— Я и теперь не отрекаюсь от этой клятвы!
— Пообещай мне, что, каким бы ни было оправдание, ты не станешь осуждать меня и воспримешь это как данность!
— Непременно.
— Я проигрался. В казино. И в этот раз и раньше. Долг превысил миллион франков, и я вынужден был подписать тайную концессию с правительством Франца Иосифа, будь он неладен, о том, что все важнейшие государственные предприятия в Сербии будут проводиться при активном участии Австро-Венгрии. Где будут русские, там будут и австрияки. Но и они, в свою очередь, обещают мне поддержку, что бы ни случилось с престолом и страной! Даже если речь пойдёт об изгнании…
— Что ты говоришь!
— Я предусмотрел всё. И, поверь, коли я так сделал — иного выхода у меня не было.
Как часто возвращалась я к этим событиям после — и всякий раз, удаляясь на временном отрезке от этого разговора, проклинала Милана за то, что он продал свою страну за карточные долги. Но в тот момент я так рассуждать не могла — инстинкт женщины сильнее разума королевы. В тот момент мне стало его так нестерпимо жаль, что я встала из-за стола, подошла к нему, обняла его могучую львиную голову, а он, словно в день нашего знакомства 8 лет назад, прильнул к моей груди и совершенно по-детски заплакал. Я не могла на него сердиться — скорее, готова была уничтожить и русских, и австрийцев, и радикалов, и напредняков — всех, кто стал причиной роковой ошибки моего бедного Милана.
Запомнила я и то, что он сказал относительно центризма власти. Эта мысль и впрямь показалась мне дельной. Сохранять нейтралитет — действительно, было лучшее, что он мог делать как глава только что провозглашённого государства. Видя мою поддержку, после праздника он несколько воспрял духом и даже решил короноваться — провозгласить себя королём. Всё это походило на забавы ребёнка, и потому я снисходительно восприняла этот шаг. Дошло и до курьёза — когда в честь коронации в Калемегданской крепости ударили залпом из всех пушек, в приграничном австрийском Земуне всерьёз встревожились — как бы не революция в Белграде! Казалось, всё начинает более или менее налаживаться, как вдруг последовал новый удар — «Юнион Женераль» обанкротилась, получив у Милана значительный аванс. Если бы железная дорога не была построена, новоиспечённому моему Милану не миновать участи Карла Первого.
Я пригласила Персиани и едва ли не упала ему в ноги с просьбой вернуться к российским проектам застройки. Нехотя, очевидно подавляя в себе великодержавные чувства, этот щедрый и добродушный человек всё же внял мольбам стенающей женщины, устами которой говорила вся Сербия! С рекордной быстротой — уже к началу весны 1882 года железная дорога была построена силами России. В этот момент мне показалось, что Милан несколько уверился во мне. Если раньше он воспринимал меня просто как жену, то теперь начал воспринимать как королеву, как боевую соратницу, человека, на которого можно и должно положиться в государственных вопросах.
Именно потому весна 1882 года снова принесла некоторое оживление и в наши отношения, и в жизнь страны. В один из апрельских дней Милан за обедом решил испросить моего совета.
— Ты же помнишь наш январский разговор о том, что в обстановке терзающих страну противоречий для власти короля нет лучшего выхода, чем поддерживать в стране нейтралитет?
— Ещё бы я не помнила.
— Так вот, как тебе известно, вскоре грядут парламентские выборы. Радикалы рискуют получить большинство, а это значит, что и моя концессия с австрияками, и вообще вся внутренняя политика могут существенно пошатнуться в сторону России. Я даже не о своей власти говорю, я о будущем страны. Это нарушит то природное равновесие, которое я стараюсь поддерживать последние 4 года. Мы должны не допустить этого.
— Не допустить — значит, отдать страну в руки напредняков?
— Значит хотя бы выдержать парламентский паритет. Разгромные победы и поражения нам сейчас не нужны, а избежать их мы можем только путём предвыборной агитации.
— И ты решил принять в ней участие? Король, агитирующий за депутатов? Но где в мировой истории такое видано?
— Мировая история, как ты помнишь, до сегодняшнего дня вовсе не знала не то, чтобы королевства Сербии, но и независимой Сербии вообще. Так что мы с тобой в буквальном смысле первопроходцы. И я снова, как в те январские дни, спрашиваю тебя — поможешь ли ты мне в этом?
— Но я не сильна в произнесении речей. Да и потом, королеве это не подобает.
— От тебя этого никто и не требует. Завтра мы сядем в поезд и отправимся в поездку по городам нашей страны, где я лично буду встречаться с народом. Ты, как персона в народе популярная, просто должна будешь присутствовать рядом со мной.
— Я — твоя жена, и, конечно, не могу отказаться.
Да, я не хотела совершать это турне. Я предчувствовала его негативные последствия. И была права. Всюду, куда бы мы ни приезжали, — а объехали мы за три недели почти всю страну, — в Заечаре, Крагуеваце, в Читлуке, в Алексинаце — люди встречали нас не то, чтобы с озлоблением, но с неприятием. Во-первых, как я и предсказывала, мало кому импонировало зрелище короля, агитирующего за одну партию в ущерб другой — это порождало недобрые сомнения относительно его зависимости от Австро-Венгрии. Во-вторых, настроение народа по отношению к напреднякам было, мягко говоря, негативное. Проект строительства железной дороги целиком осуществили русские, а со стороны Австро-Венгрии только и следовали, что завышенные таможенные пошлины, кабальные торговые договоры да постоянное вмешательство во внутреннюю политику под угрозой применения внешних санкций. Людей можно было понять — вот уже несколько лет как они жили в независимом государстве, а сегодня уже и в королевстве, и потому не желали терпеть такого засилья другого государства на своей территории. Милан в своей поездке остался неуслышанным — народ его не поддержал. Я была рядом, но помочь ему ничем не могла. Выборы показали, что затея его была, мягко говоря, пустой — напредняков немного поддержали только избирательные округа в Нише да Белграде. Население двух столиц жило на голову выше всей остальной страны, потому до варварской внешней политики Австро-Венгрии по отношению к нам ему не было особого дела.
И ничего бы не было страшного в этом парламентском перевесе, если бы радикалы, пролезши в парламент, не стали настаивать на наибольшем засилье Конституции 1869 года, в то время как Милан рядом своих законов ограничил её действие в пользу нашего западного соседа — сателлита. После каждого заседания парламента Милан, принимавший сейчас участие в них чаще, чем обычно, возвращался подавленным, не разговаривал со мной по нескольку дней, и только после из газет я узнавала, что депутаты задают ему там вопросы, на которые он не может ответить, что заставляет его выходить из себя.
Правда, было в том времени и хорошее — всё лето я усиленно занималась воспитанием Александра, мы вместе проехали по Европе, побывали даже в России, где нас очень тепло встретил государь со своей семьёй. Во время всего визита Александр, тёзка моего отпрыска, ни разу не заговорил о политике Сербии, но в глазах его прочитались боль и сочувствие по отношению ко мне, которые он проявлял, зная непростые времена, что переживает страна, и непростой характер, что имеет мой муж. Никогда ещё столько времени я, пожалуй, не проводила с сыном с самого его рождения. Пока мы жили в Нише, его воспитанием занимались гувернёры в Париже и Белграде, и только сейчас мы, наконец, смогли воссоединиться. Я росла в полной семье, где царили гармония и взаимная любовь, чего нельзя было сказать о Милане. Я хотела, чтобы Александр вырос иным, не таким обжёгшимся на молоке, как его отец. И только это лето показало мне, что в первую очередь я всё-таки не королева, а мать. Нет, что ни говори, а управлять государством — не женское дело. Однако, Бог мой, если бы я только знала, что происходило в то время дома…
Визит мы вынуждены были прервать спустя месяц — в начале октября. Из Белграда пришла срочная депеша о том, что в Милана стреляли, но промахнулись. Опрометью собрались мы и отбыли из Петербурга первым же поездом, оставив половину вещей в российской столице. Я знала, что Милан жив, но также понимала, что в такие минуты жена должна быть рядом с мужем, и потому торопилась домой. Больше всего меня мучил вопрос — кому и зачем потребовалось убивать короля, когда его власть фактически была убита три месяца тому назад потерей парламентского большинства? Сербы, в отличие от русских и немцев, люди не мстительные, не злопамятные. Так зачем всё это нужно?
По прибытии я не могла увидеться и поговорить с Миланом дня три, наверное. Он принимал то послов, то министров, а со мной общался через записки, передаваемые фельдъегерем. Я ничего не понимала — вчера в тебя стреляли, а сегодня ты даже не находишь времени, чтобы поговорить с собственной женой?
Однако в эти дни у меня было много иных встреч. Одна из них запомнилась более других — с главой министерства, Милутином Гарашаниным. Этот образованный, возвышенный, тонкий, но в то же время жёсткий человек был государственником до мозга костей — выходец из семьи дипломатов, он, казалось, даже думал государственными категориями, и, хоть принадлежал к партии напредняков, фактически выдерживал тот самый нейтральный курс, к которому Милан стремился, как оказалось, не на словах, а на деле.
— Расскажите же мне толком, что случилось? В мужа стреляли, а я даже не знаю всех обстоятельств случившегося?
— Да ничего страшного, — отмахнулся Гарашанин. — Лет шесть тому назад мы раскрыли небольшой офицерский заговор, так называемая Топольская буна. Несколько человек было расстреляно. Государственного переворота они не готовили, а вот дестабилизировать армию могли. Зачинщиками заговора выступили австрияки. В назидание мы и казнили нескольких организаторов, в числе которых был некий полковник Ефрем Маркович. Теперь вот, изволите ли видеть, откуда ни возьмись, появилась его вдова, которая во время выступления короля на площади произвела несколько выстрелов…