Тогда я была тронута этой особой самобытностью, которая может быть свойственна только культурным людям, и которую и я, и простые сербы видели своими глазами. Видели мы не только это.
Спустя неделю после этого разговора я отправилась в Мариинский Донской институт — женское учебное заведение, эвакуированное в связи с большевистским переворотом в Белград. То, что я там увидела, буквально потрясло меня. Девочки с 7 до 15 лет поражали меня своими манерами. Причём не всегда это были генеральские дочери — и солдатские дети встречались тут тоже. Не всякий знатный серб воспитывает детей своих, а в особенности дочерей, в такой строгости и такой атмосфере почёта и уважения к старшим, как это было принято здесь. Воспитанницы не играли передо мной — видно было, что манеры эти у них в крови. А ещё в крови была неизбывная любовь к Родине. Признаюсь, что даже я не испытывала такой от рождения. Слёзы умиления, что пролила я в тот день, способны были заполнить даже не озеро, а океан. Уехала я оттуда покровительницей этого учебного заведения и с твёрдым осознанием того, что, если у меня когда-нибудь будет дочь, учиться она будет только здесь.
А вот сегодня, спустя восемь лет после этих событий, в Белграде открылся Съезд русских писателей и журналистов за рубежом. Раньше я только слышала об этих людях, а теперь увидела их воочию, и даже у меня, королевской особы, кровь застыла в жилах от уважения к ним. Особенно впечатлил меня Куприн.
Огромный, двухметровый, широкоплечий солдат с густой бородой, окаймлявшей лицо от края и до края, и небесно-голубыми глазами — не знаю я такой женщины, которой этот великий автор «Олеси» и «Гранатового браслета» и внешне не понравился бы. В глазах его — как и в глазах большинства русских эмигрантов — увидела я щемящую грусть и тоску по Родине.
— Я благодарен вам, Ваше Величество, как и вся русская интеллигенция, за то, что приютили изгнанников земли своей на земле вашей. Сегодня же я, приехавший из Парижа, могу констатировать, что здесь русские люди живут куда вольготнее, чем где бы то ни было. Там, во Франции, в Греции, в Англии, мы никому не нужны, а здесь словно бы блудные дети вернулись в лоно родной семьи. Такое отношение местного населения не может не тронуть до глубины души даже сурового солдата…
— Полно вам, Александр Иванович. Редкий поэт по высоте и тонкости чувств может сравнить свои вирши с вашим лиризмом.
— Это у русских в крови, — смущённо заулыбался Куприн. — Мы настолько же суровы, насколько и нежны. Очередной парадокс русской природы, объяснить который не могли даже классики, чего уж там я… Однако то отношение, что я увидел, навело меня на мысль.
— Какую же? — с любопытством спросила я.
— Знаете ли вы, что такое матица?
— Нет, — видимо, глаза у меня в этот момент загорелись, как это бывало обычно, когда мне говорили что-то новое и интересное, так что Куприн в ответ хитро прищурился и заговорил как древнерусский былинный сказитель.
— Слово «матица», употребительное в древнерусском книжном языке, буквально означает пчелиную матку. В древнерусской письменности же «матицы» — это сборники религиозных, философских и нравственных статей, составлявшие одно из излюбленных чтений. В практике славянских народов матица есть национально-культурное объединение, собирающее духовные силы народа для борьбы с утратой национального лица и культурных традиций. Согласно с этим, я предлагаю учредить здесь, в Югославии Русскую матицу — культурно-национальное общество, целью которого будет: поддержание и развитие национального сознания среди русских людей за рубежом, содействие народному просвещению, объединение русских людей на почве национально-культурной работы. Как вы на это смотрите, Ваше Величество?
— Как глава братского государства и как правнучка императора Александра II я могу быть только за. Но вот не станет ли создание матицы проявлением русского национализма?
Куприн в ответ звонко расхохотался.
— Ну что вы! Это не русская черта. Вернее, некоторым представителям она свойственна — как и в любой нации, как говорится, в семье не без урода. Но тот коллективизм и простота русских, что вы сами могли видеть в русских поселениях, которыми так щедро усыпана Воеводина, не позволят этой черте поднять головы внутри матицы. Так как? Что скажете?
— Тогда я только за, дорогой Александр Иванович. Но и у меня, со своей стороны, будет к вам просьба.
— Всё что угодно, Ваше Величество. Русский солдат готов принести в жертву свою жизнь во имя Родины.
— О, это совсем ни к чему! Ваша жизнь и ваш талант ещё пригодятся миллионам ваших читателей во всём мире. Но мне известно, что сегодня состоятся так называемые «интимные вечера», где Дмитрий Сергеевич Мережковский будет читать свои произведения для узкого круга русской публики, а вы будете просто присутствующим. Это так?
— Вы хорошо осведомлены, Ваше Величество.
— Так вот я хотела бы просить вас… если это только удобно и уместно… Чтобы вы прочли там для меня свой «Гранатовый браслет» — это моё любимое произведение уже много лет. Удовлетворите скромную просьбу скромной почитательницы таланта? А я обязуюсь посидеть тихо, как мышка, и никто даже не признает во мне королеву.
— Право, какая мелочь. Я готов читать его вам хоть до гробовой доски.
Куприн подал мне руку. До самого вечера, когда состоялись чтения, мы бродили с ним по паркам и аллеям Белграда, пили лёгкое вино, беседовали о русской культуре и русском народе. И нет — я не верила словам Александра о глупости и жестокости русского народа. Во всяком случае, те его представители, которых я видела за свою жизнь, за прошедшие восемь лет, были неспособны на такое.
А вечером, когда Куприн читал мне и всем присутствующим «Гранатовый браслет», я снова плакала, как после первого его прочтения, словно несмышлёная девчонка, и мне казалось, что я вновь влюбилась…
6 января 1929 года.
Сегодня Александр принял решение, которого от него ждала я, да и вся остальная страна. Отныне упразднены все политические партии, отменена Конституция, число министерств сокращено с двенадцати до шести, нет больше областей, а есть равные в политических и социальных правах бановины, одной из которых наконец-то стала Хорватия. Нет больше Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев, а есть единая и общая для всех народов Югославия.
Сам Александр обратился к народу с манифестом, основные мысли из которого я решила привести здесь. К ним нечего добавить. Кажется, все мы, наконец, вздохнём свободнее.
«Пришёл час, когда больше не должно быть никаких посредников между народом и королём… Парламентские институты, которыми как политическим инструментом пользовался мой блаженно почивший отец, остаются и моим идеалом… Но слепые политические страсти настолько злоупотребляли парламентской системой, что она стала препятствием всякой полезной национальной деятельности. Согласие и даже обычные отношения между партиями и отдельными людьми стали совершенно невозможными. Вместо развития и воплощения идеи народного единства парламентские вожди начали провоцировать столкновения и народную разобщённость… Мой святой долг — любой ценой сохранить народное единство государства… Этот идеал должен стать самым важным законом не только для меня, но и для каждого человека. Такое обязательство на меня налагает моя ответственность перед народом и историей, моя любовь к родине и святая память о бесчисленных и бесценных жертвах, павших за этот идеал. Прибегать, как и раньше, к парламентской смене правительства или к новым выборам в законодательное собрание значило бы терять драгоценное время в тщетных попытках, отнявших у нас несколько последних лет. Мы должны искать новые методы работы и прокладывать новые пути».
Мария (страницы из дневника. Окончание)
9 октября 1934 года.
Кажется, сегодня закончилась моя жизнь. Александр убит.
Я предупреждала его, да и не я одна, что сама по себе мысль посетить Францию сейчас опасна. Они с этим его приятелем — министром иностранных дел Франции Барту — задумали создать «Североатлантическую Антанту», объединив бывших союзников в противостоянии против Гитлера в ответ на его действия в Австрии. Александр давно опасался его экспансии, говорил, что Югославия может оказаться в подобной ситуации. Германия нуждается в сдерживании, говорил он, и словно бы видел себя и Барту такими сдерживающими факторами.
Да и дома обстановка оставляла желать лучшего. Хорваты, которых стали теснить после объявления им диктатуры, постоянно устраивали на улицах теракты, возродилось националистическое движение усташей, щедро финансируемое Италией — Муссолини всё ещё лелеял надежды на то, что ему удастся отхватить пару лакомых кусков от Югославии, теперь уже за их счёт. Нам угрожали, но здесь мы всё же были хозяева, да и Италия, давшая приют многим лидерам усташского движения, была далеко. А вот Франция — рукой подать.
И вот сегодня я узнаю, что около 16 часов в Марселе — том самом городе, откуда французские войска в 1914 году отплывали на судах в помощь сербам — два роковых выстрела, сделанные усташским террористом, навсегда унесли жизнь моего мужа.
Не могу ни о чём думать, ни о чём писать, ни о чём говорить. Быть может, завтрашний день что-то прояснит, но я в этом сильно сомневаюсь. От того, чтобы последовать за королём, меня останавливает только Пётр.
16 октября 1934 года.
Презанятный у меня сегодня был приём. После похорон Александра я огласила его политическое завещание, согласно которому в случае его смерти престол наследует Пётр, до совершеннолетия которого принцем-консортом назначается его двоюродный брат князь Павел с двумя регентами. На том, чтобы Александр написал завещание, настояла я. Стыдно признаваться, может быть, я накликала беду на своего мужа, на себя и на всю Югославию, лишившуюся, без сомнения, мудрейшего и опытнейшего руководителя государства, но… Таковы были обстоятельства. Многие, и сам Александр, опасались неприятных случайностей во время его визита во Францию и встречи с этим легкомысленным авантюристом Барту. Оставь он меня здесь без завещания — мне бы самой пришлось принимать серьёзные политические решения, а я всё же женщина и, наверное, неспособна на это по определению.