Они пожали друг другу руки, после чего Драган отвёл меня в сторону.
— Надеюсь, ты понимаешь, что делаешь и чем рискуешь, если у твоего нового ухажёра вдруг развяжется язык после увиденного?
— Разумеется.
Он ещё раз пристально посмотрел на меня и махнул рукой Алексею:
— Пойдём!
Мы прошли сквозь полуразрушенную проходную завода, где от остатков былого производственного величия остались одни балки — даже перекрытия двухэтажного помещения кто-то украл. Разруха. Затем долго шли по длинному и узкому тёмному коридору, пока, наконец, не вышли к лифту. Это был лифт не для людей — в таком, скорее, перевозят грузы. Драган нажал на кнопку, и кабина тронулась с места.
— Что здесь было раньше?
— Завод пластмасс.
— Почему ты выбрал именно это здание?
— У меня не было особого выбора — что стоило дешевле, то и купил.
Лифт остановился. Двери открылись. Началась экспозиция.
— Прошу. Слабонервных просим отвернуться, — хохотнул Драган.
Мы шли по длинному и широкому коридору с низкими потолками. Света здесь было мало — едва-едва светили только мутные лампочки под потолком. Зато видно было, как светятся красные огоньки камер видеонаблюдения из каждого угла. Видя, что я обратила на них внимание, Чолич поспешил объяснить:
— Это залог нашей безопасности. Отсюда невозможно убежать.
— Надо же, а мне показалось, что вход достаточно свободен… — задумчиво сказала я.
— Вход — да, выход — нет, — снова улыбнулся Драган. Он сегодня много улыбался. Наверное потому, что только улыбка — пусть даже и напускная — может скрасить пребывание в столь жутком месте. — Чаще всего пациенты, как мы их называем, поступают сюда в бессознательном состоянии, так что укреплять особо вход смысла нет. А когда они приходят в себя, то здесь их встречает такое количество цепей и охраны, что не выберешься, даже будучи волшебником.
— Но где они все? Где охрана? — удивилась я.
— Никого нет. Выходные — у нас почти неделя каникул. Надо обновить инвентарь, кое-какое компьютерное оборудование, отмыть всё как следует перед заездом новой партии.
Алексей усмехнулся:
— Вы говорите так, будто это какой-то пионерский лагерь.
— Что ж, можно и так считать, — многозначительно ответил Драган. — Главное относиться ко всему как к работе, а не как к личному. У моих ребят здорово получается, у меня — нет. Мюнхэ знает, почему…
Мы проследовали дальше. Коридоры делали загибы, образовывали углы, уводя нас всё дальше в глубины заводского цеха, так причудливо и необычно устроенного.
— Я всегда думала, что заводской цех — это огромное производственное помещение с высоченными потолками и большим количеством рабочих мест, станков…
— Так и есть. То, где мы находимся — это склад. Поскольку завод производил огромное количество пластмасс, а для производства требовалось сырья куда больше, надо было всё это куда-то складывать. Специфика материала такова, что хранить готовую продукцию и сырьё надо раздельно — иначе наступит что-то вроде коррозии. Потому здесь так много секций. Сами же цеха давно разрушены — сама видела, что случилось с проходной после смерти Тито…
Мы шли всё дальше и дальше, катакомбы заброшенного завода делали всё более сложные изгибы, пока, наконец, Драган не решился взять на себя то, о чём все думали, но боялись озвучить.
— Почему никто не хочет взглянуть на само место экзекуции?
Мы с Алексеем замерли и словно бы вжались друг в друга. Драган прошёл чуть вперёд и широким жестом отворил одну из дверей тех секций, что располагались в углах коридора — с виду обычные квартиры или комнаты в общежитии. То, что мы увидели внутри, ужасало и завораживало одновременно — как завораживают камеры пыток и всё то, что несёт в себе и на себе не столько ужас, сколько генетическую, передающуюся с кровью жертв, память о событиях, что здесь происходили.
Тускло освещённая — на первый взгляд — комната вмиг озарилась светом прожекторов, специально установленных в здешних потолках, чтобы экзекутору лучше было видно жертву и собственный инструментарий. В центре её стоял стул, привинченный к полу, с толстыми ножками и подлокотниками. Они, в свою очередь, были окутаны толстыми ремнями на замочках — чтобы жертва не могла вырваться. Позади стула — так, чтобы жертва ничего не видела, — размещался столярный верстак с разного рода инструментами. Здесь были обагрённые кровью пилы, колья, молотки разного размера, прутья, трепанки, зажимы, тиски… Всё валялось в беспорядке на промасленной тряпке — их словно бы нарочито не помыли перед нашей «экскурсией». Я вопросительно посмотрела на Драгана.
— Да, не успели… Был здесь у нас большой любитель столярного инструмента…
— И как… Как он это сделал? — Алексей уже потихоньку зеленел от увиденного, а меня съедало чисто детское любопытство. Дети так любопытны, когда вскрывают лягушек или мучают котят, лишь оттого, что сами не чувствовали такой боли и не понимают, каково это в действительности. У меня же причина была иной, которую я и сама не знала…
— Не знаю… Догадываюсь, что жертва изошла кровью или умерла от болевого шока вследствие какого-то смертельного пореза, но анатомические подробности в данном случае меня мало волнуют. Заказ выполнен, жертва мертва, человек получил оплаченную услугу — остальное не моя забота.
— И что, все камеры здесь такие?
— Отнюдь. Пойдём дальше.
В следующей секции мы обнаружили уже не стул, а лежанку — нечто вроде хирургического стола со всей схожей атрибутикой — чтобы «больной» или пациент, как здесь говорили, не вырвался из цепких лап доктора Менгеле. Я представила на минуту здесь Эмиля — представляю, как он корчился накануне, вспоминая, как его пращуры делали то же самое с моими предками в Ясеноваце и других лагерях смерти. По телу моему пробежал холодок…
Рядом со столом стояла стойка с инструментами — в лучших белградских больницах позавидовали бы такому набору. Здесь были скальпели, хирургические зажимы, затупленные ножницы, щипцы, костные пилы, окровавленные зонды для забора желудочного сока, шприцы с такими иглами, что я отродясь не видела.
В следующей комнате было представлено оборудование для особо изощрённых эстетов. Здесь тот же хирургический стол с креплениями был инсталлирован под кухню. Рядом стояло оборудование шеф-повара — стол со специями, жарочный шкаф, плита со сковородками и кастрюлями. В воздухе пахло едой — причём не как в столовых, а как в лучших ресторанах европейской столицы. Если зажмуриться, то слюнки могли потечь. Пахло каперсами, луком, свежими овощами. Невдалеке стоял стол для приёма пищи, убранный согласно канонам — с салфетками, множеством приборов, медным блюдом с крышкой и даже супницей, правда, пустой, но на дне которой виднелись остатки питательной жидкости. Я снова вопросительно взглянула на Драгана.
— Точно, — ответил он, вновь читая немой вопрос в моих глазах. — Каннибал. Бывают и такие, удивляться нечему.
— Послушай, сколько же людей в итоге на тебя работают, так же как я?
— Много. По всему миру. Заказы выполнять не успеваем. Но ты неправильно ставишь вопрос — важно не количество, а качество. Понимаешь, жертву недостаточно притащить сюда из любого конца Сербии или мира в мешке — надо, чтобы кролик сам шёл на удава с превеликим удовольствием. Это как раки — если он сдохнет от ужаса или от неправильного хранения хотя бы за секунду до того, как его опустишь в воду, то его можно даже не варить, а выбросить — вкус будет ужасный. Так и здесь — если пациент натерпелся и настрадался за время пути, то сам эффект от встречи с врачом будет убит. Он не будет уже так бояться, а человек не получит того эстетического удовольствия, за которое платит фантастические деньги…
Драган говорил с таким смаком и удовольствием, а я слушала так внимательно, что Алексею стало плохо. Он попросил одного из немногочисленных охранников проводить его в служебный туалет, что и было немедленно сделано. Пока его не было, Драган зря времени не терял.
— Коль мы одни, позволь снова обратиться к тебе.
— Тебе опять нужна моя помощь?
— Да.
— Кто на этот раз?
— Американец.
Я вжала голову в плечи. Я знала, что Алексею это не понравится. Может быть, поэтому — что не могла уже разрываться меж двух огней, — а может быть, потому что по мере нарастания чувств к Алексею мне и самой стало не по себе от рода своих занятий, я отказалась.
— Извини, я не могу.
— Почему?
— Не знаю… Долго объяснять, да и не уверена, смогу ли сделать это точно и толково… Что-то внутри мешает…
При ответе я сдвинула брови и спрятала глаза. С одной стороны, обижать Драгана было неудобно, с другой мучило какое-то внутреннее чувство — так бывает, когда влюбляешься. Хочется делать только добро, любить всё и всех вокруг, хотя ум отчаянно против этого протестует.
— Не мучайся. Я всё понимаю, люди есть. Отдыхай… Скажи только, это теперь навсегда или?
— Не знаю, Драган, надеюсь, что ещё вернусь… но ещё больше сейчас, пожалуй, не хочу возвращаться…
Я кинулась ему на шею и крепко сжала в объятиях. Спрятала от него лицо — иначе он увидел бы наивные девичьи слёзы. Сейчас он словно был для меня отцом, и он чувствовал это.
Вернулся Алексей и с улыбкой посмотрел на наши трогательные объятия в столь жутком месте. Одно из присущих ему качеств, за которое я его полюбила — эмпатия. Не такая, как у меня, но всё же он способен был понять и прочувствовать человека, стоящего рядом, что в нашем мире дорогого стоит.
Мы вместе ещё осмотрели местный крематорий, после чего желудок Алексея снова дал о себе знать — пора было возвращаться в гостиницу.
…Мы прощались с Драганом Чоличем на стоянке, где сейчас остались только машина, на которой мы приехали, и его собственная.
Не знаю, почему, но в этот момент меня охватило некое чувство величия и даже гордости за свою страну. Да, много веков нас били и унижали все, кому не лень. Пользовались нашими достижениями и успехами, не уважали наш труд, убивали и мучили наших людей. Никто из правителей так толком и не смог заставить уважать сербов так, как они этого заслуживают. И вот нашёлся один человек — совсем даже не президент и не царь, а всего лишь патриот. Без громких слов, без пафоса и славы. И коль скоро властители Сербии не отыскали в ней ничего такого, что могло бы вызвать к ней искреннее уважение извне, он сделал так, чтобы её боялись. Ведь, несмотря на всю закрытость его организации, о ней знают те, кто является её постоянными клиентами — сильные мира сего. А раз так, то понимают, что и они могут завтра оказаться здесь же, на этом же заводе пластмасс, только в другом качестве, нежели они привыкли. Значит они — властители умов и поколений — теперь боятся нас. Боятся заслуженно. И это заставляло в ту минуту моё сердце биться сильнее, ведь впервые за свою многовековую историю стране было чем гордиться…