Завещание Александр составлял сам — для меня оно было такой же тайной за семью печатями, как и для всех. В числе регентов не был назван Никола Узунович, глава правительства.
Мы были в Нишском дворце — кстати, в том самом городе, откуда Узунович был родом, и пост градоначальника которого занимал дважды в своей жизни, — где и состоялось оглашение завещания. После церемонии Узунович был так удивлён и расстроен, что напросился ко мне на приём. Я была не готова кого-либо принимать, но первое лицо в государстве не должно стоять под дверьми у королевы-консорта.
— Ваше Величество, — начал с порога этот лысый толстяк с усами, напоминающими дворницкую метлу. — Я уверен, что в стране происходит провокация со стороны принца Павла, который давно мечтает захватить власть. Дело пахнет государственным переворотом и предательством памяти вашего мужа, а также угрозой для вашей непосредственной власти.
Я знала, что у Узуновича напряжённые отношения с Павлом, но пока ещё не оценивала всего масштаба его задумки.
— Что вы имеете в виду?
— Завещание, которое вы огласили… Кто вам его дал? Уж не принц ли Павел?
— Даже если так, то что это меняет? Почерк моего мужа мне хорошо известен, как и то, что он работал над завещанием последние дни перед отъездом во Францию.
— Я уверен, что оно… поддельное… Принц Павел мог подделать почерк… Он рвётся к власти, и это видно слепому. Об этом свидетельствует не только его неуёмная жажда руководить всем и вся, а также то, что я, второй человек в государстве после покойного короля, к которому переходит верховная власть в случае гибели монарха, ничего не знал об этом. Мы проводили с королём едва ли не 24 часа в сутки, и Его Величество обязательно уведомил бы меня о своём решении ещё до того, как вы сделали бы его достоянием гласности!
— Да что вы такое говорите?! Как вы можете обвинять брата короля в крамоле? Разве одни только ваши подозрения и догадки могут быть положены в основу столь серьёзного обвинения?!
— Я ожидал такого ответа, — дерзко вздёрнул нос Узунович. — Думаю, принц Павел наговорил вам бог весть чего… А потому, я намерен сообщить народу о своих соображениях на эту тему, а вас считал своим долгом предупредить. Честь имею.
Неслыханное нахальство! Так разговаривать с королевой! Ну, нет уж, плохо ты меня знаешь, Никола Узунович. Я распорядилась вызвать ко мне генерала Живковича — накануне назначения Узуновича он возглавлял правительство, причём делал это железной рукой. Александр вынужден был его отставить накануне, поскольку он уж чересчур свирепствовал в своём порыве искоренить крамолу под корень, в то время как монархия Александра всё же была конституционной. Думалось мне, что в таком случае никак нельзя допустить, чтобы Узунович стал молотить свой бред народу. Именно сейчас, на историческом перепутье, Югославии нужна твёрдая рука — вся мировая история учит нас этому.
Он тоже был здесь — в новом кабинете он занимал пост военного министра.
— Генерал, — начала я. — У меня к вам просьба. Как вы относитесь к оглашённому завещанию Его Величества?
— Ваше Величество, я солдат и подданный двора, и потому воля короля для меня — закон.
— А вам что-нибудь известно о позиции Узуновича по этому вопросу? — я сознательно акцентировала внимание на фамилии премьер-министра, понимая, что Живковичу будет неприятно упоминание имени того, ради которого он оставил второй пост в стране.
— Его мысли — это его мысли, я ему не подчиняюсь. Он может думать что угодно и о ком угодно.
— Благодарю вас. Тогда у меня к вам просьба. Как вы отнесётесь к предложению помочь принцу-консорту и на некоторое время вновь возглавить кабинет? Нам сейчас нужна твёрдая рука, какая была у моего покойного супруга. Павел — либерал, и ему без вас никак не обойтись, уж я-то знаю вас и как человека, и как государственного деятеля.
Глаза Живковича загорелись:
— Благодарю вас, Ваше Величество! Я приложу все усилия, чтобы оправдать доверие ваше, наследного принца и принца-консорта!
Я посмотрела в сияющие глаза и сияющие сапоги бравого генерала, предвидя волну репрессий — но, как говорил Наполеон, «зло извинительно, если необходимо». Да и Узунович, если не будет дураком, не пострадает. Теперь я спокойна за Павла.
14 августа 1937 года.
Имела разговор с Павлом. Он всё ещё мечется между Европой и Советским Союзом, выстраивая сомнительные дипломатические мосты. Меж тем в скупщине всё большую силу набирают коммунисты, хоть официально и запрещённые ещё Александром, но то и дело переманивающие на свою сторону представителей легитимных партий. Мы обсуждали с Павлом вопросы дипломатических отношений с СССР с учётом того, что Коммунистическая партия у нас всё же запрещена.
— И ты полагаешь, — спросила я, — что такой хитрый лис, как Сталин, способен всерьёз рассматривать тебя при таких обстоятельствах как друга? Где сейчас лидер коммунистов Горкич? В Париже, насколько я помню?
— Вот, — улыбнулся Павел. — Именно об этом я и хотел переговорить. Сталин сделал нам знак вежливости — он арестовал Горкича!
Я посмотрела на Павла как на умалишённого.
— Ты всерьёз думаешь, что он пошёл на это ради тебя?
— А ты — нет?
— Нет, он проводит чистку всех западноевропейских компартий. Бела Кун тоже арестован. Ставит везде своих людей и подчищает следы коминтерновцев. Да и потом — даже если он сделал это во благо и во имя тебя, ты считаешь, что завтра он не сделает того же с тобой, представься только ему случай?
— Ты так радикально настроена к русским…
— Я люблю Бунина и Куприна, Карсавину и Павлову, но ненавижу Сталина и Троцкого, хоть убей. Можно сменить маску, но не душу, не суть человеческой природы, и ты это знаешь не хуже меня. Сегодня он сажает и стреляет на твоих глазах своих товарищей — коммунистов, а ты — монаршая особа — ликуешь и готов разделить с ним кров?! Ты серьёзно?..
Павел ушёл несолоно хлебавши. И чего он только ждал от меня?
21 марта 1941 года.
Сегодня я имела разговор с Павлом. Должна сказать, что после смерти Александра я, видимо, стала чересчур раздражительной, во всяком случае, с Павлом, который всё время лавирует между всеми и вся, стараясь угодить как на внешнеполитической, так и на внутриполитической аренах — и нашим, и вашим, мне разговаривать всё труднее. Так или иначе, разговор наш назрел, и я оценила его порыв обсудить со мной, а не с кем-то иным государственные дела.
— Хочу, чтобы ты понимала, — говорил Павел, — что по существу сейчас весь мир расколот на два лагеря — один из них за Гитлера, другой — за Советский Союз. Два мировых боевых сателлита словно бы собираются свести счёты и взять реванш за такое нелепое и скорое окончание Великой Войны, — начал Павел.
— Я это понимаю, — ответила я. — Как и то, что вскоре придётся определяться, с кем быть. Но почему ты обсуждаешь этот вопрос со мной, а не с регентами?
— Видишь ли, — Павел лукаво улыбнулся и опустил глаза в пол. — Каждый из регентов думает в большей степени не о стране, а о собственной карьере. Кого после Пашича ты встречала в белградских правительственных кулуарах, кто бы так пёкся о стране, как печётся тот, кому нет исхода? В данном случае отступать некуда только тебе. Ты — королева-консорт, каждый неверный со стратегической точки зрения государственный шаг чреват для тебя такими последствиями, каких никогда не ощутят конформисты-регенты. Будет здесь завтра другой король или вообще гитлеровский наместник — они найдут применение и возле него, а вот ты — дело другое. Твоя судьба неразрывно связана с судьбой страны, хочешь ты этого или нет. А ещё — ты женщина. Быть может, у тебя не так много логики и рассудительности, как у нас, мужчин, но у тебя развито чутьё. Ты подсознательно, внутренне определишь и почувствуешь правильное направление движения.
Комплимент Павла был, мягко говоря, двояким. С одной стороны, мне было неприятно, что он обвиняет меня в глупости, в то время как среди женских монарших особ Европы я не без повода считалась одной из самых образованных. С другой, он говорил абсолютно точно. Поразмыслив, я ответила ему:
— Всё верно, но ты не учитываешь отношения скупщины и регентов к решению, которое мы с тобой примем и к которому оба склоняемся. Как быть, если они не одобрят?
— Не одобрить в данном случае означает — выступить против королевы, на что ни скупщина, ни правительство, ни регенты не пойдут никогда. Разумеется, если ты озвучишь своё решение и поддержишь меня в нём…
— Думаю, ты как человек прозорливый не по годам, понимаешь, куда следует склоняться?
— Скажем так, у меня есть определённые соображения на эту тему. Но вот совпадают ли они с твоими — вот вопрос… Куда же следует склониться Югославии в эту трудную годину?
— Только к Гитлеру.
— Почему?
— Здесь ряд причин. Вспомни, что творилось в России 20 лет назад, после революции. Кто из членов Антанты поддержал или признал её? Никто. В такой обстановке они сознательно подточили обороноспособность страны своими диверсиями и интервенцией. С другой стороны, они бы и рады сейчас поддержать Советский Союз, но не могут сделать этого ввиду близости к Германии — начни они поддерживать СССР, это будет означать конфронтацию с Гитлером, а вот Союз может и не оценить их усилий, усмотреть в них подвох. И тогда — война на два фронта. Грубо говоря, своей интервенцией они срубили сук союзничества, на котором сидели всю Великую Войну, и преспокойно сидели бы и теперь. Но сделанного не воротишь. Пропасть между Союзом и самими собой они выкопали своими руками. Теперь им надо умаслить Гитлера, но уже не выйдет — на них, к сожалению, распространяются его геополитические интересы. Он уже показал это на примере Чехословакии, которая делала боевые высадки в России в 1918 году, а в итоге оказалась не союзницей Гитлера, несмотря на усилия Бенеша, а первой мишенью…