ысль я нашла интересной, с ней и заснула, пробыв в объятиях Морфея до позднего вечера.
Письмо было отправлено, и теперь на совести митрополита было принятие неправосудного решения. Я же решила… заняться написанием той самой сказки об отношениях матери и сына, которую задумала накануне утром. Я сочла, что Александру будет любопытно разглядеть новую грань материнского таланта, да и самой неплохо бы уже достичь уровня образованности глав европейских монархий.
Спустя неделю мы все услышали ответ Теодосия — брак наш был расторгнут, Александр оставлен со мной, но за пределами Сербии — его воспитанием я должна буду отныне заниматься в Германии и во Франции. Отречение Милана было принято, он тоже сразу покинул страну. Регентом в Сербии стал нелюбимый, но опытный и потому надёжный Йован Ристич.
Весь следующий год провели мы с Александром в Европе. Милан бывал наездами, нечасто, пытался заговорить с Александром о государственных делах, но всякий раз сам сворачивал этот разговор, видя его бесперспективность. Во время последней встречи вновь посетовал на оставившую его удачу в азартных играх.
— Снова проигрался в пух.
— Как видно, не только в делах государственных Господь отвернулся от тебя… Что планируешь делать? Как всегда заём? Подо что на сей раз? Ведь Сербии в твоём распоряжении больше нет!
— Под добрую душу кузена. Попрошу у российского государя. Думаю, не откажет в милостыни…
Милан был жалок, а я была счастлива, ведь сын был со мной. Как там дальше будет — одному Богу известно, а пока моя цель была достигнута, и воспитание сына было целиком сосредоточено в моих руках.
В один из летних дней 1889 года на пороге нашего дома под Берлином снова появился Милутин Гарашанин. Я помнила, что всякая наша встреча неизменно несла неприятности нам обоим, но почему-то рада была снова видеть этого разумного и приятного человека у себя.
— Я так рада вашему приезду.
— Я тоже очень рад видеть вас, Ваше Величество, — отвечал он, целуя мне руку.
— Полно, я уже не королева.
— Неправда. Только Милан думает, что от престола можно отречься актом государственного управления. На самом деле — это выше, чем просто подписать некую бумагу. Тут договорённость с Богом нужна, а у вашего бывшего мужа, уж простите, её нет.
— Но что привело вас ко мне, когда столько событий ежедневно происходит в Сербии? Я читаю газеты и знаю, что вы снова во главе правительства. Стоило ли беспокоиться обо мне самому, когда можно было поручить меня какому-нибудь послу?
— Я здесь с очень серьёзным разговором, Ваше Величество. Видите ли, наша страна слишком долго боролась за независимость, чтобы взять и отдать её по воле пусть даже отставного короля. В понимании народа именно самодержец является олицетворением суверенитета и государственности, а в его отсутствие — о чём можно вообще говорить? Регент Ристич стар, у него нет былой прыти, да и огня в глазах поубавилось. А правитель народу нужен — и правитель не избранный, а помазанный Богом, настоящий. Его Высочество ещё очень мал, так что все мы — и министерство, и народ — жаждем Вашего возвращения.
— Но Ристич будет против, мы ведь не раз говорили об этом!
— Возможно, но прежде чем ответить отказом, знайте то, что ситуация сильно изменилась. Все, кто изгонял вас из страны, кто лишал вас законных прав на престол, действовали по указке Милана. Теперь его нет…
— Но он может вернуться в любую секунду!
— Думаю, что нет. Вам известно о его последнем крупном проигрыше в казино?
— Да, он что-то говорил, кажется, о том, что планирует занять у русского царя.
— Именно. Александр согласился ссудить ему только в обмен на обещание больше никогда не возвращаться в Сербию. Путь свободен!.. — Его глаза сверкнули и встретились с моими. — Кстати, я слышал, вас можно поздравить!
— С чем?
— Ваша сказка «Мать» переведена на русский язык и скоро будет выпущена в России!
— Полно, какой вздор…
— Ничуть! Наша королева должна быть образованной, и мы гордимся ею, коль скоро она такова!
Я больше недели обдумывала предложение Гарашанина — так заманчиво оно было. Король, коим должен будет стать мой сын через несколько лет, не должен расти и воспитываться вдали от Родины — это противоречит основам политики, государственного устройства и здравого смысла. Возможность не на словах, а на деле показать Александру, кто действительно заслуживает уважения в стране, каким курсом идти ему самому и каким вести страну, не могла быть мной упущена. Я посоветовалась с сыном, и мы решили вернуться.
То ликование, которым меня и сына встретил народ по возвращении, достойно было, пожалуй, римских цезарей. Народ действительно устал сначала от нерешительного Милана, погрязшего в коррупционных связях с Австро-Венгрией, потом от раздирающих страну на куски регентов, от кровопролития и бойни. Он хотел мирной жизни в том независимом королевстве, за которое боролся и страдал. И я должна была, если только могла, помочь ему добиться желаемого.
Однако уже вскоре после моего возвращения в нишский дворец начались столкновения. Скупщина запретила мне нахождение на территории Сербии и потребовала выезда. Про Александра в меморандуме не было сказано ни слова, однако это было именно то, о чём я предупреждала Гарашанина — законодательные барьеры. Причём если в первый раз сына фактически выдворили из Сербии вместе со мной, то теперь ему, законному королю, не было препятствий проживать на своей земле, а мне, отставной королеве, такие препятствия были — мы оба, я и Милан, считались клятвопреступниками и изменниками своей Родины, и терпеть нас на своей земле она обоснованно не хотела. Но этого хотел народ!
Полиция явилась выдворить меня, но группа людей из народа им помешала — нишский дворец был надёжно защищён. Потом они ещё пару раз попытались довести своё дело до конца, но безуспешно. Так год мы прожили в Нише под защитой своих же людей. Защитой, которая была трогательна и порой необъяснима, но всё же была неведома европейским монархиям с их консервативным и чопорным укладом.
Год спустя Александр сам заговорил о поездке в Белград. Я понимала, что возвращаться под самый нос к регентам и Скупщине было бы очень дерзко, но всё же останавливала себя на том, что он — король, а я его мать. Ни он, ни его народ не должны и не могут допустить того, чтобы меня силой выдворили из дворца, который ещё вчера принадлежал мне по полному праву.
Я ошиблась — выдворение произошло. Неделю я прожила во дворце в Белграде, как за мной явился отряд полиции и силой препроводил меня на вокзал, а оттуда — в Биарриц, в наш дом. Никто не вступился — ни сын, ни народ…
Что это было? Я потом долго думала об этом. Возможно, Александр не был ещё достаточно решительным для совершения резких действий, а может наоборот — он уже твёрдо уверился в том, что может управлять государством, и потому не нуждается ни во мне, ни в Милане. Так или иначе, вернувшись в Биарриц, мне оставалось лишь молиться да ждать. Чего — я и сама не знала.
Так прошёл год. Я стала очень религиозной — какой никогда не была. Мне казалось, что я постарела, да так, видно, оно и было — ведь такая религиозность свойственна, пожалуй, одним только старухам. Я уже совсем не вспоминала прежние годы, писала свой дневник, читала сербские газеты и письма сына — отвечать на них не было ни сил, ни желания. Чувствовала ли я себя преданной? Возможно. Но и несправедливости в случившемся не видела никакой. Как говорили мои предки с Малороссии, «бачили очи що куповали». Когда я выходила за Милана, все его пороки были мне видны, иное дело, что я сама закрывала на них глаза. Само собой разумеется, передались они в опредёленной степени и Александру. Глупо было бы рассчитывать на то, что европейское воспитание или моё наставничество сделают его разительно отличающимся от отца, таков закон крови. Это и есть главная правда жизни — всю жизнь мы боремся с обстоятельствами, пытаемся их преодолеть, а под конец жизни понимаем, что это невозможно, и единственный способ жить с этим — это примириться, чему и учит нас религия. Отсюда и набожность, и молитвы целыми ночами, и неиссякаемые моря слёз, что льют не только бабы да крестьянки, но и королевы.
2 апреля 1893 года на порог дома явился посол. Он сообщил о том, что все министры и регенты накануне были арестованы и посажены в тюрьму. Я вздрогнула — что с Александром? Посол успокоил меня — это Александр, мой малолетний сын, которому не исполнилось ещё и 17 лет, организовал сей переворот и объявил себя совершеннолетним. Назначил выборы в Скупщину, а мне и Милану разрешил вернуться домой. Милан не спешил — до его возвращения будет ещё целый год. Я же собралась и буквально опрометью бросилась в Белград. Как видно, ничему меня жизнь не научила, коль скоро решила я, что мне даётся второй шанс, чтобы всё изменить…
Как знать, возможно, в политике и государственном устройстве так оно и было, но удар снова произошёл, и снова оттуда, откуда его ждали меньше всего.
Когда-то, ещё до первого отъезда, семь лет назад, она служила у меня придворной дамой. Она была чуть младше меня — между ней и Александром, как я считала, было 15 лет разницы. Звали её Драга Луневица. Она была вдовой русского военного советника, полковника Машина, что служил при Персиани вплоть до отставки последнего. Когда мы в спешке покидали Белград, я вынуждена была взять с собой лишь двух фрейлин, а остальным положить небольшое содержание и оставить их по сути на произвол судьбы… Нет, когда-то она была очень даже хороша, но годы никого не красят. Как по мне, так и к зеркалу страшно было подходить по утрам… Велико же было моё удивление, когда я увидела её во дворце, но не в качестве фрейлины, а в качестве… невесты моего сына. Я обмерла, потеряла дар речи от подобного заявления. Помимо возраста, подурнела она и нравственно — образованием она никогда не блистала, так теперь ещё и увлеклась алкоголем, устраивала какие-то кутежи в кабаках с огромным количеством народа, просаживала государственные деньги, была распутной. До меня дошли слухи, что она отравила своего прежнего мужа, полковника Машина.