Когда мы вернулись из этой поездки, то я сразу инициировала установку ему памятника на месте казни. Шуму тогда было много, в том числе среди бывших партизан, которые возражали против идеализации вражеского солдата, но я ни на минуту не жалею об этом своём решении. Памятник Йозефу Шульцу — это памятник человечеству вне зависимости от цвета кожи или униформы. Памятник человечности, которая проявляется редко, но особенно заметно это в такие смутные времена, какие царили тогда…
В рядах четников особое место принадлежало православному священнику Попе Джуджичу, которому было присвоено четническое звание войводы. Джуджич был воистину проворным человеком, таким ему приходилось быть, сражаясь с огромным количеством врагов — сначала с усташами и немцами, а потом с партизанами. Войвода Джуджич был прирождённым тактиком. Однажды кто-то попросил его отправить нескольких бойцов, чтобы отбить овец, украденных партизанами, на что Джуджич ответил просьбой не беспокоиться. Овцы не умеют передвигаться с той же скоростью, что и люди. Им приходится останавливаться, чтобы пощипать травки. Партизаны овец обязательно бросят. Получилось именно так, как он и говорил…
Войвода Джуджич установил строгую дисциплину. Я сама видела, как он «успокаивал» смутьянов ударами палки…
В его Динарийской дивизии насчитывалось триста хорватов. У нас даже был один командир-хорват. Там, где командовал Джуджич, никто не осмеливался причинять вред хорватам…
Меж тем Михайлович оказался прав — праведный гнев сербов творил чудеса, и к 1942 году под контролем четников оказалась целая Ужицкая республика, состоящая из частей Сербии и Боснии, соединённых между собой. Но тут моей карьере рядом с этим удивительным человеком суждено было прерваться — в один из дней мой отряд оказался в партизанском плену. Тогда противоречия между двумя течениями начали нарастать, и, хотя прямых боевых действий мы друг против друга не вели, пленения подобного рода уже практиковались. Пленил меня более многочисленный отряд Джиласа. Тогда я впервые познакомилась с этим человеком.
Понятно, что при первом допросе я не могла смотреть на него хотя бы с каким-то уважением — он был моим идеологическим противником, но впечатление на меня он произвёл сильное. Мы тогда считали партизан полуграмотными ослами, крестьянами, спустившимися с боснийских гор. Сам Джилас был черногорец, и потому общий язык нам с ним трудно было найти и тогда, и после. Но его ум, проницательность, образованность — это, без сомнения, подкупало любого, кто с ним разговаривал. Что уж говорить о маленькой беззащитной девочке, которая едва ли не до глубокой старости останется круглой дурой…
— Ваше имя? — строго, но вежливо спрашивал Джилас.
— Йованка Будисавлевич, командир третьего отдельного отряда национально-патриотических сил Сербии.
Я смотрела на него — утончённое, красивое лицо, правильные черты лица, умный, чуть надменный взгляд. Нет, он никогда не был похож на Тито с его простоватым, грубым выражением лица. Но именно эта его утончённость и возвышенность и заставляла отворачиваться от него простой народ…
— Желаете ли перейти на сторону партизан? — задал он свой дежурный вопрос.
— Не вижу к тому оснований, — усмехнулась я.
— Вы находитесь в плену, и мы имеем право удерживать вас против вашей воли. Вас устраивает такое положение вещей?
— Во всяком случае, лучше, чем сражаться с вами плечом к плечу.
— Даже против общего врага?
— Война закончится, и мы с вами станем врагами похуже итальянцев и немцев.
— Согласен, но вот на чьей стороне окажется перевес?
— Конечно, на стороне сербов, а значит, четников. Михайлович популярен в народе, который в очередной раз за последние несколько сотен лет сражается за свою свободу, и будет делать это, пока живёт и дышит!
— Вы правильно и красиво говорите, — Джилас едва заметно улыбнулся и поднялся со стула, начав прохаживаться по кабинету. — Но несколько оторвано от сегодняшних мировых реалий. Что вам известно о коммунистическом движении?
— Практически мало, — не стала лукавить я.
— Тогда позвольте, я несколько расширю ваши познания в данной сфере. Не сегодня-завтра США и Англия вступят в войну на стороне СССР…
— Быть этого не может!
— И тем не менее, послушайте. Это значит, что они будут поддерживать Союз с его интернациональными взглядами и после войны, когда освобождённые территории будут делиться между победителями — вам ведь известно, что в этом случае так и бывает. Сербы со своим национализмом и шовинизмом самостоятельное государство уже не образуют. Хотя бы потому, что им придётся попасть под чей-то контроль — или Англии и США, или СССР. Ни одна из сторон не заинтересована в том, чтобы дробить Европу после войны. Её нужно максимально укрупнить по территориальному признаку — это упростит контроль над ней. Вернее всего, Сербия будет объединена с Боснией, которая уж никак не вернётся под монархический контроль — она ведь никогда там не находилась. А значит, в составе государства будут уже как минимум две нации. На чью сторону станет мировое сообщество? Партизан, проповедующих интернационализм и сосуществование наций, или четников, которые поглощены идеями шовинизма и национализма?..
Я задумалась, а Джилас взял со стола бумагу и стал зачитывать мне:
– «… 2. Создать Великую Югославию и внутри её Великую Сербию, этнически чистую в границах Сербии, Черногории, Боснии-Герцеговины, Срема, Баната и Бачки.
3. Бороться за включение в нашу национальную жизнь всех славянских территорий, находящихся во власти итальянцев и немцев (Триест, Гориция, Истрия и Корушка), а также территорий в Болгарии и Северной Албании, включая Шкодер.
4. Провести чистку государственной территории от всех национальных меньшинств и чуждых элементов.
5. Создать непосредственную общую границу между Сербией и Черногорией… и очистить Санджак от мусульманского, а Боснию — от мусульманского и хорватского населения»… Узнаёте? Что это?
— Это листовка полковника Михайловича от 20 декабря 1941 года.
— Совершенно верно. И потом не забывайте — с одним националистом Европа уже и так настрадалась за последние три года. Повторить, развязать руки национализму в другой её части — равносильно самоубийству…
— А почему вы считаете, что Гитлер непременно проиграет?
— В этом не может быть сомнения. Сейчас вся Европа объединилась — хотя накануне войны вы и сами знаете, какие распри её разрывали. Объединение по всё тому же интернациональному признаку всегда творит чудеса. И, если не верите мне, то вскоре поверите уже себе.
Во время одного из немецких наступлений мы с тем же отрядом вынуждены были отойти в горы — ближе к центру расположения партизан. Тем самым немцы отбросили и партизан, и нас от расположения основной группировки четников, а значит, пропала и надежда на то, что нас скоро освободят. Отпускать нас не собирались, а единственным средством скорее вырваться к своим было сражаться на стороне временного идеологического оппортуниста против общего врага. Я поговорила со своими солдатами, и они поддержали меня. Мы начали вести совместные боевые действия, хотя формально я себя к партизанам ещё не причисляла.
Да, вот так я стала воевать плечом к плечу с Тито, которого постепенно — видя его отношение к солдатам и жителям оккупированных территорий — начинала даже не уважать, а любить. Мне можно это простить — я была совсем девчонкой, а любовь всё же прошла, спустя 30 лет. Но в тот момент я жила одной этой любовью — иначе бы эта война, видит Бог, закончилась ничем. И как ни был прав мудрый Джилас, а слова Михайловича о праведном гневе сербов всегда казались и кажутся мне более правдивыми.
А знаете, что самое интересное? В каком бы гибельном положении мы тогда ни находились — как в бытность мою на стороне четников, так и на стороне партизан — никто даже не осмеливался подумать о проигрыше. Все верили в победу, мирились с ней как с данностью и с каким-то первозданным упорством шли к ней. И как после не верить Михайловичу, говорящему о том, что чудо и желание сербов делает их победителями? Но и не верить в Тито я уже не могла…
В июле 1943 года нам с ним предстояло пережить самую страшную из всех битв, которая происходила не только на моих глазах, но и вообще случилась за все годы войны в Югославии. Конечно, я боготворила его как командира партизанских отрядов, но мне тогда и в голову не приходило, что между нами могут возникнуть куда более значимые чувства. Я знала, что он женат — его тогдашняя жена Зденка всюду следовала за ним партизанскими тропами и дорогами войны. Но так вдруг случилось, что наш отряд присоединился к его армии, а вернее, тому, что от неё осталось. Это было на Сутьеске. Тогда я впервые увидела его и поняла, что для каждого серба, хорвата, словенца он — не просто командир. Он — нечто большее.
Под его командованием объединённая партизанская армия поднималась на вершину горы Миликлада над Сутьесским ущельем. Время от времени по пути движения партизан они натыкались на минированные поля или становились объектами бомбардировок. Дедиер и Моше Пьяде, который командовал моим отрядом, оставались внизу, у подножия горы, когда вновь началась бомбардировка. Мы ожидали Тито, а также жену Дедиера Ольгу — врача, которая возглавляла хирургическую команду Второй дивизии. Она также находилась наверху у вершины Миликлады.
Около полудня Тито ранили. Партизаны отправили вниз к Дедиеру посыльного, чтобы тот сообщил ему о необходимости прислать батальон прикрытия.
Все мы, кто находился в долине, принялись подниматься в гору. Неожиданно до нас донёсся крик, и из-за деревьев выскочила девушка. Волосы её были растрёпаны, лицо раскраснелось.
— Товарищ Владо, Ольга зовёт вас — вынесите её оттуда. Она серьёзно ранена.
Это оказалась медсестра Рузка из Ольгиной команды. В нескольких словах она рассказала мне о том, что произошло. Их накрыло бомбой, и Ольгу сильно ранило в плечо.
Дедиер поспешил наверх в гору, мимо многочисленных раненых, спускавшихся вниз. В небе снова появились немецкие самолёты, пикируя прямо на верхушки деревьев. В воздухе стояла удушающая пороховая гарь, и из-за дыма день превратился в ночь. Когда немного развиднелось, Дедиер увидел перед собой лежавшего на земле боснийского юношу с огромными тёмными глазами. У него были оторваны обе ноги. Он умирал. Махнув мне рукой, он прошептал: