— А Польша? Что ты о ней думаешь?
— Тут и думать нечего. Если бы Гитлер со Сталиным сейчас не достигли соглашения по ней, войны не миновать. Гитлер ещё собирается с силами, пока он недостаточно силён, чтобы бросить Москве перчатку. Но когда пояса будут затянуты должным образом — поверь, он это сделает. К тому моменту позиция Югославии должна быть как нельзя более чёткой. Принятие решений после драки будет некрасиво выглядеть в глазах наших подданных…
— А как же наши связи с Россией? Как же боевое братство?
— Перестань, — рассмеялась я. — Александр ещё в 1918 году рассказывал, как они предали нас в 1914-ом. История говорит и о других случаях — в частности, история с Карагеоргием, оставленным русскими на откуп османам в борьбе с Бонапартом. Или их поведение в отношении бедного юноши Александра Обреновича…
— Да, но если бы не майское убийство, Карагеоргиевичи не были бы на белградском престоле, и ты…
— Была бы королевой Румынии. Нельзя оправдывать зло, даже если оно необходимо, несмотря на заветы Наполеона. Его теории привели в конечном счёте на остров святой Елены, а у меня, как ты верно заметил в начале разговора, несколько иные планы. Так что поддержать нам надо Гитлера. Но, разумеется, потребовав от него достойных гарантий нашей независимости и безопасности.
Я перестала воспринимать Россию как обитель русских братьев после того, как познакомилась с Врангелем, Куприным, Карсавиной, Шаляпиным, Буниным, Анной Павловой и услышала от них в один голос слова о том, что здесь и собралась «Россия, которую мы потеряли». Что там, где была когда-то Россия, собрались ныне те, кого нельзя назвать русскими, да и людьми, в конце концов. Киплинг называл таких «полудикими, а может быть, чертями». Сталин, ближайший соратник Ленина, который отправил половину населения страны в лагеря и на смерть — мог ли он быть настоящим союзником Павлу и сербам вообще? Никогда. Да и само его «союзничество» опять-таки заключалось в убийствах людей, взять хотя бы того же Горкича. Те, кто уничтожил последних покровителей дома Карагеоргиевичей — Романовых — по определению не могли стать на их место, хотя бы потому, что «друг моего врага — мой враг». Так чего от них было уже ждать? Объявить нас государственными преступниками Тито додумался только по инициативе Москвы, он сам и слов-то таких не знал. Да и какое преступление мы совершили?
Вот только интересно — почему та же интеллигенция, которая отрицала большевиков и всячески сторонилась любых контактов с ними, — такая многочисленная и интеллектуально подготовленная, всё же оказалась неспособна защитить тот мир, в котором ей так хорошо жилось? Можно обвинить в этом и её, хотя я думаю, что дело в другом.
За двадцать лет, что я прожила в Сербии, народ её стал для меня родным — и всё же мне со стороны видны были и недостатки тех, кого мой покойный муж любил больше неба над головой и в ком по-настоящему не чаял души. Я видела их воинственность, а местами — шовинизм. Видела их ограниченность, а местами — глупость. И всегда эти качества вели к трагическим последствиям. Умение сдерживать, не основанное ни на какой демократии, а зиждящееся только на сильной руке и ничем не ограниченной королевской диктатуре, только и могло направить историю Сербии в нужное русло. Как только большинству даёшь право голоса — оно не просто садится тебе на шею, но и всерьёз начинает думать о том, будто кухарки да пастухи, навроде Милоша Обреновича, могут управлять государством. И как только власть большинства укоренилась — пиши пропало.
Особенно это касается русских. Именно солдаты, которые сначала готовы были отдать жизнь за царя, а после этого же царя убили, охваченные запалом войны и дурманящим запахом крови, а никак не генерал Врангель повинны в зверствах, от воспоминаний о которых у меня до сих пор стынет кровь в жилах. Именно крестьяне, а никак не восхвалявший их Шаляпин, вешали своих помещиков и убивали священников всё в том же революционном дурмане. Отсюда вывод, что, покуда императорский дом России был силён и стоял на двух ногах, страна эта, хоть и не всегда протягивала Сербии руку помощи, но всё же не оставляла её тогда, когда понимала, что без неё сербам не прожить. И другой, ещё более глубинный — страшен не русский человек, а русский мужик. Образованный и тактичный, имеющий корни и помнящий их, русский человек являет собой образец морали и нравственности, устоев и культуры. А вот русский мужик — тот самый Иван, что не помнит родства, — он-то как раз на благое дело и не способен. В крови его только угнетение и жестокость — как ответ на это угнетение. Он не хочет понимать, что жестокостью не отвечают на жестокость, он не знает слова «компромисс», а из цветов знает только кроваво-красный. Долго ему ещё предстоит отмываться от этого отвратительного цвета — но прежде чем он осознает все свои ошибки и торжественно отречётся от них, диалог с ним невозможен.
В этом мы с Павлом были солидарны. Уже сегодня он вернулся из Берлина с проектом пакта между нашими странами. Видный юрист и наш глава кабинета Драгиша Цветкович помогал составить пакт о присоединении к Оси, за что ему хвала и благодарность. По его условиям, никаких войск Оси и никакого транзита военных грузов на своей территории Югославия не допустит; уважение суверенитета и территориальной целостности Югославии должны стать обязательными элементами взаимоотношений с Осью; никакой военной помощи странам Оси со стороны Югославии не будет, кому бы Ось ни объявила завтра войну. Я осталась удовлетворена такими условиями и благословила Павла на подписание. Да поможет всем нам Бог!
06 апреля 1941 года.
Чёрный день для Югославии — случилось то, чего я больше всего боялась: мы потеряли Югославию. Мы бездарно растратили то, что завещал нам Александр и его предок — великий Карагеоргий.
После подписания договора с Берлином регенты инициировали в скупщине обструкцию — договор подвергся критике наряду с моей позицией в его отношении.
Да, Павел был прав — против воли королевы никто бы выступить не решился. И они не выступили против моей воли. Они обошли меня…
Как знать, может быть, конечно, я плохая мать и скверно справилась с главной женской обязанностью — воспитанием детей, — но хитрость и коварство противников Павла, и Узуновича в том числе, были просто безнравственны. Сыграть на ложном патриотизме и шовинизме ничего не понимающего 17-летнего мальчишки!
Они сговорились с Петром — рассказали ему сказок о русской братской помощи и единении наших двух народов, а после обвинили меня и Павла в предательстве и сношениях с Гитлером. Конечно, сам он не мог осуществить государственного переворота, но это могли сделать регенты, в чьих руках — хотели мы с Павлом того или нет — была вся полнота государственной власти. Они лишь заручились его поддержкой. Его, несмышлёного мальчишки, который потом заявил мне, что утаил от меня сговор, чтобы «сделать сюрприз»! Этого было достаточно, чтобы скупщина проголосовала за подписание договора с Советами.
Как прав был Александр, когда запрещал политические партии! Надо было ещё распустить и скупщину — это настоящее охвостье, говоря словами Кромвеля, которое, как верно заметил Павел, думало только о собственном благополучии, но никак не о будущем страны!
Однако, что сделано, то сделано. Скупщина одобрила договор, единодушно приняла отставку Павла (которой он не подавал), усадила на трон несовершеннолетнего Петра, а сам Пётр — снова без моего участия — отбыл в Москву, чтобы его подписать. О последствиях догадаться было нетрудно — уже тогда я поняла, что двору и правительству снова пора собирать чемоданы, только на сей раз не на Корфу, а куда-нибудь подальше.
И я оказалась права — сегодня началось наступление немцев на рубежи Югославии. Благо, Павел накануне вступил в контакт с английским посольством, а потому мы уже завтра все вылетаем в Лондон. Пётр воодушевлён и ждёт освободительной войны типа Видовдана, а Павел говорит, что сопротивляться Югославия сможет не больше двух недель. Не знаю, почему, но виноватыми в случившемся я считаю русских и себя саму. От пули Гитлера можно убежать в Англию, но куда бежать от себя? Знать, прав был Павел — отступать мне было некуда, а я взяла и шагнула назад вслепую. Что ж, время собирать камни.
Йованка
…С того момента, как группа офицеров СГБ оказалась на пороге моей комнаты в нашем доме и до тех самых пор, когда меня привели в грязную обветшалую квартиру на окраине Белграда, я не помню ничего. Помню лишь себя стоящей у зеркала в помещении, которое не сразу можно было назвать жилым — подобных руин я не видела со дня окончания войны. Когда спустя год, во время одного из посещений, Ходжа сказал мне, что Пленум ЦК рассматривал вопрос о моём аресте и помещении в тюрьму, я ответила ему, что место, в котором я оказалась, не сильно отличалось от каземата и я бы, пожалуй, не заметила особенной разницы между этими двумя заведениями. Конечно, к лишениям я привыкла — четыре года партизанской войны в горах Сербии и Боснии навсегда останутся в моей памяти, и я ещё расскажу о них. Но когда выяснилось, что мой домашний арест затянется не на один год, а составит больше, чем четверть века, и что главные трудности в моей жизни у меня ещё впереди, я, пожалуй, изменила своё мнение. 30 лет в тюрьме и даже в самой захудалой квартире, принудительный переезд в которую из шикарных интерьеров президентских дворцов сам по себе стал для меня стрессом — всё-таки разные вещи.
Теперь я знаю, что, оказавшись в такой ситуации, человек, прежде чем соберётся с мыслями и сможет хотя бы передвигаться без посторонней помощи, должен для начала понять для себя истинные причины того, что с ним произошло. А для этого надо углубиться в свою память так, что вспомнить иногда даже детские свои годы. Пока ответы на эти вопросы не найдены — ты не можешь думать ни о чём другом, не можешь принимать пищу, даже дышать не можешь. Но поиск, видит Бог, становится быстрее, когда за дверью этой квартиры, что стала для тебя и камерой, и склепом при жизни, стоят несколько солдат безопасности, всё время напоминая о том, что больше ты не жена Президента и даже просто не свободный человек.