её послевоенная русская эмиграция. Именно на немецкие деньги Ленин осуществил революцию и вероломно лишил крова и жизни миллионы своих соотечественников.
Сложно сказать, что именно стало определяющим при формировании моего отношения к немцам — Первая ли мировая война (которую они, в общем-то, не развязывали) или Вторая, в которой один только Йозеф Шульц заслуживал уважения. Скорее всего, думаю, другое — их отношение к жизни. Вечно надменные, вечно сытые, хотя и воинственные, задиристые бюргеры всю жизнь заставляли нас, славян, смотреть на них как на некий идеал бытовых ценностей. После Первой мировой, когда сотни тысяч немецких молодых людей, сойдя со страниц романов Кафки и Ремарка, спивались и сходили с ума от безысходности, они вдруг приняли на вооружение некую безотказную идеологию вечного жидовства за счёт унижения и попрания других наций. С тех самых пор, в какую бы международную авантюру они ни ввязывались, отовсюду они выходили победителями. Из послевоенных страданий у них была, пожалуй, одна только Берлинская стена — и это в то время как у нас разгоралась самая кровопролитная из всех войн, известных Сербии со времён Дня святого Вита 1389 года. За что?! За что такие милости, я вас спрашиваю?! Разве мало они совершили того, за что надлежало бы отвечать всему народу, исключая Гитлера и Геринга?
А, может быть, всё, что они делали всем народом — ведь не вдвоём же Гитлер и Геринг строили концлагеря и выкосили пол-Европы, включая сербов, — есть богоугодное дело?! Может быть, восстановление справедливости, о которой они говорили, уничтожая, скажем, евреев, есть единственно правильный подход к определению своей внешнеполитической задачи? Так, значит, и то, что я делаю, тоже можно обосновать именно так. Ну ладно, евреи. Но сербы-то им что сделали? Так не ответить ли в означенной части по принципу «око за око»? Не излечить ли подобное подобным?
Я тогда вспомнила слова Милошевича о Германии: «Именно в интересах немецко-католического альянса — разрушение не только нашей страны, но и вашей. Именно в их интересах, чтобы и у нас, и вас проливалась кровь. …Всё началось с объединения Германии. Как только это случилось, Германия стала наказывать победителей второй мировой войны. Пресса с немецкой педантичностью разделила мир на хороших и плохих. „Хорошие“ — это те, кто во Второй мировой войне был с фашистами и проиграл войну. А „плохие“ — те, кто не был с ними и выиграл войну… Югославию надо было разрушить. Югославия стала первой жертвой политики реваншизма».
Ах, какими верными они мне тогда показались!..
В своих мысленных рассуждениях я так увлеклась, что не заметила, что сижу на краю кровати, свесив голову вниз и держа в руках телефон. Алексей проснулся и обнял меня.
— Доброе утро, любимая. Кто звонил?
— Драган. Мой друг из Белграда.
— Вы прямо не разлей вода, как у нас говорят. Он так дорог тебе?
Мне послышался намёк на ревность в голосе Алексея. Я поспешила обнять и крепко поцеловать его.
— Перестань немедленно, мой русский медвежонок. Ты знаешь, сколько ему лет? Мы просто друзья, он ещё отца моего знал. Сердце моё давно и безраздельно принадлежит только тебе…
Мы упали на кровать и снова растворились в объятиях друг друга. Говоря ему такие слова, я не лгала — первый раз в жизни, говоря о любви. Раньше я просто не чувствовала её, а сейчас во мне словно начали жить какие-то новые о ней представления. Я поняла, что такое секс по любви, насколько он отличается от той жёсткой механики, что присутствует между людьми, когда между ними нет такого возвышенного и сильного чувства. Когда любовь (или влюблённость, или просто намёк на них) объединяет людей, то всякий акт её превращается словно бы в доказательство этого чувства. Отдаёшься процессу сильнее и хочется сделать для любимого то, чего никогда и ни для кого не делала…
Меж тем о работе тоже нельзя было забывать. Оставив Алексея в отеле, я отправилась в Берлинскую государственную библиотеку, что на Университетштрассе, 7, под предлогом работы с какими-то трудами Лютера, имевшимися в наличии только там на разных языках.
В нашем отеле жило много немцев, но все они были пожилые толстые дядечки со своими фрау, понаехавшие в Берлин из глубинки. Их было жаль, да и не вынесли бы они того, что могло, а вернее, должно было с ними случиться в Белграде. Смысла нет. Нужен выносливый, сильный — похожий на тех светловолосых, ангелоподобных гестаповцев, что насиловали, а после убивали наших женщин. Тем более что его внешние данные я должна была предварительно проверить на себе.
Полицейский как нельзя лучше подходил на эту роль. Как назло, по дороге попадались одни только смуглые служители порядка — вот ведь чёртов интернационализм, ещё одно детище сионизма. Истинного арийца в Германии и то не сразу отыщешь! Я увлеклась поиском — пожалуй, впервые в жизни. Впервые я выполняла конкретный заказ Чолича, находясь вдали от родного дома и от его пристального глаза — и потому меня это увлекло, как детей увлекает игра в шпионов, хотя они слабо представляют себе действительный формат их работы. При этом я не представляла себе, что произойдёт с несчастным, окажись он на моей родине. Меня больше интересовало, как он будет выглядеть. С таким озорством маленькие девочки подбирают себе «женихов» среди взрослых парней — ну кто в детстве не играл в подобную игру?
Он обязательно должен быть высок, строен, светловолос, голубоглаз и самодоволен. Эта — последняя — черта была отличительной для всех представителей немецкой нации и должна присутствовать непременно. Если её не будет — ну что это тогда за немец? И вот я стала рыскать глазами, шерстить здешнюю публику в красивых чёрных униформах, так напоминающих униформу РСХА. Все как на подбор статные, с белыми зубами… Как знать, может кто-то из них и потомок Йозефа Шульца, что вряд ли. А вот большинство всё-таки — правнуки тех, кто убивал наших дедов и прадедов… Занятно, а ведь мой отец тоже немец. Правда, избранная им профессия предполагала пацифизм и миролюбие, но ведь я-то, при таком раскладе, почти чистокровная немка. Правда, со славянскими взглядами на жизнь. Я подумала об этом и улыбнулась — опять тот самый треклятый интернационализм!
…Жертва поймала мою улыбку в самый подходящий момент — когда я в неположенном месте переходила улицу.
— Фрау!
Я сделала вид, что не слышу.
— Фройлейн, остановитесь!
— Да? Простите, я не понимаю…
Он с лёгкостью перешёл на английский, а я только и смотрела, что на его внешность — эдакий вот арийский бог мне и был нужен сегодня.
— Вы перешли дорогу в неположенном месте…
— Ах, какое несчастье… — «И зачем я сделала вид, что не понимаю по-немецки? Ладно, потом сделаю ему сюрприз».
— Мне тоже жаль, но теперь придётся заплатить штраф…
— Понимаете, герр офицер, я сегодня первый день в Берлине, пытаюсь осмотреть достопримечательности, и как-то всё время мне не везёт.
Он вскинул белокурые брови.
— Да? И откуда же вы?
— Из Белграда. Я студентка.
— О, Сербия… Что ж, думаю, на первый раз вас можно отпустить и ограничиться предупреждением, но впредь будьте внимательнее…
Он взял под козырёк.
— Герр офицер… Можно ли попросить вас об одолжении?
— О каком?
— Мне здесь очень нужен знающий гид. Не могли бы вы рассказать мне что-нибудь о знаменитых местах вашей столицы?
— Сожалею, фройлейн, но я очень занят на работе.
— А вечером? — я улыбалась, что было сил. Должно было сработать.
— Что ж, вечером… Вечером можно… — Сработало!
— Договорились, я буду ждать вас в ресторане «Шлоссгартен» сегодня в семь вечера. Идёт?
— О, у фройлейн хороший вкус… — «Чёрт, я же не местная!»
— Это единственное место, где я была.
— С радостью приду. Я Эмиль, — он снова сверкнул белыми зубами и протянул мне руку.
— Меня зовут Мюнхэ. — Был вариант представиться Эммой или вообще каким-нибудь вымышленным именем, но я никогда этого не делала, особенно, когда речь шла о потенциальных жертвах — она должна знать имя своего палача.
— Красивое имя.
Я улыбнулась и упорхнула. Вечером предстояло решить проблему с Алексеем — пришлось бы врать, а мне этого так не хотелось… Но работа есть работа. Я сказалась больной, перенесла наше рандеву на завтра и улетела на свидание.
О свидании не могу сказать ничего особенного — таких в моей жизни было, наверное, даже не сотни — тысячи. Обычный обмен любезностями, потом изрядная доза алкоголя, совместный танец, комплименты, разговор на невинную тему, встреча глазами и, конечно, традиционное продолжение у него дома — я соврала, сказав, что в отель в такой час пускают только постояльцев.
Секс с ним был настоящей пыткой — у меня было много мужчин, но такого со мной ещё не случалось. Он не любил, не трахал — он имел меня. Жёстко, даже порой жестоко. Внутри всё болело от трения и того сумасшедшего напора, что исходил от него. Он крутил меня, как хотел — не было позы, которой бы мы не попробовали за эту ночь. Как любой немец, истый потомок гестаповцев и гуннов, он всё норовил доказать и показать мне свою силу и мастерство, забывая, что он не на войне, а перед ним — не солдат противника, а хрупкая женщина. Не скрою, я испытала несколько оргазмов за эту ночь — в такие моменты я разве что и забывала об Алексее, плача от удовольствия. Но потом и они превратились в пытку — когда что-то слишком долго не кончается, оно перестаёт приносить удовольствие, даже будучи таковым от природы. Я ревела от боли, а он глупый, думал, что от кайфа. Я стонала от той боли, что сейчас, должно быть, испытывал Алексей, и молила Бога только о том, чтобы он забыл и бросил меня, оставшись наедине с какой-нибудь грудастой красоткой в одном из многочисленных берлинских гаштетов или клубов. А он всё переворачивал меня с боку на бок, не зная устали… Тешила меня только мысль о том, что та боль, которую он испытает, оказавшись в крепких лапах Драгана Чолича, заставит его понять то, что чувствую я. Но мысль эта улетучивалась так же мгновенно, как приходила — когда он ставил меня в новую позу и всё продолжалось снова и снова…