Драган посмотрел на меня как на дочь:
— Не передумала?
Я отрицательно помотала головой. Он прижал меня к себе и поцеловал в лоб.
— Будь счастлива.
На обратном пути я плакала — так, будто оставляла за плечами самое родное из всех мест, где пришлось мне побывать за всю мою интернациональную жизнь.
Всякий раз, становясь на место какой-либо выдающейся женщины, сыгравшей огромную роль в истории Сербии, я не чувствовала одного — реальной власти, которую каждая из них держала бы в руках. Каждая из них была лишь «приложением» к мужу. Я долго искала ту, что держала бразды правления наравне с супругом или даже сильнее, чем он. И нашла. А вернее, она сама нашла меня, когда в одно прекрасное утро я почувствовала себя ею.
Мирьяна (начало)
…В тот февральский день 2002 года в Гааге я слушала защитную речь Слобо перед трибуналом. Состояние его здоровья было уже весьма нестабильным, во время её произнесения он даже не смог стоять перед так называемыми судьями, многие из которых бывали в Косово и своими глазами видели то, как другие совершали преступления, в которых сейчас обвиняли его. Слова его поражали сердце и ум своей честностью и прямотой, но — вот парадокс! — в зале не было ни единого журналиста. Из присутствующих я была там одна. Он говорил в основном о Косово, а мои мысли возвращали меня назад, к 1990 году, когда только разгорался этот пожар. Всё началось с Хорватии. Хотя нет. Всё началось намного раньше.
Ещё в 1950-х — когда это было точно, уже не помню, — когда мы только познакомились со Слобо, мы были ещё детьми. Это было в Пожареваце, где он жил со своей матерью, Станиславой. Отец его, преподобный Светозар, рано бросил семью и уехал в Черногорию, где и застрелился в 1962 году. Мать тоже ушла из жизни добровольно, но уже в 1974 году, когда Слободану было 33 года — слишком уж одинока она была, и, видимо, невмоготу ей стало дальше влачить это жалкое существование. Да и для сына, который всегда был для неё светом в окошке, она уже не имела такого первостепенного значения.
Мы жили с ними по соседству. Я своей матери не помнила — титовские партизаны сразу после войны заподозрили её в коллаборационизме и расстреляли. А отца, словно бы в порядке компенсации, продвинули на руководящую работу — был он и председателем Конституционной комиссии Сербии, и председателем Республиканского вече Скупщины Сербии, и председателем Союзной скупщины СФРЮ. Во многом именно ему я обязана карьерой Слобо, которого друзья по школе прочили в начальники железнодорожной станции. Это была шутка, но я отнеслась к ней серьёзно и тогда раз и навсегда решила, что сделаю всё, чтобы не допустить такого бесславного конца своего мужа — а о том, что мы поженимся, мы знали ещё с конца 1950-х, с того самого дня (а с какого точно, не помню), когда он впервые поцеловал меня под липой в их дворе. Эта липа стоит там до сих пор, сейчас там его могила…
И надо сказать — я добилась своего. В 1964 году Слобо окончил юридический факультет Белградского университета. По протекции моего отца его взяли на работу в большую нефтяную компанию, где он стал стремительно продвигаться по партийной линии — тому, что партия есть наилучший проводник по службе и по жизни, меня крепко научил отец. Потом он возглавил Белградский банк, а в 1984 году — Белградский горком партии.
Тито умер в 1980, с этого момента, положа руку на сердце, и затрещала по швам СФРЮ. Народ не мог жить по-старому в мире, где всё менялось очень стремительно и динамично. Народ любил Тито, но не тех стариков, что остались посиживать во властных креслах после его кончины, — включая, собственно говоря, и моего отца. И на волне народного подъёма Слобо, молодой, активный, деловой, образованный, занял пост Президента Сербии.
Вот тогда-то всё и началось — именно вскоре после его избрания Хорватия стремительно начала процесс выхода из состава федерации. Почему? Туджман всегда его ненавидел, и не мог видеть ни его карьерного подъёма, ни того, как его заклятый враг будет иметь хоть какое-то влияние на политику Хорватии. Но у нас никогда не бывает без перегибов — стоило Хорватии отделиться, как местное население начало весьма активно притеснять сербов. А ведь на территории Хорватии была целая автономная республика сербов, Сербская Краина! И они не захотели, чтобы их жизнь у них на глазах и при их непосредственном участии превращалась в кошмар.
Они тогда обратились за советом к Слобо. Спрашивали, как сейчас помню, только одно: «Стоит ли проводить референдум о выходе из состава Хорватии?» Слобо ответил:
— Я всегда говорил, что все сербы будут жить в одном государстве. Однако принять вас сейчас мы не можем — по сути, это будет означать аннексию. Сначала вы должны провести референдум на предмет выхода из состава Хорватии и обретения независимости, а уж потом примыкать в качестве субъекта к другому государству.
И книнцы начали готовиться к референдуму.
Так сложилось, что на территории Краины всегда жили сугубо сербы. Соответственно, все сотрудники властных подразделений и милиции тоже были сербами. Понятное дело, спайка между ними была достаточно сильная — и хоть формально Краина ещё была частью Хорватии, местные милиционеры приказам из Загреба подчиняться бы не стали. Тогда Туджман организовал провокацию — в ночь перед голосованием устроил нападение специально посланного отряда хорватских милиционеров на сербских. Те ответили огнём и баррикадами на дорогах. По сути это означало начало гражданской войны.
Референдум провели, но официальный Загреб его не признал. По сути, оставаясь незащищёнными в силовом отношении — Народная Армия тогда была крайне слаба, да и Слобо не торопился ввязываться в войну, хотя я постоянно твердила ему, что позиция страуса здесь неприемлема и всё равно придётся решать, — сербы вынуждены были терпеть издевательства хорватов. Сербы с болью восприняли изменение названия сербскохорватского языка на хорватский, отмену кириллического письма в служебной переписке, запрещение иметь свои радио- и телепередачи (хотя таковые имели словенцы, венгры, албанцы), газеты и журналы на кириллице, изъятие из школьных программ текстов по сербской истории, сербских писателей и поэтов, переименование улиц и площадей.
Оторопь берёт, когда думаешь о тех людях, что оказались за пределами Краины. С ними поступали просто аморально, если не сказать бесчеловечно — работников хорватских предприятий сербской национальности вызывали в отделы кадров и заставляли подписывать так называемые «листы лояльности» — некое недвусмысленное признание гражданства Хорватии и обещание никогда не выступать против неё, отречение от сербских корней. Не хочешь подписывать — убирайся с работы, и запомни, что никто из хорватских работодателей никогда тебе не предоставит места.
А священники! Хорваты убивали наших православных священников, вламывались в приходы во время служб, подкладывали в церквях бомбы! Всё это творилось на глазах не только сербов, но и всего цивилизованного человечества. Руководитель Венского центра по расследованию нацистских преступлений, легендарный «охотник за головами нацистов» Симон Визенталь в интервью «Коррьере делла сера» в 1993 году предупреждал, что в Хорватии возрождается фашизм. Он напомнил, что первыми беженцами югославского кризиса были 40 тысяч сербов из Хорватии, что там произошли первые инциденты с поджогом православной церкви и синагоги, осквернением еврейского кладбища! Уж если такой знаток мирового фашизма, как Визенталь, так заявил, то это что-то да значит.
Летом 1991 года Хорватия стала рассматривать сецессию Краины как сепаратизм и объявила всеобщую мобилизацию с целью развязывания войны против сербов. Сербская армия оказалась неспособна защитить сербов Краины, а потому туда потянулись добровольцы из-за рубежа. Началась война.
— Почему сербская армия не защищает сербов? — спросила я у мужа как-то за ужином.
— Она неспособна. С распадом федерации армия практически развалилась, многие уволились с военной службы — какая из вновь образованных стран станет содержать такую огромную военную машину? У кого есть столько денег?
— И ты думаешь, что те добровольцы, что приезжают в Краину, смогут её защитить?
— Разумеется, нет. Я тебе больше скажу — если на стороне сербов воюют добровольцы, то на стороне хорватов — усташи.
— Как усташи?! — сказанное Слобо стало для меня настоящим откровением. Я всерьёз полагала, что усташское движение ликвидировано после войны союзниками.
— Да вот так. Сами усташи и их дети, которым с младых ногтей внушали идею хорватского превосходства, не просто отсиживались в Латинской Америке и США все эти годы — там они вполне легитимно проходили военную подготовку по программам Пентагона и ЦРУ.
— Но зачем всё это время это нужно было американцам?
— Очень просто. СФРЮ формально была частью социалистического лагеря, хоть и торговала с капиталистическими странами и имела почти со всеми дипломатические отношения. Никто не давал гарантии, что в случае начала войны — а, если помнишь, Хрущёв и Кеннеди однажды уже продемонстрировали миру её близость и вероятность, — Югославия не станет на сторону СССР. Основополагающей нацией в Югославии всё же были сербы, а потому противодействие им могло быть только со стороны хорватов — если быть точным, со стороны хорватских радикальных боевиков.
— Усташей?
— Именно.
— Я не могу согласиться с твоими словами. В СФРЮ все нации были едины и равноправны…
Слободан улыбнулся:
— Ну да. Так же, как в СССР. Нет, что ни говори, а сербы имели первостепенное значение — пусть это и не нравилось коренному хорвату Тито, заточившему свою жену-сербку под домашний арест. Так исторически сложилось. Государство образовалось вокруг Сербии, основал его серб, патриотизм и упорство сербов много раз не давало ему затрещать по швам. Так вот, противопоставить силе духа этой нации можно только физическую силу другой нации. А с кем мы всегда были на ножах? Только с хорватами.