Грянула она оттуда, откуда я и не предполагала.
Когда мы с Миланом поженились, на нашей свадьбе присутствовали некоторые европейские монархи — я точно не помню, кто. Так вот, тогда и они, и журналисты в один голос говорили, какая мы красивая пара. Мы были молоды, влюблены друг в друга. Его стать и выправка, его аристократические манеры, моя малороссийская красота — всё вместе словно бы олицетворяло тот возвышенный, почти идеальный образ, который принято ассоциировать с монархами. И хотя формально Милан тогда королём ещё не был, и меня, и его уже стали звать «Ваше Величество» — потому только, что блеск и сияние нашей пары были такими, какие излучают только короли.
Возможно, я не была ему идеальной женой, но в недостатке женственности меня упрекнуть никто не мог. Казалось бы, что ещё нужно мужчине? Меж тем до меня стали доходить нелицеприятные слухи о нём. В один из дней в начале весны 1886 года он вновь убыл во Францию, сказавшись больным и уставшим после парламентских выборов. Христича убрали с важнейшей государственной должности, на которую спустя три года отсутствия возвратился тонкий и образованный Милутин Гарашанин. Сколько в этом человеке было ума, столько же не было в нём дипломатичности — наверное, оправдывается это тем, что глава правительства не может быть тактичным, ибо везёт на своих плечах всю тяжесть государственного управления, которая манер и этикета не знает. Во всяком случае, получалось у него это неплохо, и бестактность ему многие прощали. Но я точно знала — ничего хорошего его визит в нишский дворец во время отсутствия Милана в себе не несёт. Так или иначе, деваться было некуда — его следовало принять без промедления.
— Здравствуйте, Милутин.
— Здравствуйте, Ваше Величество, вы прекрасно выглядите.
— Благодарю вас, мой дорогой. Это всё занятия с ребёнком. В первую очередь я мать, и потому осуществление своих прямых обязанностей не может меня не радовать и не делать более красивой.
— Ах, если бы каждая мать так считала! По мнению моей матери, чем меньше ребёнок знает своих родителей, тем лучше. Меня в 11 лет отправили прочь из дому, в военное училище, и больше толком я ни с кем из своих предков не общался. Должен сказать, скверное она имела представление, — Гарашанин улыбнулся. Улыбнулась и я — обычно ему не свойственна была подобная деликатность.
— Что же вновь привело ко мне государственного человека? Разве я вам не нравлюсь, что вы хотите прервать воспитательный процесс и возвратить меня к престолу?
— Ну что вы, Ваше Величество. Мой вопрос как раз связан с вашим сыном.
— С Александром? А что с ним не так?
— Всё так. Но накануне отъезда Его Величество вызвал меня и долго рассказывал о том, как он устал быть королём…
— Бросьте, вы его знаете не хуже, а может, и лучше меня. Он всякий раз так говорит, когда уезжает во Францию. Вот вернётся, и всё станет на свои места…
— Боюсь, что нет. Он уполномочил меня поговорить об этом с членами кабинета и с Вами.
— Со мной? Почему же он сам мне ничего не сказал?
— Вам ведь известна его нерешительность в таких вопросах. И потом он уже однажды указал Вам — после одного из моих визитов — на чрезмерность Вашего увлечения политикой.
— Было, помню. Что же случилось теперь?
— Он решил отречься.
— Опять?
— На этот раз всё серьёзно. Говорит о Вашем регентстве при правлении Александра.
— Но… Александр не готов к этому…
— Именно. Потому он и решил поручить регентство вам, а не представителям партийной верхушки. Вам хорошо известно, как он возненавидел Ристича после регентства того в бытность Его Величества во младенческих годах…
— И теперь он хочет, чтобы Александр возненавидел меня?
— Не думаю. Он хочет пожить тихой и спокойной жизнью за пределами Сербии. Помилуйте, на его участь выпало нелёгкое время — мы не вправе судить его или обвинять в малодушии…
— Что вы понимаете под тихой и спокойной жизнью? Почему он не может жить ею в пределах Сербии?
Гарашанин покраснел — он понял, что сболтнул лишнего, но пути назад не было.
— Потому что здесь будете жить вы, Ваше Величество.
Большего мне и не надо было — всё стало ясно как божий день. То, что ещё вчера было слухами, стало для меня реальностью, с которой пришлось бы мириться, хотела я того или нет.
— И кто она? Как её зовут?
— Артемиза Христич.
— Но она… Насколько я помню, она даже не дворянка…
— Сердцу не прикажешь. История знает такие случаи. Королевой она не станет, но власти над сердцем короля у неё уже не отнимет даже Скупщина. Да, мы можем заточить её в тюрьму и даже расстрелять, но как быть с дочерью?
— С какой дочерью? Чьей?
— С дочерью короля и госпожи Христич, Джордже. Теперь Вы понимаете, почему этот малоприятный разговор поручил государь именно мне?
— Кажется, понимаю, но ответить на вашу и его просьбу о регентстве я пока не готова. Дайте мне время.
— Разумеется, мы вас не торопим, но и не затягивайте. Не доводите до скандала, прошу Вас.
— Этого не случится. Приходите завтра вечером. Буду ждать вас на ужин в семь часов.
Как знать, что было бы, знай история сослагательное наклонение. С одной стороны, я не чувствовала в себе достаточно сил, чтобы быть регентшей при малолетнем сыне и фактически управлять страной. Этим, наверное, и объясняется мой демарш по отношению к Милану — я решила отплатить ему той же монетой, что и он мне с этой безродной торговкой Христич, и избрала в качестве объекта для мести Милутина Гарашанина. Что, естественно, сразу стало достоянием общественности — жизнь королевы такова, что она всегда на виду, потому и скрыть что-либо практически невозможно.
Милан явился из Франции буквально в бешенстве.
— Что здесь творилось в моё отсутствие?
— Не страшнее того, что творилось здесь в твоём присутствии. Ты это серьёзно?
— Что именно?
— Ты собираешься оставить на престоле 10-летнего сына? Назначив регента, то есть, фактически понудив его разделить твою судьбу?
— Это слишком серьёзный вопрос, чтобы обсуждать его без подготовки. Одно я знаю точно — трон я должен оставить. И ещё — в стране должен остаться кто-то один из нас.
— Но как повенчанные перед Богом супруги, тем более такого ранга, могут развестись?
— Я уже говорил об этом с митрополитом Теодосием.
— И что? Он согласился ради твоей прихоти бывшего монарха преступить закон Божий?
— Там есть какие-то синодальные уловки, — отмахнулся Милан. — Но меня больше беспокоит не это.
— А что?
— Кто должен воспитывать Александра? Сможешь ли ты обеспечить ему то воспитание, которое долженствует наследнику сербского трона? Я уж не говорю о твоём моральном облике и безнравственности Гарашанина, но как мне понять и объяснить то, что при каждом удобном случае ты занимала позицию России, когда я только и пытался, что вытянуть Сербию из зависимости по отношению к этой варварской стране?
— Неужели ты не видишь, что думает народ?! Не слышишь его слов? Русские много раз помогали сербам, и те не хотят жить с ними врозь!
— То есть сейчас ты косвенно подтверждаешь мои слова о том, что Сербия должна развиваться в направлении, намеченном для неё Россией? В таком случае оставлять с тобой Александра было бы верхом безрассудства. Ты желаешь собственному сыну смерти! Тебе, как никому другому, известно, что русские спят и видят, чтобы на сербском престоле были не Обреновичи, а Карагеоргиевичи — Александр давно уже сплёл вокруг меня паутину, которая и вынуждает меня оставлять престол. Это значит, что, как только внимание к стране со стороны Австро-Венгрии ослабится, они просто ликвидируют монарха и посадят здесь нового, угодного им. Вот к какому итогу приведёт твоё воспитание ребёнка!
Я покорно и смиренно выслушивала его иезуитскую речь, ни слова из которой не соответствовали ни действительному отношению России к нам, ни моему отношению к этой стране. Но он всё ещё был моим мужем. Я не могла вступать с ним в открытую конфронтацию — всё же я была ещё королевой. Милан был моим мужем, и по христианским канонам, которые он попрал, но которые для меня ещё остались притчей во языцех, я не могла ему перечить.
— Хорошо. В таком случае, если ты решил отлучить меня от воспитания сына, я прошу тебя об одном. Пусть регентом при нём будет человек, имеющий достаточно опыта управления государством — из тех, кто уже управлял и знает, как справиться с этой телегой, ежели лошадь понесёт.
— О ком ты говоришь?
— О Ристиче.
Я пошла на некоторую провокацию — я понимала, что Милан ненавидит Ристича и потому, скорее всего, откажется от этого условия, но, к моему удивлению, он достаточно быстро согласился.
— Что ж, думаю, ты права. Так и быть. Пусть между нашим семейством и Ристичем нет достаточной степени любви, но есть доверие, которое существует между государственными деятелями. И потом — его, старика, ты точно не сможешь соблазнить. Женщины ему давно не интересны, а тем более те, кто уже побывал в постели Милутина Гарашанина…
Последней фразой он рассчитывал меня уколоть, но ничего не вышло. Как только за Миланом закрылась дверь, я, не помня себя от ужаса, бросилась за письменный стол и стала сочинять меморандум на имя Патриарха. Что будет, если нас разлучат с Александром? Дело не в том, что я опасалась утраты престола — после отречения Милана, которое он считал делом решённым, я и так теряла всякую власть в стране. Для женщины ребёнок — самое дорогое, это венец её жизни, главная цель и свет в конце тоннеля. Лишить её этого, дарованного природой, чуда, означает лишить смысла жизни. Пусть митрополит изыщет любые «синодальные уловки», чтобы расторгнуть благословлённый небесами брак, но он не может разлучать мать с сыном.
Однако, когда я, подбирая сумбурные и не всегда разборчивые выражения, писала сбивчивое письмо на имя церковного сановника, а после перечитывала его, мне казалось, что этот вопрос уже решён. Милан пойдёт на всё и уже тем более — надавит на своего ручного митрополита, чтобы отклонить чашу весов в свою сторону. Слова из письма казались мне недостаточно убедительными, я рыдала, перечитывала письмо, рвала его и начинала сначала. Только к утру мне удалось немного успокоиться. Но когда в предрассветные часы я делала последнюю правку, даже немного улыбнулась — мне показалось, что слова, подобранные мной для обращения к митрополиту, больше подходят для сказки. Эту м