— Но почему вы говорите — ничего страшного?
— А вот почему. Стреляла она даже не из первого ряда, а из пятого — так, чтобы нарочито не попасть. После ареста её сразу признали сумасшедшей и отпустили. Ну, ещё бы не сумасшедшая — ждать шесть лет, и после этого вдруг решить убить короля?! И главное — организаторами Топольской буны были австрияки, которых король всячески защищает и с которыми подписывает тайные договоры…
— Какие договоры?!
— Бросьте, Ваше Величество. Об этом с лёгкой руки вашего супруга знает уже чуть ли не весь Белград. Так зачем, спрашивается, им убивать короля?
— Что же вы сами думаете по этому поводу?
Гарашанин замялся.
— Мне сложно выступать с каких-то осуждающих позиций, я ведь представитель партии напредняков, которая только выигрывает от развёрнутого королём процесса…
— Процесса? Какого?
— Как? Вы и впрямь ничего не знаете? Многие лидеры радикальной партии, в том числе Пашич, уже арестованы и вскоре будут осуждены за попытку убийства короля… Меня только одно беспокоит: наша партия и без того не пользуется в народе популярностью, и, если король не отступится от своего убеждения о том, что радикалы организовали покушение вдовы Маркович — её позиции упадут ниже плинтуса. Она превратится в политический труп!
— Вы говорили ему об этом?
— И не только я, а ещё и другие руководители партии, и причём не раз. Только он никого не желает слушать и всё время твердит о том, что это — для него повод расправиться с радикалами самыми жёсткими способами раз и навсегда.
— Но кто же, в таком случае, по-вашему, стал организатором покушения?
— Как я уже говорил, и Топольская буна, и её участники были куда ближе к Австро-Венгрии, чем вся напредняцкая партия. А ближе неё к Австро-Венгрии и её правителю только один человек…
Вечером мы, наконец, ужинали с Миланом — впервые за эти дни. Кусок в горло не лез после всего, услышанного от Гарашанина. При всей язвительности этого человека, при всей его жёсткости, уличить его во лжи не мог никто за всю его долгую карьеру — к этому инструменту политической борьбы он никогда не прибегал, и потому в выверенности и точности его слов не было у меня никаких сомнений. Чего нельзя было сказать о Милане — он уже некогда обманул моё доверие, а оно, как известно, имеет форму чашки — после появления первой трещины идеальная целостность уже невозможна.
— Послушай, — с трудом дождавшись десерта, чтобы не портить супругу аппетит, начала я. — Мне очень жаль, что всё так вышло…
— Пустое… — супруг даже не поднял на меня глаз — то ли мыслями он был слишком далеко отсюда, то ли осознание собственной лжи в моём присутствии мешало ему говорить открыто.
— Но у меня сегодня был Гарашанин.
— Однако ты становишься популярна среди политиков. Сначала Персиани, потом Гарашанин. Что же он хотел?
— Он недвусмысленно обвинил тебя в том, что покушение вдовы Маркович было всего лишь инсценировкой.
— Что?! Да как он посмел?! — вскипел Милан и вскочил из-за стола. — Он с ума сошёл!
— Беда не в этом. А в том, что так думает не он один — вся напредняцкая партия придерживается этой точки зрения и потому очень опасается, что учинённый тобой процесс над невиновными дурно скажется на её репутации в глазах народа.
Милан будто не слышал меня:
— Да плевал я на его партию и на него самого! Он завтра же отправится в отставку со всем кабинетом, который и кабинетом-то не назовёшь — так, охвостье. И парламент их я распущу! Он в первую очередь не член партии, а ближайшее ко мне лицо, которое, случись со мной несчастье, фактически встанет у руля государства! И он позволяет себе такие высказывания в моём же доме! Негодяй!
В эту минуту я вслушалась в его слова — он сказал, что, случись что, глава министерства станет управлять государством. Вкупе с тем, что он назвал меня политически популярной, что это может значить? Что он не доверяет мне, которая, согласно Конституции, должна будет принять бразды правления в том самом случае, о котором он говорит?
— Но почему ты не говоришь главного?! — не выдержала я. — Почему ты не опровергнешь его слов?
— Разве можно опровергнуть чушь? Как доказать ослу, что он осёл, а не слон?
— Но как доказать народу, что жена проавстрийски настроенного офицера устроила какую-то безумную выходку без малейшего повода и основания к тому, в тот самый момент, когда твоя популярность в народе так стремительно падает?! Как доказать, что это не ты?!
Милан взглянул мне в глаза и вдруг мертвенно спокойным и оттого страшным голосом заговорил:
— А зачем мне, королю, что-то кому-то доказывать?
— Но ведь это же твой народ!
— Вот именно: мой! Какое решение я приму, такое и будет исполнено. И если я сказал, что время покончить с радикалами, значит, время…
— А ты не думаешь, что процесс над невиновными покончит заодно и с троном, и с напредняками?! Ты не хуже меня знаешь, что русские только и ждут удобного случая, чтобы водрузить на трон потомка Карагеоргиевичей. Что будет, если народ не согласится с решением трибунала? Что будет, случись восстание?
— Любое восстание — есть восстание народа против власти, посланной Богом. Всякая власть от Бога. Кто Ему противится, тот достоин смерти.
— А ты сам?
— Что я?
— Не противишься Ему? Не ты ли отстранил митрополита от рукоположения?
— На эту тему мы уже говорили. И вообще… что-то ты стала слишком активно участвовать в политической жизни страны, тебе не кажется? Занималась бы лучше воспитанием сына.
Я вняла совету мужа — показывать пример всем, подчиняться на глазах у народа было моей главной обязанностью как женщины. С великой радостью всю следующую неделю провела я с сыном, узнавая по слухам да из газет о принимаемых мужем политических решениях. Первым из них был процесс над радикалами, которого он так жаждал. Вторым — отстранение Гарашанина от должности председателя министерства и назначение на эту должность Христича. Старый, жестокий, вздорный и упрямый старик как нельзя лучше умел затыкать рты и вытряхивать потроха. Он был председателем министерства за всю свою жизнь, кажется, раз пять, ещё задолго до воцарения Милана — к его помощи прибегали Обреновичи, когда оказывались в трудных ситуациях, в которых нужна была твёрдая рука. Милан, видимо, решил, что и сейчас самое для него время. Король не захотел беседовать с народом и искать общее решение, он захотел радикальных мер, забыв, что времена Реформации давно минули, и добром поиск таких мер не кончится…
Реакция общества на несправедливый процесс, учинённый мужем, последовала мгновенно — заполыхали деревни. Болевац, Баня и Княжевац отказались подчиняться королю и назначенным им органам управления, взяли со складов оружие, перебили полицию и назначили своих старост. Милан стал терять власть стремительно…
Несколько недель спустя, Милан вновь заговорил со мной о политике. Я чувствовала, несмотря на всю его нервозность и вспыльчивость, что в трудные моменты я всё равно нужна ему. Он подкупал меня своей ранимостью, своей детской почти обидчивостью, и женское сердце не могло ему отказать. Временем для таких разговоров он предпочитал ужин.
— Я не знаю, что мне делать, — начал он в этот раз. — Я всего лишь попытался удержать страну от лихорадки, сохранить тот самый нейтралитет, а в результате получил вот что… Не сегодня-завтра мятежные деревни выйдут из-под нашей юрисдикции, и нам не останется ничего, кроме как применить силу. К чему всё это приведёт — одному Богу известно.
— И что ты думаешь в связи с этим?
— Отречься от престола.
— Как?! Отказаться от Божьей власти, дарованной свыше? Не ты её взял, но тебе она досталась по волеизъявлению Христа, которого ты так тщательно от себя гонишь…
— Христич говорит то же самое… Наорал на меня, назвал дезертиром и сказал, что, покуда он жив, не остаётся ничего, кроме как уехать в армию…
— Вот уж не думала, что скажу это, но он прав! В данном случае слабость куда хуже, чем твёрдость…
Я лукавила. Думала я в этот момент совершенно иное. Вернее, об ином. Я думала о сыне. Если Милан сейчас вздумает отречься, то королём должен будет стать Александр, а он совершенно к этому не готов. Регентство сейчас неприемлемо — не те времена, что были во времена детства Милана: слишком напряжена международная обстановка. Регенты могут повергнуть страну в хаос, вновь утратить с таким трудом добытую Сербией независимость. И хотя после этого больше Милан ближайшее время к разговору не возвращался, я запомнила и вынесла для себя одно: сына пора готовить к престолу, и делать это должна я. Ибо вокруг моего мужа не было ни одного человека, который не был бы тогда подвержен этой межпартийной лихорадке и потому способен был бы воспитать в Александре достойного руководителя государства.
С тех пор я стала посвящать воспитанию сына всё больше и больше времени, практически полностью удалившись от государственных дел на ближайшие три года. Мимо меня прошёл раздутый Миланом процесс над крестьянами-бунтовщиками и расстрел основных зачинщиков восстания в Кралевице, хотя Персиани настойчиво просил меня вмешаться. Мимо меня прошли очередные парламентские выборы.
Я не скрывала своего удовольствия от той тихой и спокойной жизни, которой я жила, будучи матерью своего ребёнка. Мы сблизились с Александром как никогда, мы жили одними и теми же заботами, вместе учили уроки, вместе ездили в деревню и смотрели на пасущийся скот, вместе катались на лошадях. Он раскрыл мне свою первую, детскую ещё влюблённость в дочь нашей кухарки, Бранки. Я посмеялась, но не стала ранить сына — пообещала, что предоставлю им возможность играть вместе, если он будет более прилежно учить языки.
На самом деле я испытывала удовольствие, проводя некую прямую линию между собой и европейскими королевами, о которых я знала только понаслышке, но читала о них и мечтала в глубине души с ними сравняться, заняв престол. Они крайне редко участвовали в политической жизни, а если и участвовали, то кончалось всё печально — та же Мария-Антуанетта не шла у меня из головы, стоило мне вмешаться в какой-нибудь государственный процесс. В действительности же это было затишье перед бурей…