На следующий день после такого я и впрямь почувствовала себя больной — но работа требовала самоотдачи. Едва сведя ноги вместе, я отправилась под руку с Эмилем осматривать местные достопримечательности, от которых уже тошнило за эти дни. Мне скорее хотелось вернуться домой — этого же требовали и обстоятельства. Моя внимательность позволила мне, наконец, узреть людей Чолича — чего, по счастью, ввиду отсутствия полицейской сноровки, не сделал Эмиль. Эх, явно не внук гестаповца — тот бы шкурой чуял преследование или опасность. Он взял выходной, и мы гуляли с ним под руку, осматривая окрестности, когда вдруг сам он заговорил об отпуске, который должен быть у него буквально на днях. Мне сказочно везло — за исключением, пожалуй, того факта, что всё это дурно отражалось на моих отношениях с Алексеем. Я любила его, и врать всякий раз становилось мне неприятно.
Однако чего не сделаешь ради работы, которую я любила едва ли не больше? Я терпела ночные экзекуции сумасшедшего арийца, чтобы только поскорее вытащить его в Белград. И вот, когда на третий день нашего общения задача казалась практически выполненной, я вдруг получила СМС от Алексея: «Прощай. Я понял, ты подобрала мне замену. Мне жаль, но я переживу. Будь счастлива».
Я уже ни о чём не могла думать. Опрометью бросилась в отель, оставив ничего не понимающего спутника в состоянии полной боевой готовности у него дома. В отеле я застала Алексея в ужасающем состоянии — он глотал успокоительное, запивал его алкоголем и рыдал. Я не могла оставаться равнодушной, глядя на него.
— Я видел вас вдвоём… Видел, как вы садились в такси…
— Пойми, это моя работа…
— Что — твоя работа? — Алексей говорил, захлёбываясь от слёз и нанесённой мной обиды. Я же плакала от ненависти к себе — плакала тихо, неслышно, словно чтобы никому не показывать своего позора.
— Моя работа — заманивать людей в Белград и потом передавать Чоличу.
— Но зачем? Зачем они ему?
— Ему платят богатые люди со всего света, чтобы он поставлял людей определённых национальностей для их изощрённых развлечений и пыток…
— Ты шутишь? — глаза Алексея вмиг просохли, казалось, будто он просто не верит в то, что я ему говорила.
— Нисколько. Знаешь, нувориши по всему миру так развлекаются. Кто-то хочет переспать с мулаткой, а кто-то — пытать её и лишить жизни. Кому-то нравится охотиться на диковинных зверей, а кому-то — на людей. Так устроена жизнь, ничего не поделаешь.
— И ты считаешь это нормальным?
— Нет. Но и то, что делали с нами, сербами, немцы, я тоже не считаю нормальным. И то, что делали хорваты, и турки, и итальянцы, и Бог знает кто ещё…
— То есть, поставляя ему очередную жертву, ты словно бы мстишь его невидимым, а порой и просто гипотетическим предкам за то, что они делали с твоими?
— Можно и так сказать…
— Так вот почему ты тогда заговорила об исторической справедливости. Выходит, ты считаешь себя десницей Божьей? А как же я?
— А что ты?
— Моих предков убивали меньше, чем твоих? Я родом из Белоруссии — так вот там каждый четвёртый пал от рук гитлеровцев. И что теперь, мне пол-Германии выкосить с автоматом в руках?
— Это твоё личное дело. Если бы не Чолич, я бы не задумывалась об этом, быть может, до гробовой доски, но если уж представился случай — глупо и бессмысленно от него отказываться.
— Скажи, а ты спрашиваешь у своих жертв, кто были их предки? Вдруг у этого несчастного немца они сами погибли в концлагере?
— Нет. Не хочу огорчиться, не дай Бог.
Алексей как-то злобно расхохотался.
— Ну, это положительно интересно. То есть ты даже толком не знаешь, виноват ли человек в чём-то или нет, но принимаешь решение о его судьбе?
— Я решений не принимаю, я тебе уже сказала. Решение принимает каждый человек, соглашаясь остаться в гражданстве той страны, в которой родился. Считаешь, что тебе не по дороге с мучителями и грабителями, с оккупантами и заплечных дел мастерами — скатертью дорога в любую страну мира. А уж если остался — значит, разделяешь идеи и идеалы. Сын за отца не отвечает, как говорил твой земляк Сталин, и отвечает каждый не персонально за своего отца или деда, а за весь свой народ, за всю свою нацию. Абсурдно винить одного только Гитлера во всех преступлениях против человечества. Концлагеря строил не он и не Ева Браун. Делал это народ, причём добровольно — невозможно было принудить целую нацию заниматься уничтожением других народов под дулом автомата, ты это прекрасно понимаешь. Как и ваш Сталин. Не он один отправил в ГУЛАГ 50 % населения страны. Это сделали оставшиеся 50 под крики «Ура!» и «Бис!». А значит, за такие решения и действия отвечать, как и делать — всем миром, по принципу круговой поруки… Ты можешь меня осуждать и уж точно никогда не повторить моих действий, но это моя философия, которой я ни с кем — кроме тебя — не делюсь. Да и то потому, что влюбилась, дура. Я вижу, что в этом мире пацифистов — таких, как мой отец — зверски убивают, а вот тех, кто сам умеет держать в руках оружие и пользоваться им, боятся. По уровню мышления мы откатились куда-то в район каменного века — лет сто назад люди были куда добрее и толерантнее, чем теперь. И мне ничего не остаётся, как принять законы волчьей стаи, оказавшись в ней…
Алексей посмотрел на меня как-то задумчиво и глубоко. Терзавшие его подозрения ушли, сменившись шокирующим открытием. Почему-то в тот момент я меньше всего думала о том, что он может сдать меня полиции — ведь тогда мне явно не поздоровится, даже учитывая связи Чолича в Интерполе. Ему будет проще отдать меня на откуп, чем ставить под угрозу всю организацию. Нет, об этом я тогда не думала. И как видно, правильно.
Он подошёл ко мне вплотную и обнял, сказав:
— Ты говоришь, что влюбилась. А я полюбил. Будь такой, как ты есть. Let it be…
Я испугалась этих его слов:
— Не значит ли это, что ты решил оставить меня?
Он же, казалось, не слышал моего вопроса:
— Я слишком счастлив, чтобы что-то менять. Let it be.
Нет, всё-таки теперь я точно поняла, что такое любовь. Любовь — это в первую очередь, принимать человека таким, какой он есть целиком. Пусть он не совершенен, глуп (в твоём понимании), ограничен в чём-то. Но если любишь, то не пытаешься исправить — да и невозможно это, в нашем-то возрасте, не дети уж. Если любишь, принимаешь. Преступая даже через себя. Жертвенность. Агапэ в некотором роде.
Остаток ночи я провела с Алексеем, а наутро сказала Эмилю, что в отеле поймали какого-то воришку, который пытался пробраться ко мне в номер. Он тщетно пытался разведать что-то у своих коллег — но бесполезно, такие отели не разглашают подобных инцидентов, обходясь в их расследовании своими силами. Тогда же он принял моё предложение прокатиться на мою родину. После этого даже ночные свидания с ним перестали доставлять такой дискомфорт — слишком близко было чувство победы, возмездия, справедливости, воздаяния.
Все вместе мы прилетели в Белград — правда, Алексею пришлось сидеть в эконом-классе, чтобы не видеть нас с Эмилем; всё-таки пьесу нужно было доиграть до конца. В первую же ночь Эмиль таинственным образом пропал. Интерпол для приличия поспрашивал постояльцев выбранной им гостиницы, но всё без толку. У меня же было алиби. В ночь его исчезновения я со всей присущей мне страстью отдавалась Алексею. Когда первые лучи рассвета забрезжили в окно, он спросил:
— Слушай, а ты когда-нибудь видела саму процедуру? Ну, ты поняла…
Я помотала головой.
— А интересно было бы взглянуть, — задумчиво протянул Алексей. После этих слов новая идея-фикс запала мне в голову.
Мюнхэ
Мы ехали уже достаточно долго. Солнце с утра светило ярко, и, хотя в воздухе витал морозный запах надвигающейся зимы, ничто в погоде не предвещало её скорого наступления. Заканчивалась осень, а это время ещё с детства было для меня самым любимым. Золотой лист давно облетел с дерева, оставив голые кроны сиять остатками былого великолепия, подставляясь порывам морозного ветра, но и они, казалось, несмотря ни на что, не ждут прихода холодов. Вода ещё не замёрзла, но утки осмотрительно покидали Белград, лишь изредка мелькая то там, то здесь на озёрах да прудах. Солнце светило как в последний раз — будто бы прощалось с нами, предчувствуя долгую зиму, аж до следующей весны.
— Какая интересная погода, — протянул Алексей, держа меня за руку. — У нас так не бывает.
— А как бывает у вас в это время? — с интересом переспросила я.
— У нас солнце исчезает ещё осенью. С этого времени в России начинается зима, которая фактически длится девять месяцев в году.
— Грустно… В Сербии всегда солнечно — даже зимой выпадают такие дни, что домой заходить не хочется…
— Я это заметил, — улыбнулся Алексей и обнял меня.
Солнечные лучи исчезли лишь тогда, когда мы выехали за город. Окраины Белграда хоть и не радовали глаз, но были всё же милее, чем то, что открылось нашему взору, как только мы свернули с трассы на просёлочную дорогу и направились в сторону заброшенного промышленного квартала. Я в детстве несколько раз проезжала здесь с родителями на автобусе, это я хорошо запомнила, потому что меня всегда манили высокие трубы здешнего завода, но никогда потом не спрашивала, что здесь находится. Во времена СФРЮ наверняка было производство, а потом забросили, как это часто бывает. Любопытно только, что эту заброшенную, на первый взгляд, территорию охраняло много людей с собаками и автоматами. Непроизвольно страх поселился в моей душе. Колючая проволока. Строгий взгляд охранников на КПП, впускающих машину на территорию. Неудивительно, подумала я, что исчезло солнце — что ему делать в таком богом забытом месте?
Машина пересекла территорию КПП и оказалась на стоянке. Здесь стояло несколько машин — одна из них принадлежала Драгану, — невинно болтали о чём-то и курили шофёры. Драган показался через минуту.
— Здравствуй, дорогая, — он обнял меня и с недоверием посмотрел на Алексея.
— Знакомьтесь, это Драган, а это Алексей.