…А когда-то всё было иначе. Когда-то, когда только закончилась война, и он расстался со своей прежней женой, которая, как говорят, была настоящая мегера и устраивала поля сражений даже в супружеской спальне, мы с ним были счастливы. Тогда я не замечала для себя его статуса — для меня, как и для всей страны, он был народным героем, а все мы жили в атмосфере всеобщей радости и эйфории от закончившейся войны и от победы, которую можно было назвать пирровой — она далась нам слишком дорогой ценой…
Он тоже, казалось, преобразился — я помнила его командиром партизанских отрядов, измученным и уставшим, окружённым с одной стороны усташами, с другой — четниками, с третьей — итальянцами, с четвёртой — немцами и наконец, с пятой — советскими войсками. Сегодня же, в шикарном маршальском мундире со звёздами, облечённый властью и народной любовью, он, казалось, заново начал жить. Будучи уже совсем не юным человеком, он показывал чудеса жизнелюбия и жизненного тонуса. Он был главой государства и народная любовь как соотечественников, так и иностранцев окружала его огромным океаном. Имя его в те самые дни вошло в мировую историю и осталось там навсегда. Иосип Броз Тито.
Мы поняли, что любим друг друга, ещё в последние дни войны. Мы засыпали в одной постели и проводили времени друг с другом даже больше, чем он со своими соратниками и секретарём. Джилас тогда впервые сказал мне что-то вроде:
— Не кажется ли вам, товарищ Йованка, что ваше участие в жизни нашего командира слишком велико?
(Да, учтивость была его коньком — поэтому он прослыл недюжинным дипломатом, но особенно народной любовью не пользовался.)
Я ответила ему, искренне обидевшись:
— Если маршал желает, чтобы я проводила с ним именно столько времени, сколько провожу сейчас, то все мы должны уважать это желание. Если для того, чтобы управлять и командовать, ему нужно то вдохновение, что даю ему я и никто другой, значит, так тому и быть.
В тоне моём, как я позже поняла, было столько запала и искреннего негодования по поводу реплики Джиласа — тогда не просто правой руки Иосипа, но и его лучшего друга, — что это заставило его улыбнуться, а меня впасть в краску от его, как мне казалось, надменности. Каким же выспренним и зазнавшимся петухом показался он мне тогда!
Я ничего не сказала Иосипу по поводу его реплики — и правильно сделала. Ссорить его тогда с Джиласом было глупо, да и невозможно. Он нуждался в поддержке своего боевого товарища, ибо уже завтра им рука об руку предстояло строить огромное послевоенное государство, состоящее из шести разрозненных и национально разобщённых. И с этой задачей они оба справятся блестяще, но то, что будет происходить дальше, станет испытанием и для них обоих, и для меня.
Надо сказать несколько слов о Джиласе. Партизаны всегда были в глазах большинства населения тупыми и ограниченными людьми — хотя ни об Иосипе, ни тем более о Джиласе я такого сказать не могла. Когда редкие минуты мы проводили втроём, я, стыдно признаться, ощущала себя круглой дурой. Я замирала от гениальных мыслей по всем вопросам — от истории средних веков до государственного строительства, — которые изрекали эти два великих человека. Всякий раз мне хотелось извиниться перед Джиласом за свой глупый выпад времён конца войны, но даже заговорить с ним всуе я не решалась — к нему, талантливейшему человеку, я, простая партизанка, казалось, не могла даже приблизиться без особого повода.
Талантливый писатель и, без сомнения, одарённый дипломат, он обладал такими навыками государственного управления, какими не обладал Иосип — выходец из крестьянской семьи. Одно его слово могло повести за собой целый народ, но, увы, не могло повести одного человека. Так часто бывает, что любимцы толпы и великие ораторы оказываются непопулярными в среде индивидуальной, где слывут — подчас ошибочно — надменными и вычурными властелинами умов и сердец. Это не мешало ему руководить Скупщиной, быть вторым человеком в государстве, затмевать собою всю тогдашнюю политическую элиту. Ну что могли полуграмотные крестьяне типа Карделя или Моше Пьяде по сравнению с Джиласом? Его слово — пуля, его взгляд — острый штык. Разница лишь в том, что он одинаково умел и разрушать, и строить.
Потом, в 1948-м, спустя три года после окончания войны, на Иосипа свалился новый груз неприятностей — и, кто знает, может, они были посерьёзнее тех, что он четыре года накануне преодолевал, сражаясь со всеми, с кем было только можно. Конфликт со Сталиным, которого боялся даже Черчилль. Сила Сталина состояла тогда в том, что, имея в руках страну, разрушенную едва ли не до основания только что окончившейся страшными потерями войной, он готовился к новой войне. Он не восстанавливал инфраструктуру, не строил городов и сёл. Он привёл народ в состояние тотальной мобилизации и тотального же страха перед войной, выдуманной им самим — она нужна ему была как воздух. Четыре года перед войной он сотрясал народ чистками и массовыми расстрелами. Четыре года войны его глупое и неумелое руководство вооружёнными силами нанесло государству такие потери, каких оно не видело со времён Золотой Орды. И сейчас, когда война закончилась, понятно было, что освобождённые люди в любой момент готовы будут опрокинуть трон кровавого диктатора и сполна отомстить ему за всё, что он с ними учинил.
Чтобы этого избежать, Сталин быстро выдумывает новую войну. Он распускает — при помощи всех подконтрольных ему СМИ и чиновничества — информацию о том, что вот-вот коалиция НАТО нанесёт по Советскому Союзу страшный удар. Народ не может расслабиться, а его вождь только и делает, что укрепляет органы госбезопасности и армию, готовясь непонятно к какой войне — то ли с выдуманным внешним врагом, то ли с собственным народом. В это время под боком у него формируется государственность Восточной Европы — конечно, в основном, под его влиянием и «чутким руководством». Но и здесь находится огромное государство-сателлит, включившее в себя шесть дотоле чуждых друг другу по языку и религии республик, успешно выстраивающее отношения с Англией и Америкой.
Стратегическая важность Восточной Европы устанавливалась годами — даже Гитлер не начал войны против целого мира, не отхватив себе приличную часть Чехословакии и Польшу. Потому так важна была для Сталина Югославия, и потому он никак не мог допустить, чтобы она стала достоянием в руках блока НАТО. Иосип же не понаслышке знал о его методах работы и не хотел превращения Югославии во вторую империю зла, опутанную сетью концентрационных лагерей для своих же граждан. Он устраивал международную торговлю и дипломатические отношения, ослаблял путы, наброшенные войной на шею югославов, дружил с Папой Римским и изгнанным королём Петром, с Черчиллем и Эйзенхауэром — своим боевым товарищем со времён войны.
Вскоре это вылилось в конфликт. Сталин делает провокацию — арестовывает на территории СССР лидера польских коммунистов Гомулку и уже открыто угрожает Иосипу расправой. Уже позже мы узнали о готовящемся покушении на острове Бриони, которое удалось предотвратить только усилиями агентуры Ранковича. Восточная Европа была важна для обеих сил, растянувших пирог послевоенной карты мира пополам — и потому НАТО ответило Сталину прямой угрозой в ответ на его позицию по Югославии. И это — когда советские газеты писали о том, что «кровавая собака Тито будет повешена на Красной площади рядом со своим верным псом Моше Пьяде»!
Сталин пугал народ войной — но для себя знал, что это не более чем выдумка. И потому жёсткая претензия НАТО заставила его оставить Югославию в покое. А потом его не стало. Для Иосипа это было облегчением. Тогда мы и решили пожениться…
Та свадьба запомнится мне большим количеством людей того круга, к которому я никогда, в общем-то, не относилась. Хотя я была уже почти семь лет рядом с главой государства, я никогда не вращалась в высших эшелонах. Я была для него спутницей по дому и по жизни, но никак не по политическим баталиям. Я увидела, как превратились в жирных аппаратчиков и номенклатурщиков его вчерашние боевые товарищи. Увидела, какая взаимная неприязнь царит между ними. Как грызутся между собой и соревнуются в нелепо надетых, но шикарных и дорогих нарядах их жёны — лоснящиеся от жира и вседозволенности коммунистические красные царицы. Естественно, обо мне сразу стали говорить — молодая и эффектная, вчерашняя партизанка, но с чувством вкуса и тактом сразу неприятно поразила жён его товарищей, а значит, и их мужей.
Джилас тогда снова сделал мне замечание.
— Мне кажется, товарищ Йованка, что в условиях строящейся государственной структуры, когда на счету каждый динар, можно было бы закатывать торжества и поскромнее…
Мы ведь тогда уже, бывало, ссорились, и потому я не придала значения этим его словам.
— Вы говорите мне это как патриот Югославии или как глава Национального банка? — пошутила я.
— Как товарищ Иосипа.
Когда он говорил со мной, ни единый мускул не дрогнул на его лице. Он не шутил. Что именно он имел в виду — я поняла чуть позже.
Спустя буквально пару месяцев после нашей свадьбы Джилас разразился целым рядом статей в «Борбе» и других газетах, обвиняя коммунистов в перерождении. «Коммунисты оторвались от масс, требуют себе всяческих привилегий и превратились в священников и полицейских социализма — социализма, который централизовал и зарегулировал всё — от этики до коллекционирования почтовых марок.
Большая часть партсобраний является напрасной тратой времени и, по моему мнению, должны собираться очень редко. Большинство политработников уже давно не выполняет своих истинных функций. Когда-то люди отказывались от всего, даже жертвовали своей жизнью, чтобы стать профессиональными революционерами. Они были необходимы прогрессу. Сегодня они стоят на пути прогресса.
То же надо сказать про всех этих экзальтированных, полуобразованных дам полукрестьянского происхождения, считавших, что их военные заслуги дают им право захватывать и припрятывать шикарную мебель и произведения искусства, посредством которых они удовлетворяли свои амбиции и жадность».