Милан напрягся. Глаза его сверкнули злобой.
— Известно ли тебе, сын пастуха, что дахи убивали сегодня наиболее богатых и знатных сербов? Именно они представляют и всегда представляли для турок наибольшую опасность. Мы, а не вы, пастухи да золотари! Кого вы поведёте за собой? Никого. А вот договориться с вами проще простого: дал бутылку, вы и продали себя, жену да соседа. Разве не так?
— Не так! Мы любим свою Сербию, а вы — своё золото…
В склоку тогда вмешался Карагеоргий.
— Самое время ссориться, братья. Туркам только того и надо.
— Мой брат несправедливо обвиняет меня, — первым выкрикнул Милош.
— И ты требуешь справедливости?
Тот утвердительно кивнул. Карагеоргий был жесток со всеми, этого требовало время, и поэтому сейчас не сделал исключения:
— Тогда оба убейте себя! Здесь собрались только те, кому Сербия дороже жизни и уж тем более — доброго имени! Если намерены так и дальше продолжать, лучше возвращайтесь в пашалык, мне троянские кони без надобности!..
Властность и авторитет Карагеоргия тогда взяли верх. Братья действительно примирились на некоторое время. Но тогда я посмотрела на Милоша и обратила внимание на его взгляд. Он словно змея затаился, словно ждал чего-то.
Потом было восстание — и каждый из братьев проявил недюжинную храбрость в битвах при Пожареваце и Белграде, заслужив любовь и доверие Карагеоргия, но поодиночке. Их всё так же сложно было увидеть вместе, а, встретившись, они старались не смотреть друг на друга.
К моменту окончания восстания Милош женился на простой крестьянской девушке Любице Вукоманович. Не обладая никакими внешними прелестями, была она в то же время очень добра и чисто по-сербски основательна. Такие, как она, не только утешают мужа и служат для него хранительницами очага, но и дают советы по всем жизненным вопросам. Их видно за версту — точно такой была моя покойная мать. Я никогда не стремилась и не умела быть такой — от дел супруга была далека, да и о том, чтобы дать ему дельный совет, у меня не было и мысли. Наверное, поэтому мы сблизились с ней — как сближаются человек и его отражение в зеркале, будучи одновременно такими похожими и такими разными.
Меня занимало в ней то, что она всем и вся давала характеристики. «Этот подлец, тот пьяница, а вот он — неплохой человек». Забавно было, как она, зная всё про всех, раскидывает людей словно грибы по корзинам и каждому предрекает будущее. Вот только на мой вопрос обо мне отвечала она уклончиво и непонятно, наверное, боясь обидеть.
— Ты настоящая. Твоему Георгию нужна такая. Добрая, чистая, светлая. И не меняешься с годами — что бы ни происходило в твоей жизни. Какой была в юности — осталась и теперь. И правильно. Да будет так во веки веков!
— Что же тебе мешает стать такой? Ведь это заложено в каждой женщине? — спрашивала я.
— То-то и оно, что мешает. Если бы не я, мой неотёсанный чурбан так и пас бы свиней. Я в своё время настояла на том, чтобы он пошёл работать к брату, оставив глупую деревенскую гордость — тогда мы ещё только познакомились. Потом, когда начали встречаться, Карагеоргий возглавил движение в Орашаце. Мой сначала не хотел идти, а потом хотел вернуться — опять, видите ли, из-за брата. Ни в один бой бы не пошёл, если бы не толкала его в спину поленом…
Я рассмеялась.
— Твой муж — храбрый воин…
— Таким, как мой муж, — говорила Любица, — чтобы быть храбрыми воинами, нужно постоянно на кого-то смотреть. В поле он смотрел на Георгия, дома смотрит на меня. А перестанешь с ним воевать — и он в плен сдастся.
Несмотря на эти мои характеристики, Георгий был с ним дружен. Приблизил его к себе, а летом 1812 года послал в Стамбул с небольшой торговой миссией. По приезду оттуда мы встретились с Любицей. Она была взволнована.
— У Милоша есть друзья среди богатых и знатных турок, и в эту нашу поездку он говорил с ними…
— Ну и что?
— Они говорят, будто Наполеон собирается напасть на Россию, а турецкий султан разорвал с ним отношения.
— И что это значит?
— Ты правда не понимаешь?
— Нет.
— Пять лет назад Карагеоргия защитили русские — и только потому, что султан был дружен с французами, они были заодно. А теперь нет. И если войско Наполеона ударит по России, она волей-неволей начнёт искать союзников, в том числе и здесь, где столько выходов к морю…
Мудрость Любицы меня поразила. Я не дошла бы до всех эти выводов, даже если бы от этого зависела моя жизнь.
— И ты думаешь, что им понадобятся турки?
— Им понадобится тот, кто сильнее и чья армия больше. А это турки.
— Они продадут нас ради турок?
— Нет, ради победы над Наполеоном. Султан прекрасно понимает, что это единственный способ возвратить власть над сербами. Хитрый турок, все они хитрые. Сегодня ты их враг, а завтра — незаметно для себя — уже друг. Наполеон ему больше не интересен, его вотчина — центр Европы. А вот у нас он всю жизнь чувствовал себя хозяином. Да и те, кто бежал из пашалыка — думаешь, говорят ему спасибо? А вот теперь скажут.
Я в ужасе рассказала Георгию об услышанном. Он усмехнулся:
— И зачем они всё это рассказали близкому мне человеку? Чтобы тот донёс мне?
— А он тебе говорил?
— Нет, но скажет ещё. Для чего им всё же так рисковать?
— Не знаю, Георгий, но люди зря не скажут.
— Слушала бы ты бабу поменьше. Её место на кухне, а не с мужем на коне. С ней и сама, глядишь, мной управлять станешь — а мне этого допустить никак нельзя.
Тем временем, как мы узнали позже, Милош Теодорович решил навестить своего брата и ему первому поведать о том, что услышал в Порте.
— И что ты хочешь сказать? — холодно спросил Милан.
— Что скоро тут будет новая власть, хотим мы этого или нет. Тебе надо бежать. Всех, кто участвовал в восстании и тем более командовал войсками, казнят.
— Георгий знает?
— Ещё нет, — помотал головой Милош. — Ты первый.
— Но почему? Он ведь вождь.
— А ты брат.
— Ты бежишь вместе со мной?
— Видишь ли, бегут все. Нам не впервой — мы отойдём, переждём какое-то время, а потом снова нанесём удар, как десять лет назад. Смысла оставаться здесь ни для кого нет, это будет значить бессмысленную гибель и плевок в лицо сербской независимости немытыми устами грязного султана. Решайся.
Следом отправился Милош к Георгию.
— Где ты был? — строго спросил вождь, едва тот шагнул за порог нашего дома.
— У брата.
— Что ты там делал? — голос его становился всё более грозным и решительным.
— Мы разговаривали.
— О том, что…
— …что турки снова планируют напасть на нас, когда Наполеон отвлечёт нападением Александра.
— Почему ты мне не сказал об этом?
— Ты сменишь гнев на милость, когда узнаешь, что брат, узнав об этом, решил сбежать.
Георгий забыл заданный ранее вопрос и словно вскипел.
— Ты что?! Откуда ты это знаешь?
— Он сам мне сказал. Орды турок движутся сюда, коль скоро русские войска решили оставить нас и дать отпор Франции!
— Но русские обещали нам…
— Когда опасность подходит к тебе лицом к лицу, любое, даже самое священное обещание, можно забыть. Разве в этом дело? Разве надо сейчас оглядываться назад и рассуждать о том, кто виноват?! Надо решать, что делать! Причём скорее. Решайся же, вождь.
Георгий опустил глаза. Я была охвачена ужасом, понимая, что должно произойти со дня на день.
Милош не давал ему как следует подумать:
— И что же? Что ты решил? Как по мне, так уходить нельзя. Уйдём сейчас — накликаем беду. Первый раз мы уходили от дахи, которые и числом и силой превосходили нас. Они были здесь как дома. А сейчас нам идти некуда и незачем. Мы должны дать отпор туркам. Уступим им свой дом — останемся каликами перехожими!
Милош говорил высокие слова, которые Георгий и сам любил, но сейчас было для этого не место и не время. Когда вождь произносил пламенные речи, он был уверен в своей правоте — им предшествовали часы и дни размышлений и рассуждений. Горячность в принятии решений, связанных с народной судьбой, была ему не свойственна. Тот же всё напирал. Дать сейчас слабину и сказать, что мудрее было бы всё же покинуть насиженные места, Георгий уже просто не мог — его же оружием Тодорович практически убил его.
— Ты прав, — тихо сказал он. — И когда же твой брат собирается покинуть Белград?
— Сегодня ночью. Разреши мне остановить его…
— Остановить?
— Тот, кто оставляет в такой час свою страну — предатель. Или ты считаешь иначе?
— Нет, но… всё же ночью дождись меня. Сам ничего не делай. Я хочу для начала поговорить с ним.
— О чём? Он давно знается с турками, ещё со времён дахии…
— Не спорь. Жди меня у его дома в два часа.
Тодорович ушёл. О том, что произошло в доме Милана Обреновича в ту ночь, я узнала от Любицы.
— Милан и не хотел уходить, метался. Потом они с Георгием стали говорить о том, что не смогут дать отпора туркам, если останутся здесь. Проще сначала уступить, собраться с силами — как это было в Сечу Кнезову, — а уж после нанести удар. Георгий почти согласился с ним, когда Милош выхватил нож и всадил его брату прям в сердце!..
Я вздрогнула.
— Откуда тебе это известно?
— Он сам рассказал мне об этом. Пришёл под утро пьян в стельку и признался.
— А что Георгий? Как он отреагировал? — зная вспыльчивый характер мужа, я больше боялась за его действия, чем за то, останемся мы или уйдём снова, как тогда, в 1803.
— Он велел ему ничего не делать и пока никому не говорить.
В ту же секунду я поняла истинные мотивы его поступка. Ведь накануне он в моём присутствии осудил тех, кто собирается бежать. Это раз. И потом — значит, всё-таки он не был уверен в правильности решения покойного Милана. Умом понимал, что это единственно правильный выход, но что-то останавливало его…
— Я не верю в предательство русских, — тихо говорил он мне, опустив глаза. — Этого просто не может быть. Кто угодно, только не они. Я воевал с ними рука об руку в австрийской войне. Потом они пришли ко мне на помощь, когда султан прислал нового пашу с целой тьмой солдат. А сейчас что? Какой-то Наполеон так сильно их напугал, что они решили впервые за сто лет сдать свои позиции? Бросить своих братьев на произвол судьбы? Делай со мной что хочешь, только я в это не верю!..