— Откуда же появились сведения о том, что высшее государственное руководство чуть ли не насквозь прогнило?
— Это я у тебя хочу спросить.
Иосип задал мне вопрос в тот же вечер. Я не держала дома документов, которые мне давал Ходжа, опрометчиво возвращая их ему после ознакомления, но, всё ещё веря в порядочность этого человека и пока не зная о состоявшемся разговоре с Тито, на следующий же день записалась к нему на приём, свято веря в правдивость того, что он мне говорил. Он меня не принял… Не принять жену главы государства! В этот момент задумываться уже поздно — это означает только то, что самое страшное уже свершилось. Так и было — пленум прошёл закрыто, без моего участия и уведомления и сразу после него меня препроводили из роскошных апартаментов на Ужичкой сюда, в эту затхлую и грязную квартирёнку, которая является моим обиталищем по сей день…
Конечно, спустя время я всё поняла — и какие цели преследовал Ходжа, и какую ошибку я совершила, удаляя Ранковича из ближнего круга Тито, и о чём говорил Джилас в своих статьях. Но было поздно.
Тито умер 6 лет спустя, в 1980 году. Последние два года он уже фактически не осуществлял руководство страной. 88-летний старик, которого так любили люди, уходил, унося с собой последние надежды на то, что после него колосс Югославии, воздвигаемый им долгие годы, продолжит своё существование. Я смотрела его похороны по телевидению. За шесть лет, в продолжение которых он не предпринял ни единой попытки ни принять меня, ни услышать, ни освободить, я перестала испытывать какие-либо человеческие чувства к нему, но смерть его была для меня ударом. Лишённая общества, я всё же читала газеты и слушала радио — и потому понимала, что маршал унесёт с собой в могилу идею национального единства. Каждая нация начнёт тянуть одеяло на себя, и последствия этого будут ужасны.
Так и случилось. Пост генерального секретаря занял серб Милошевич. Сам из себя он ничего не представлял, был робким и безынициативным человеком, не способным на принятие самостоятельных политических решений, но этой головой вертела очень опытная шея.
Мирьяна Маркович была дочерью крупного партийного функционера из белградского горкома — и Милошевичу просто повезло оказаться с ней на одной студенческой скамье. Она приняла его в свою семью, связи отца здорово продвинули его по партийной лестнице — и в достаточно нежном возрасте сделали сначала вторым секретарём белградского горкома, а затем — и первым лицом в КПЮ.
Стоило сербу занять высший государственный пост — начались выступления по национальному признаку. Взбунтовались хорваты, привыкшие видеть своего земляка во главе государства. Это было и понятно — находясь на периферии Югославии, Хорватия фактически была центром торговли с Западом, а значит, априори территорией более опережающего развития, чем аграрная Сербия. Она претендовала на более высокий статус, о котором, понятное дело, нельзя было и мечтать, пока серб возглавлял Югославию. Боснийцы придумали сказку о явлении Девы-Марии и под этим соусом также потребовали чего-то большего, чем автономии. Тито удавалось много лет находить баланс между народностями — государственная мудрость была ярко выражена в этом человеке. В Милошевиче её не было ни на грамм.
Активная и деятельная суть хорватов не позволяла им долго молчать. И вскоре они обзавелись своим собственным проповедником и флагманом, куда более ярким, чем тот же Милошевич.
Генерал Франьо Туджман происходил из семьи военных. Много лет и здоровья отдал службе в армии, а после ухода в отставку возглавлял какой-то военно-исторический институт. В 1970-х, ещё при жизни Тито, он занял диссидентскую позицию. Уже тогда многим было понятно, что дни маршала сочтены, а идею национального единства он унесёт с собой в могилу. Претендовать на кусок государственного пирога могли или те, кто состоял в ближайшем окружении Тито — Туджман к таковому не относился — или возглавлял бы сепаратистские националистические движения. Генерал решил избрать для себя именно эту стезю. И даром что пришлось ему за это несколько лет провести в санаторных условиях в психушке, а потом в эмиграции в Штатах, где он разъезжал по всей стране и читал лекции о коммунистической угрозе и необходимости ракетного удара по Белграду. Платой за эти временные и малозначительные лишения стало звание народного героя.
В конце 1980-х СФРЮ, как многие и предполагали, прекратила своё существование. Сербия и Хорватия стали самостоятельными государствами. Первое возглавил Милошевич, второе — возвратившийся с почётом из политической эмиграции Туджман. Я оказалась на территории суверенного государства, где законы коммунистической Югославии не действовали и не могли действовать. Моя же просьба об освобождении, тем не менее, осталась без ответа. Милошевич не принял меня и статуса моего не изменил — я по-прежнему продолжала гнить в запертой комнате, не имея возможности даже гулять по улице вдоволь, хотя мне уже было далеко за 70. Обычно я ни на кого не злилась — бывало, впадала в гнев, но сразу отходила. А здесь — как знать, может, старость сыграла свою малоприятную роль, — я впала в такую ярость, что много лет не давала мне покоя. Я возненавидела этого злобного гнома с серым — под цвет костюма — лицом, словно раскатанным как блин по сковородке. А уже после — 20 лет спустя, когда он сам умирал в тюрьме гаагского трибунала, такой же не услышанный, как и я, пожалуй, порадовалась. И отпустила ему грехи…
Однако, и заполучив власть, эти двое не смогли успокоиться. Отныне камнем преткновения стала Босния-Герцеговина, в отношении которой каждый из них считал себя полновластным главой государства. Ни сербы, ни хорваты никогда не претендовали на эту часть Югославии, которая была её автономией и управлялась всеми руководителями союзных республик в равной мере. Но главы государств — бывшие члены Президиума Боснии, её бывшие фактические регенты — не могли смириться с мыслью о её независимости, наперебой выдумывая исторические легенды о принадлежности им этого маленького, но чудно-красивого кусочка суши.
То, что происходило потом, вызывает у меня такое омерзение и боль, что вспоминать об этом в моём возрасте мне уже не хочется. Началась война, которая поглотила всё и вся, пролила столько крови, сколько Сербия не видела с 1940-х, посеяла на земле ужас. Как-то, в 1998-м, когда американцы бомбили Белград, и меня под надзором солдат безопасности перевели в убежище в той самой резиденции на Ужичкой, где мы жили с Тито, я даже мысленно поблагодарила Милошевича за то, что не отпустил меня — может, и не дожила бы до конца войны. Хотя, кто знает, что лучше — умереть или видеть то, что видела я…
Война закончилась. Сегодня солдаты объявили мне о том, что завтра — последний день моего ареста. Мне вручат паспорт гражданки Сербии, и я могу быть свободна. Как ни странно, хотя в моём возрасте уже, наверное, нечему радоваться, я всё же рада. И потому хочу вспомнить самое яркое в моей жизни, хотя и кровавое время. Я всё чаще думаю о нём, погружаясь в воспоминания военных лет и воскрешая в памяти картины былых сражений. Я была молода и верила — победа будет за нами. Сейчас же, когда я вижу, во что превратилась Сербия, я уже в это не верю. Потому что те кровавые картины с большим энтузиазмом рисует моё измученное жизнью воображение. Сейчас ещё недолго посижу у того самого зеркала, у которого сидела первые сутки ареста в 1974 году — в окно смотреть мне теперь противно, — а потом лягу. И, чтобы заснуть, предамся тем самым воспоминаниям, где идёт война, где люди помогают друг другу, и рядом со мной единственный мужчина, которого я и любила, и ненавидела, но вычеркнуть из памяти не могу и не хочу — маршал Югославии Иосип Броз Тито.
Йованка (окончание)
Начать надо с того, почему и как я попала в ряды партизанского движения, из которого в 1945 году вышла уже подполковником. Мы с родителями жили на территории Хорватии не один десяток лет. Они приехали туда из Сербии ещё до моего рождения. Там жило тогда много сербов, которые были православными, и чуть меньше хорватов-католиков. Религиозные противоречия, конечно, бывали, но процент их был настолько мал, что я — может быть, в силу возраста, может быть, в силу социального положения — тогда даже не задумывалась о том, что они-то и станут первопричиной самого кровопролитного террора времён войны.
В апреле 1941 года беглый каторжник Анте Павелич при поддержке итальянских оккупационных войск создаёт на территории Хорватии Независимое Хорватское Государство. Это будет страшная дата для всех сербов, что там жили. Пользуясь поддержкой Римско-католической церкви и главным образом своего глашатая архиепископа Степинаца, он призывает хорватов убивать православных сербов. И тут происходит страшное…
Когда в 1990-х на моих глазах в Югославии вновь развернулся внутренний театр боевых действий, я видела это второй раз в жизни и потому была, можно сказать, готова к такому повороту событий. Первый раз я увидела взаимную ненависть, которую порождает шовинизм и религия, именно в 1941 году. И знаете, что я тогда поняла? Что никакая религия априори не направлена на то, чтобы служить человеку обителью и утешением. Любая из них, как верно сказал далай-лама на встрече с Тито, где я присутствовала, направлена лишь на то, чтобы разобщить, одурманить, затмить сознание.
Всё это я видела своими глазами.
Началось всё с истребления православных священников и прихожан.
По крайней мере, 130 священников стали жертвами кровавых расправ, начавшихся в апреле 1941 года, когда на деревни Военной Крайны в окрестностях таких городов, как Осиек, Глина, Карловац, Сисак и Книн, из Зафеба хлынули отряды усташей — военной милиции, учреждённой Павеличем для убийств и кровопролития. В деревне, неподалёку от Беловара, православного священника, школьного учителя и ещё 250 крестьян, как мужчин, так и женщин, заставили рыть себе могилу, в которой они и были затем заживо похоронены со связанными за спиной руками. У Отошаца в начале мая на глазах у православного священника был буквально изрублен на куски его собственный сын, а с ним и ещё 350 односельчан. После этого усташи переключили внимание на отца — выдергали ему бороду и волосы, выкололи глаза и, наконец, замучили до смерти.