— Но ведь это нельзя назвать местью или справедливостью! Ты же не сам убиваешь их! Ты ведь выполняешь чужие заказы!
— Какая разница, под каким соусом подавать мясо? Оно от этого не утратит своих полезных свойств. Сама понимаешь, начинать мировую войну мы не в силах, да и не стоит оно таких жертв. А отомстить тем, кто рос с осознанием превосходства над нами, кто делал из нашей страны поле брани или помойку для радиоактивных отходов — дело святое.
— Почему ты говоришь именно то, что я думаю? Как ты читаешь мои мысли? — я, должно быть, была уже порядком пьяна, если задавала подобные вопросы.
— Потому что мы похожи. Я давно понял это. Хебранг тянул тебя не как человек, а как исторический персонаж. Ты прекрасно знала, что он, и такие как он, уничтожили твоего отца, ты жаждала мести. Но ты хотела прикоснуться к истории, как она есть, хотела неопровержимых доказательств, хотела увидеть всё своими глазами. В тебе говорит та же историческая гордость или, если угодно, тот же великодержавный шовинизм, что и во мне, когда я скрежещу зубами после приговора Караджичу или Младичу. Ты сербка до мозга костей — из тех, кого пока не тронула гниль европейской цивилизации. Таких остались единицы. И читается всё это в твоих глазах.
— Так как насчёт Лукаса?
…Огромная галерея открылась передо мной. Здесь же, в его кабинете, за стеллажом с книгами, была потайная дверь, которая открывалась кодовым замком из-под его стола. Она и вела в галерею. Сама по себе она являла длинный зал, в котором не было ни столов, ни стульев. Эдакая ниша, размером едва ли не больше самого кабинета. Если смотреть от входа, то дальней стены даже не увидишь — освещение устроено здесь так мастерски, что видеть можно только прямо перед собой. Зато стены подсвечены отменно — ведь здесь и располагаются главные экспонаты галереи. Это — головы. Насаженные на штыки-подставки, они словно музейные ценности выстроены в два глядящих друг на друга ряда. Эстетика смерти. Красота ужаса. Нет, у меня не возникло рвотных рефлексов при виде этой ужасающей картины. Скорее, возникло желание повнимательнее рассмотреть экземпляры коллекции моего нового приятеля — ведь они были так прекрасны. Воском подтянуты были некоторые черты лиц, ни капли крови, все они были словно живые, и смотрели на тебя как собеседники. Казалось, каждая из голов вот-вот заговорит с тобой. Вскоре мы дошли и до Лукаса.
— Но зачем? — только и смогла выдавить из себя я.
— А мне нравится, что ты спокойно реагируешь на всё это. Обычно реагируют по-другому…
— И всё же?
— Он ведь был хорват. Правая рука Туджмана, отец концлагерей. Я уже говорил тебе об этом там, в Кемире.
— Только поэтому?
— Всё, что я делаю — только поэтому.
— А деньги?
— Всего лишь приятное приложение.
— Я хотела бы осмотреть всю коллекцию целиком.
— Я предоставлю тебе эту возможность, но не сегодня. Ты слишком устала и тебе надо отдохнуть, а созерцание этой красоты требует внутреннего сосредоточения. Заходи на днях…
Обратно меня вёз тот же охранник, который любезно поделился со мной своей курткой. Мы ехали в отель, из которого Рашид уже наверняка «выписался», как скажет администратор любопытному просителю — как ответили мне в турецком отеле, из которого так же внезапно в одну из ночей исчез Лукас Хебранг. Мне нравился «Центральный парк», и я не захотела оттуда уезжать. Я взглянула на своего провожатого — правильные черты лица, но несколько глуповатое его выражение. Должно быть, хорошее либидо, подумала я, у глупых оно всегда выше обычного. На минуту он даже показался мне красивым. Любой убийца расскажет вам, что после акта лишения человека жизни почему-то неизбывно хочется секса — как будто чтобы восстановить ту потерю человечеству, которую ты только что нанёс. Я смотрела на этого мальчика как на объект страсти, а он принял мой взгляд за ищущий сочувствия (наивный).
— Не переживай, ты не сделала ничего предосудительного. Все эти чёрные толстосумы только и делают, что сосут кровь из человечества…
— Отчего так думаешь?
— Бабка рассказывала, что мы какие-то там потомки Обреновичей.
«Чёрт побери, и здесь сербский шовинизм, — с иронией подумала я. — Сам никто, а самомнения хоть отбавляй. Что ж, специфика национального менталитета, никуда не денешься».
— Это не делает тебе чести, — отрезала я. — Обреновичи были кровососы не хуже турок.
— Знаю, только всяких черномазых упорно не перевариваю, — усмехнулся он и глянул мне в глаза. Глаза у него были голубые. Мысленно я уже подписала ему приговор — спустя несколько минут окажется в моей постели.
— Слушай, — продолжал он, — а куда тебе столько денег? Что делать будешь?
— Тебя куплю.
— Как это?
— Как покупают шлюх. Хватит? Или мало? Драган ещё добавит.
— Перестань, это слишком дорогой подарок. Я согласился бы с тобой и задаром, — он смотрел на меня уже оценивающе.
— А как ты относишься к экстриму?
— То есть?
— Секс на постели, в которой ещё минуту назад лежал будущий покойник. Заводит? Меня — так невероятно.
Взгляд его загорелся, а нога вжала педаль газа в пол. Мои прогнозы на вечер оправдались…
Мальчик и впрямь оказался умелый, но глуповатый — потомку Обреновичей наверняка и положено быть таким. Мы встречались с ним следующие несколько недель чисто для секса. Недели же через две я случайно встретила в одном из городских кафе Драгана. Дружеская беседа, что могли наблюдать посетители этого места со стороны, никак не говорила о том, что разговаривают двое матёрых убийц.
— Как дела? — спросила я.
— Средне, — отмахнулся Драган. — Поступил заказ на серба, но я такие не выполняю.
— Это почему?
— Принципиальная позиция. Хотя платят хорошо.
— Глупая позиция. Деньги не пахнут. И потом, говоря так, ты подчёркиваешь наличие в себе той самой сербской твердолобости и себялюбия, из-за которых нас не воспринимают всерьёз в Европе.
— Предлагаешь пересмотреть? — усмехнулся Драган. — Есть предложения?
— Ещё как. Но только если увеличишь размер доли — на этот раз ведь и человек будет мой.
— А девочка вошла во вкус. Твоя воля, банкуй.
— Сумма?
— 500?
— Отлично, — ответила я, перебирая мысленно картины постельных сцен с потомком Обреновичей, которые нанесли стране и народу столько ущерба. Если он говорил правду — наказание будет заслуженным. Если нет — хуже для него, нечего накидывать на себя пуху. Вот уж правду говорят: «Язык мой — враг мой».
Ох уж эти Обреновичи, чума на их поле! Моя эмпатия становится, кажется, чем-то вроде тяжёлой болезни, стадии которой сменяют одна другую. Ещё немного, и я стану чувствовать себя представителем их семейства. Что это, следствие генетического обмена или я психически больна?
Наталья
Весна в том году была достаточно ранняя. Я хорошо помню и сам 1882 год, и весну, так внезапно свалившуюся на нас своей капелью и даже каким-то необычайным теплом. Да и странно было бы, если бы я её не запомнила так отчётливо — столько событий сразу свалилось на нашу голову, да и на голову всего королевства.
Да, с этого года Сербия была провозглашена королевством. Мой супруг, Милан I, до этого бывший, как и все его предки, князем Сербии, решил демонстративно объявить всему миру, что независимость его вотчины укрепилась и выросла до невиданных доселе масштабов. Отныне он самостоятелен во всех вопросах, не нуждается ни в советах, ни в попечительстве со стороны России или Австро-Венгрии, и самостоятельно принимает все руководящие решения в стране.
Надо сказать, что с самого момента нашего с ним брака, коему в 1882 году было уже 7 лет, и с рождения наследника — моего горячо любимого сына Александра, — отпраздновавшего шестую свою весну, страну только и делало, что лихорадило. Милан взошёл на престол не сразу — безвременно почивший батюшка оставил его слишком юным, чтобы тот мог самостоятельно управлять государством, а потому фактически до рождения Александра страной управляли регенты. Самый маститый из них — Йован Ристич — был поклонником русского самодержца и полагал, что без поддержки России Сербии как независимому государству не выстоять. Иные были против и склонялись к австро-венгерскому вмешательству в дела вновь созданного княжества. В 1881 году, когда Милан уже достаточно твёрдо стоял на ногах руководителя государства и регенты, по сути, утратили свою власть, их противостояние перенеслось в парламент — Ристич создал радикальную партию, а Йованович — партию напредняков. Народ склонялся к России, и я, хоть и жила в Сербии сравнительно недавно, могла это видеть, но Милан упорно не желал роста российского присутствия. Всякий раз, когда я заговаривала с ним на эту тему, он предпочитал уходить от ответа — видимо, считал меня недостаточно сильной собеседницей в этом вопросе. Но скоро сама жизнь привела его к моему совету. Наверное, в тот момент я и стала ощущать себя полноправной королевой.
Нет, не той королевой, какой была, скажем, Мария-Антуанетта, погрязшая в роскоши, балах и светских приёмах. Сербия всё же была куда проще и беднее тех роскошных дворов, которые принято считать королевствами в классическом смысле. Королевой в смысле ином — за свой народ я отвечала перед Богом. Пока ещё плохо понимая, в чём состоит суть и смысл ответственности и чего именно от меня ждёт тот самый народ, что, по сути, повенчал на царство моего мужа, я начинала интуитивно чувствовать, что нужна. Не как жена, но как мать. И не только для своего сына.
Если быть до конца точной, то всё началось в конце 1881 года. Когда декабрьский снег плотной пеленой покрыл землю и все парламентские дрязги отошли на время на второй план на фоне приближающихся рождественских каникул, приёма у меня попросил российский посол граф Персиани. Милана не было в Нише — он был, кажется, во Франции, и письмо от него я получила буквально за пару дней до этого. В письме он писал, что неплохо проводит время в одном из своих любимых казино на Лазурном берегу. Я никогда не разделяла его тяги к Парижу и к Франции в целом — напротив, перед праздником не было ничего лучше, как ожидать его дома. Именно отсутствием князя объяснил Персиани свою просьбу, хотя уже тогда он этим своим шагом заронил в душу мою тень сомнения.