вещи, которые нужны всему народу — например, моя жизнь. Кроме меня, некому будет сразиться с дахи, ты права, но не сейчас. Я не смог бы в одночасье поднять восстание. Нам надо подготовиться, а для того хотя бы надо быть живым. Суди, как знаешь, а только время покажет. Можно убить десяток дахи и самому пожертвовать жизнью, ничего не изменив в судьбе своей страны, а можно убить тысячи и даровать наконец Сербии так горячо желанную свободу…
Я давно перестала понимать Георгия — возможно, он был слишком умным и взрослым для меня. Но в этом случае мне казалось, что я права, а он просто смалодушничал. Велико же было моё удивление, когда вечером того же дня в Орашац потянулась огромная вереница людей со стороны Белграда. Замерев на высокой смотровой башне, рядом с Георгием, созерцала я нескончаемый людской поток, что двигался из столицы пашалыка. Израненные, грязные, оборванные, но всё с тем же блеском в заплаканных глазах шли сербы по тому самому пути, по которому мы проехали накануне.
— Что это? — недоумевала я. Но Георгию всё было ясно — это читалось по его глазам.
Наконец десятки тысяч беглых сербов подошли вплотную к месту нашего укрытия. Раненый и едва стоящий на ногах Пётр Ичко поклонился Георгию в ноги.
— Не гневайся на нас, Георгий Петрович. Пришёл к тебе твой народ просить помощи и защиты. Встань во главе и оборони — не на кого больше надеяться, коль сам Бог от нас отвернулся.
— Что же, по-твоему, простой солдат сильнее Бога? — спросил у него Георгий.
— Не могу знать этого, Георгий Петрович. А только тебя одного Он милует. Помилуй и ты — встань впереди, охрани и спаси!
На глазах старого серба выступили слёзы. Георгий стиснул зубы и смотрел на людей, которые были самым главным его богатством и достоянием — его час настал, в ту минуту это понял каждый.
Вскоре после этого Георгий отправил депешу в войско гайдуков, стоявшее недалеко от австрийской границы, что он возглавлял. Ответа долго ждать не пришлось — спустя пару дней, которые потребовались нам, чтобы привести больных и раненых в порядок, на помощь к Георгию прискакали несколько сотен коренных сербов, вооружённых до зубов. Оказалось, они разоружили едва ли не целое войско, чтобы не только своими руками, но и ружьями помочь своему народу отвоевать наконец независимость.
В дни подготовки восстания — а никто из собравшихся не сомневался в том, что ему быть, — я нередко слышала речи Георгия как перед большими народными собраниями, так и перед единицами, перед вождями. Говорил он вещи очень мудрые и прозорливые — умным он был всегда, ещё с юности, а теперь к нему ещё пришла военная хитрость, в совокупности с которой становилась его голова особенно опасной для турок.
— Дахи не подчиняются султану, бунтуют против его власти. Что ж, враг моего врага — мой друг. Этому научила меня австрийская война. Воевать сразу с двумя противниками означает сразу проиграть, да и вооружены янычары лучше нас. Так что на первых порах мы будем декларировать свою верность султану. Дахи ближе и опаснее. Вот и получится, что с одной стороны теснить их будем мы, с другой — полки янычар, которых султан уже выслал.
— Скажи, Георгий, — спрашивал Бойко Млатич, — а когда мы войдём в Белград, как будем воевать с янычарами? Сам же говоришь — они вооружены лучше, да и сильнее?
— Верно, но мы будем дома, а они нет. Говорю вам это не как серб, а как полководец — сражение дома — полпобеды.
Отдохнув и вооружившись за счёт гайдуков, сербы стали прорываться к Белграду. Тяжелейшие битвы с дахи ждали их под Мишаром и Делиградом, при Шабаце и Ужице. Многие потери нёс наш народ по пути в тот город, который много веков согревал их и давал им веру в свободу и справедливость.
Разведка сообщала Карагеоргию о таких настроениях среди белградских дахи:
— Они не понимают, зачем изгнанные из Белграда сербы рвутся назад. Считают, что их там больше и они сильнее, и потому искать нам с ними столкновения — дело пустое…
Георгий ничего не отвечал, лишь хитро улыбался — его ответ мы все слышали и потому понимали: готовится восстание.
Когда я слушала рассказы отца или матери о тех восстаниях, которые сербы, наверное, всю свою историю поднимали против турок (включая знаменитое сражение на Косовом поле), я представляла себе эти выступления как какую-то огромную и беспорядочную сечу, в которой стенка на стенку сходятся хорошо вооружённая турецкая рать и босоногие, но революционно настроенные сербы, отстаивающие самое дорогое, что у них есть — свободу и возможность жить без ига. Но когда я своими глазами увидела всё, что происходило в те дни в Белграде, я поняла, что к моим сказочным рисованным представлениям реальная жизнь не имеет никакого отношения.
По всему Белграду — то там, то здесь кучками собирались дахи — с одной стороны, — и сербы с другой. Все они были вооружены и передвигались по городу в полной боевой готовности. Одна группа могли смело встретить другую — и пройти мимо неё, видя, что в её составе сосед, приятель вожака этой стайки, или просто соразмеряя силы. Но в то же время, чем ближе становилось к закату, тем активнее становились эти передвижения… Не то чтобы мирному сербу опасно было пройти по улицам столицы, но сама атмосфера тогдашнего Белграда подстёгивала к тому, чтобы влиться в одну из этих группировок и с оружием в руках продолжить воинственное шествие по городу.
Вечерами и ночами столкновения случались всё чаще, крови лилось всё больше. При том, что днём ничего, как казалось, не предвещало беды — как я уже сказала, днём лагеря противников лишь одаривали друг друга грозными взглядами, сберегая силы для ночи. И тут рубили друг друга те, кто ещё вчера жил под этим палящим солнцем среди скалистых гор и вечных лесов в мире и согласии. И тому, кто посмотрел бы на этот ужас со стороны, несладко бы пришлось. А тот, кто жил здесь годами, знал — каждый борется за своё право, за свою землю и ту, которую считает своей родиной, а потому ни осудить, ни остановить бойню не решился бы, наверное, даже самый смелый — если был кто-то смелее Георгия.
Что ни говори, а там, в Австрии я не видела того, кого привыкла видеть в Белграде — сильного, смелого, до отчаяния, волевого и дерзкого, привыкшего всегда брать своё, хотя бы даже и силой. Не сказать, чтобы там притупилась моя любовь к нему, но возраст мой ещё диктовал свои правила — мне хотелось вечной схватки, вечного огня, жара, крови. Ему хотелось того же, но проявить себя там он не мог — разве что в бою, свидетельницей которого я не была. А здесь он снова стал прежним — тем, кого я почитала своим богом и кому так страстно отдавалась в постели, как не смогла бы даже Мессалина.