и! Что с вами?! Как вы судите?! Неужели не видите или забыли всё то, что человек, присвоивший себе чужую фамилию, сделал с вами и с вашей страной? Неужели мне, живущей за сотни миль отсюда, это лучше видно?! Неужели не был вам Георгий Петрович отцом, что вы так вероломно предаёте его память, отдавая её на откуп коварному пастуху?..
В этот момент один из солдат вышел вперёд и захотел говорить со мной. Я волновалась, но отказать ему не могла.
— Прости, господжо Елена! Но как нам быть с тем, что именно Милош не даёт нас обратно туркам и они соглашаются снизить своё бремя в обмен на его власть?
— Кто вам это сказал?! — вскипела я. — Если турки и оставляют нашу страну, то уж никак не из-за Милоша, который все эти годы был им первым другом. А только потому, что русские снова обрели прежнюю силу и не позволяют Османам творить со своими братьями то, что прежде… Нет, верить им безоговорочно я не призываю — они уже предали вас и Георгия однажды. Но и приписывать Милошу те черты, которых у него нет — тоже глупо. Он не Бог и не царь вам! И кнезскую мантию он получил обманом, введя в заблуждение свой же народ! Так не позвольте ему долее носить её…
— Что же нам делать? — всё не унимался мятущийся солдат.
— Ограничьте его власть таким уставом, который сами сочтёте справедливым и достойным в первую очередь себя, а не его! Напишите его и заставьте подписать! Воевода Вучич уже сделал за вас эту работу… Но умоляю об одном — не оставьте всё как есть. Ведь завтра будет ещё хуже, а память Георгия, которую чтит каждый из вас, будет попрана не врагами, а своими же, что куда как хуже! Запомните мои слова и делайте то, что велит вам ваша совесть и любовь к родной Сербии!
В рядах солдат пронеслись шумы смятения и недовольства. Кажется, впервые за все годы владычества Милоша армия, которая являла собой единственную реальную силу в Сербии, поднимала голову. Но почему всё так? Почему слова слабой женщины способны сделать то, чего не могут сделать все войны и воины мира? Почему, чтобы принять важное и справедливое по отношению к себе и своей судьбе решение, обязательно надо услышать чьё-то воззвание со стороны?! Ведь ничего нового я не сказала, никакого колеса не изобрела перед этими людьми, которые и сами всё видели и понимали — жили же они и при турках, и при Георгии Первом! Ах, знать, вечно не будет ответа на эти простые вопросы…
Так или иначе, войска всколыхнулись. Всюду, где были расквартированы большие гарнизоны, начались выступления и дезертирства. Неделю спустя Вуица Вучич принял на себя командование армией — это решение Милошу подсказала Любица. Сам он отродясь не способен был принять ни одного стоящего, правильного, во всём полагаясь то на жену, то на Господа Бога. Хитрый и коварный пастух в кнезском обличье, который не научился толком даже читать, зато ловко вершил правосудие между своими подданными, не подумал, что троянский конь подобрался к нему ближе, чем он думал. Вучич в первый же день объявил неповиновение кнезу, после чего тот исчез куда-то. Месяц не появлялся он ни в Белграде, ни в Топчидере. Любица переживала — ждать от него по-прежнему можно было всего, что угодно. Моё сердце тоже было не на месте — хоть я и принимала участие, как сама считала в судьбе народной, а всё же дело это не женское. Каждому своё, и ещё неизвестно, что могло бы из всего этого получиться, если бы Милош не появился месяц спустя на пороге дома моих родителей, где я жила всё время своего пребывания в Белграде. Его никто не разыскивал, а потому прошёл он по столичным улицам, ни от кого не прячась и даже будучи облачённым в парадную военную форму.
— Не бойся, я здесь не затем, чтобы лишить тебя жизни, — подняв руку с троеперстием вверх, произнёс Милош.
— Я и не боюсь. Моя жизнь кончилась в 1817, вместе с жизнью Георгия.
— Вот. Об этом-то я и хотел поговорить.
— О том, как ты убил его?
— И об этом тоже, если угодно. Все эти клоуны, — он кивнул в сторону распахнутого окна, за которым слышался топот копыт кавалерийского полка, расквартированного неподалёку, — меня волнуют мало. Османы вновь поддержат меня, и с этим бунтом будет то же, что и с восстанием Хаджи-Продана. Не думаешь же ты, что с твоим приездом в «свободолюбивых сербах» вдруг проснулось чувство патриотизма? Нет, все эти восстания готовятся с одной-единственной целью, и ты об этом знаешь. Кому война, кому — мать родна. И моя жена, и этот дурак Вучич только и мечтают, что о власти, никем и ничем не ограниченной. А её в этой стране даже я не имею, её имел только Карагеоргий. И никакие турки, никакие австрийцы или русские не могли её сдержать — потому и боялись его. Да, мои руки обагрены его кровью, это верно. Только потому, что, если бы я этого не сделал, сделали бы другие, заодно и меня отправив к праотцам — участь его была предрешена. Никто не ждал его возвращения, но все грезили его речами и идеями — святой образ, идеал должен быть и жить вдали от людей, иначе они если не загадят его своими меркантильными и низменными качествами, то просто лишат жизни. Чтобы сделать святым. На покойников молятся охотнее. Я убил твоего мужа, это так. Но кто мне помогал? Кто предал его? Этого ты не знаешь. Ты не догадываешься, что изгнал я его из страны только потому, что предателей никто и нигде не любит. Он предал его, а потом предаст и меня.
— О ком ты говоришь?
— Вучич.
Я дрогнула.
— Он ведь кум вам, так?
— Именно.
— О том, что Георгий возвращается, никто из нас не знал. Он держал всё в тайне — это ты знаешь, это легко проверить. Родственников у него тут практически не осталось. Так откуда я мог узнать о его отъезде и прибытии в Сербию? От единственного близкого ему человека — не родного по крови, но родного по людскому кресту. У него он и остановился. Почему, по-твоему, я построил монастырь покаяния именно в Смедереве? Потому что Вучич в то время жил в Радованье, маленькой деревушке неподалёку, от которой теперь не осталось и следа. Там Георгий и остановился в ночь с 25 на 26 июля 1817 года…
Вучич потчевал его как положено — ягнёнком, сыром, хлебом и вином. Пока они ели, он послал ко мне своего слугу Новаковича — его ты тоже должна помнить, Георгий в своё время казнил за изнасилование его брата. Я распорядился доставить голову Георгия султану, минуя меня. Не мог я брать её в руки, хотя, конечно, кару свою за его убийство я ещё понесу… Когда он вернулся, оба уже были порядочно пьяны и спали. Вучичу он сообщил о моём приказе, тот проснулся и стал ждать. В это время Новакович ударил топором Георгия — ты знаешь, что среди народа ходил слух о том, что не берёт его пуля. Уже после Вучич отвёз его голову султану.
Неделю спустя я распорядился сравнять Радованье с землёй, а год спустя в Смедереве построил этот монастырь. Ни этот факт, ни то, что я тебе сейчас рассказал, конечно, не снимает с меня вины за смерть Георгия. Но и те люди, что тебя окружают — вовсе не такие уж борцы за свободу Сербии, как ты думаешь. Они не рассказали тебе об этом, боясь, что ты перестанешь быть их флагом, их талисманом в борьбе со мной. И, конечно, тебе решать, продолжишь ли ты эту войну или нет, но я хочу сказать лишь, что единожды солгав, кто тебе поверит? Вучич убил моего врага, но это не изменило моего решения изгнать его из страны, а при первом удобном случае — просто усадить на кол. Но этот мой враг был твоим мужем и отцом твоего ребёнка. Повинную голову меч не сечёт, но ведь и слово правды тяготит клятвопреступника. Его трусость не позволила сознаться тебе во всём, глядя в глаза — так может ли трус привести страну к процветанию?..
Тот Устав, что ты предлагаешь подписать, я подпишу. А ты сама делай выводы. Я не хочу народной крови, а зачинщиков непременно ждёт смерть. Но не тебя. Тебя Господь покарал сильнее, чем может человек — и не только смертью Георгия, а ещё и тем, что в товарищи тебе послал трусов и предателей, подлость которых куда тяжелее тех налогов, что налагаю я на народ. Засим кланяюсь. Ты хотела принимать решения — так принимай. Богу же оставь богово…
Мне нечего было к этому добавить. Стало вмиг понятно, почему Любица не отвечала на мои вопросы об обстоятельствах смерти Георгия. Всё же война, даже с неправедным кнезом — дело не женское. Слова Милоша надломили меня. Нет, никогда мне не сыскать здесь правды, и всю жизнь буду я только мучиться воспоминаниями и недоговоренностями, на которых будут играть все, кому не лень. Что ж, знать судьба мне жить и умирать вдали от родины…
Вскоре я навсегда оставила Белград. А с моим отъездом потухло и восстание. Правда, Милош не солгал — но как всегда, ровно вполовину. Он подписал Устав 1835 года, но не соблюдал его, в связи с чем спустя 15 лет очередное восстание всё же свалило его с кресла кнеза. Они с Любицей бежали в Австрию, а престол ненадолго занял мой сын. Правда, министры его вели себя настолько отвратительно, что вскоре народ воззвал к Милошу и умолил его вернуться. Любица к тому времени умерла, а Милош народным героем и настоящим королём вернулся в Сербию. Правда, тоже вскоре умер.
Я стала сторонней свидетельницей всего этого — и никогда больше прежние абсурдные желания меня не посещали. Каждому своё, а дело женщины — это её мужчина. А уж коли его не уберегла, то грош тебе цена, знай себе сиди в дальнем углу. Смириться же с участью — тоже подвиг. Что ж, хоть здесь я стала, наконец, героиней.
Мюнхэ
Хотя эмпатические проявления и были мне свойственны, я всё же никогда не думала о том, что они могут распространяться на исторические личности. Изменения в моей психологической структуре, в результате которых я стала способна чувствовать и сопереживать персонажам исторических реалий, не были случайны. Дом Кеттеля в Анкаре удивил меня и погрузил в атмосферу восточных сказок «1001 ночи». Этот в высшей степени европейский и светский человек с гибкими представлениями о времени, мире и обществе, в котором он живёт, поразил меня архаичностью и восточностью тайной своей, скрытой от посторонних глаз, жизни.