— Клинтона боялись?
— Безгранично уважали, потому что вышел из низов. С Трампом так не получится — он родился уже с золотой цепью на шее, и потому никогда не будет своим для американцев.
— А его безумные выходки?
— Это пиар. Попытка стать на шаг ближе к электорату. Линдон Джонсон, например, вызывал подчинённых на совещание в туалет в тот самый момент, когда справлял там большую нужду. И что? Помогло это ему с популистской точки зрения? Ничуть. Спокойный и взвешенный Форд больше устраивал уставших от экспрессивного Кеннеди американцев. Конечно, те или иные выходки пользуются популярностью в масс-медиа, но народ в США, как и везде в мире, хочет стабильности и уверенности в завтрашнем дне, а не постоянной экспрессии.
— Поэтому ты предпочёл учиться в Европе?
— И поэтому тоже.
— А ещё?
— Здесь образование не носит политического оттенка. Здесь образование — это образование, а политика — это политика. В Америке всё не так. Там идеология проникла всюду, в самые потаённые уголки, в семью, в религию, в мысли. Возможно, это можно оправдать стремлением правителей удержать народ в кулаке, но мне, как человеку мыслящему, трудно жить в обстановке порождаемой идеологией постоянной напряжённости.
— Но ты считаешь себя патриотом?
— Если для этого надо брать в руки оружие, то нет. Я считаю, что все вопросы можно урегулировать дипломатическим путём. В остальном — если я могу пригодиться своей стране, то всегда пожалуйста.
Игра увлекала меня всё больше, я уже вообразила себя журналисткой.
— Итак… Какое вино вы предпочитаете?
— Французское белое сухое.
— А как же отличные калифорнийские вина? Вам не кажется, что ваш выбор… эмм… несколько непатриотичен?
— Перестань, Мюнхэ. Я же тебе уже говорил, что не так буйно помешан на Америке, как некоторые.
— Хорошо, а еда?
— Бурито.
— Бог мой! Это уж совсем ни в какие ворота! Это же едят латиносы!
— Мисс Арден Лим, мне кажется, вы становитесь больше американкой, чем я! — усмехнулся Джастин. Я смеялась как маленькая девчонка — настолько это занятие, сродни детской игре, затянуло меня.
— Дурной пример заразителен, мистер Госснел… Тогда перейдём к более личным вопросам… Сколько у вас было половых партнёров?
— Ммм… Я не считал.
— Но больше 30?
— Больше.
— За последний год?
— Около 10.
— Однако… Вы прямо ходок…
— Считаю, что американские гены — самые сильные в природе, и потому полагаю своим долгом дать им как можно большее распространение.
— Вот как?! Тогда… какой вид секса вы предпочитаете?
— Мэм… Как мне кажется, целесообразнее мужчине задать женщине такой вопрос…
— Да, но это если они уже стали партнёрами. Я пока не рассматриваю вас в таком качестве, — соврала я. Как поклонница умных мужчин я уже давно мысленно раздела его и уложила в кровать.
— Тогда отвечу как настоящий американец — я люблю минет.
Он не солгал. Он не просто любил минет, он был его каким-то сумасшедшим фанатом. В первую же нашу ночь он настойчиво стал наклонять мою голову вниз — что ж, я была к этому вполне готова. Но не к тому, что весь вечер мы будем заниматься только одним видом секса. Воля ваша, если человек так навязчиво старается поместить свой член в ваш рот, это может значить только то, что он тем самым самоутверждается. Вывод? Проблемы с самооценкой. Типичная американская болезнь.
Да, они обожают минет. Ни в одной стране мира это так не развито, как в США. Моё горло демонстрировало чудеса глубокого погружения, а щёки буквально распирало от настойчивого сластолюбия Джастина. Он стонал, кряхтел, умилялся мной, но ни на минуту не позволял отрываться от своего мужского достоинства. Правда, целовал после минета взасос, но губы и рот болели к тому моменту уже так, что это не имело никакого значения.
Даже не знала, что владею столькими его техниками (и кто это ещё повышает свою самооценку?!) — и глубоко, и за щёку, и иррумация. Для тех, кто не знает — это когда он имеет тебя сверху, используя рот как киску. Он сходил с ума, рычал, заставлял меня глотать его соки, которых с каждым разом становилось всё меньше и меньше, но отпускать меня не хотел. Ненадолго проваливаясь в сон, спустя несколько минут он просыпался и, игриво смеясь, целовал меня — для меня это значило только новую сессию оральной тренировки. Я поставила себе задачу сорвать ему крышу — иначе заманить его в Белград у меня бы не вышло. Пока с этой задачей я справлялась на ура. Мужчинам в первые дни отношений нравятся доступные женщины. Они наскучивают им, правда, достаточно быстро, но меня это следствие уже не интересовало — жить Джастину оставалось считанные дни.
Я сосала его член и думала: «Что движет мужчинами, которые так обожают этот вид секса? Неужели все они хотят таким образом подчеркнуть своё достоинство? Неужели, демонстрируя свой эгоизм, они демонстрируют свою власть над женщиной? Почему они все — и Кеттель, и Эмиль, и Джастин — хотели мной обладать?» То один, то другой варианты ответов приходили на ум — но тут же вылетали из головы, занятой совсем другим делом, и вытеснялись лишь мыслями о самосохранении («Боже, как глубоко! Не подавиться бы!»).
Под утро в мою голову закралась шальная мысль о том, что всё же минет — это не так уж и плохо, особенно для таких властных и самодостаточных девушек, как я. Чувствовать власть над мужчиной, когда самое дорогое, что, в его понимании, у него есть, находится в твоей ротовой полости и в любую минуту может быть отхвачено одним смыканием челюстей — выше собственного оргазма, которого мне и так хватает с любимым. А Джастин, милый дурачок Джастин, засыпая, шептал мне, что доверить своего дружка он может не всякой, а только той, которую любит. Он обманывал сам себя, я лишь ему подыгрывала.
О чувствах Алексея я уже не беспокоилась — после нашего откровения в Берлине я была в нём уверена, он понял бы всё. Но не была уверена лишь в том, что настоящему мужчине подобает так вести себя, прощая всё своей избраннице, даже если он её сильно любит…
Есть ли смысл описывать дальнейшие события? Всё было как всегда. По уши влюблённый в меня, а точнее, в мой минет, Джастин слепо проследовал за мной в Белград и поселился в моей любимой гостинице «Москва». Оттуда его похитили и утащили на тот самый завод пластмасс, что недавно мы с Алексеем навестили.
Я же вернулась домой, где меня ждали возлюбленный, бутылка вина и вкусный ужин. Я чувствовала себя уставшей и очень хотела спать и потому положила клофелин в бокал… но не в свой. Алексей потерял сознание через минуту, а ещё через минуту Драган и несколько его людей в традиционных чёрных куртках переступили порог моего дома.
— Это и есть твоё условие?
— Да. Я хочу убить его, — я кивнула на Алексея. — Там, на твоём заводе.
Драган с недоверием посмотрел на меня.
— Что ж, будь по-твоему, всё же свою работу ты сделала на отлично…
Сегодня завод пластмасс под Белградом открылся для меня в новом свете. Да, я была здесь, но как наблюдатель. Я смотрела на стены, двери и коридоры, но это всё равно, что быть в театре до или после представления — нет никакой разницы, в театре ли ты или в магазине промтоваров. Сегодня эти ужасающие интерьеры жили и дышали. Повсюду ходили люди в окровавленных кожаных фартуках и с масками на лицах. Кто-то использовал простую марлевую повязку, кто-то — маску сварщика и очки (чтобы дроблёные кости не летели в глаза), кто-то надевал рыцарские латы и маски свиней и быков с рогами. Одно было неизменно — высокие краги, фартуки и берцы. Люди, повседневно привыкшие носить дорогие часы и костюмы, превращались в настоящих палачей.
Повсюду из-за тяжёлых дверей доносились крики, душераздирающие звуки столярных машин и бензопил, звон инструментов, используемых в качестве орудий пыток — пожалуй, даже средневековые заплечных дел мастера выпали бы в осадок, оказавшись здесь. Охраны было немерено — они сидели за пультами управления дверьми на каждом этаже, а также сопровождали людей из кабинета в кабинет, из секции в секцию.
В подвале вовсю работал крематорий — горбун в жуткой кольчуге до пола входил в секции с открытыми дверьми и вывозил оттуда груды мяса, некогда бывшие людьми и разговаривавшие. Он сваливал их на тяжёлую тележку, которую молча катил до лифта в дальнем конце коридора — этот лифт специально был предназначен для него, никто больше им не пользовался.
Охранники же мыли полы и стены тех камер, где заканчивались экзекуции — шланги с водой помогали им в этом, ибо отмыть столько крови и выделений вручную было не под силу даже опытной уборщице.
Мы проехали сквозь ту же проходную, сквозь которую ехали сюда в первый раз, чтобы посмотреть на род деятельности Чолича. Из огромной заводской трубы валил дым — крематорий работал на полную. На входе охраны действительно практически не было — как верно заметил Драган, люди поступали сюда в бессознательном состоянии, а вырваться из пут и цепей, которыми их приковывали к стульям в секциях, было практически невозможно.
Охранник сопроводил меня в подвал — в ту его часть, которая занималась раздевалкой. Пока шли сюда, я заметила, что здесь были одни мужчины. Потому мне раздевалка была оборудована специально, хотя я думаю, что представительницы женского пола тоже, нет-нет, но навещали святая святых бывшего завода пластмасс. Я открыла жестяной шкафчик с одеждой — здесь висели робы, комбинезоны, те самые кожаные фартуки, что спустя пять минут бросятся мне в глаза, маски зверей и птиц, ужасающие, как у чумных докторов. Здесь же лежало огнестрельное оружие. Когда, переодевшись, я потянулась к нему, охранник сказал:
— Если хотите долго мучить пациента, можете не брать — инструментария в секции хватит. Если хотите убить сразу, то берите. Он заряжен. Пользоваться умеете?
Я кивнула — в школе ещё посещала секцию спортивной стрельбы.
— Отлично. Пойдёмте.
Пока шли до секции, я вспомнила разговор с Драганом, предшествующий моему появлению здесь.
— Но почему? Ведь ты его любила, кажется?