Это была поистине цицероновская речь. Пан Клоучек ни разу не запнулся и правильно произнес фамилию русского атамана. Он был счастлив.
Затем пан Клоучек открыл портфель, который лежал перед ним на столе, и, как фокусник, вытаскивающий из шляпы живого кролика, победно показал всем большой конверт. Он держал его за угол кончиками двух пальцев. Подытоживая свою речь, он сказал:
— Мы выиграли, господа!
Но Ян был равнодушен.
— Вы не радуетесь, пан обвиняемый? — спросил Клоучек разочарованно.
Ян не хотел испортить радость знаменитому адвокату:
— Вы сами сказали, пан Клоучек, что правда победит. Я верил, что все так и будет.
— Вы, пан Мартину, к счастью, не жили в девятнадцатом столетии. Вы родились за шесть лет до его конца. Если бы вы прожили в этом веке несколько дольше, как я, вы бы научились ничему не верить. Я благожелательно отношусь к вам, мои молодые друзья, к вашему оптимизму. Вы пустите меня, неверующего старца, в Москву, пан Иванов, чтобы я увидел и поверил, как апостол Фома?
Иванов улыбнулся:
— У вас в Праге есть один Томаш[18], который видел, но не поверил, и с вами, вероятно, будет то же самое.
— Не удивляйтесь этому, он стар, и если годы жизни можно сравнить со ступенями, то человек всегда доходит до определенной степени, на которой останавливается, и выше идти уже не может.
— А как же Анатоль Франс, Шоу, Роллан? — спросил Иванов.
— Это литераторы, — ответил пап Клоучек. — Если бы я не любил литературу, то стал бы судьей, как мой дед Амброж, который первый из нашего рода поселился в этом доме. Но так как я ее все-таки люблю, то я стал защитником. Это романтическая профессия, патетическая и возвышенная, если мы действительно хотим защищать человека и его право. Поэтому, несмотря на то, что я принципиально ничему не верю, у меня есть сокровенная мечта — верить. Я поеду в Москву, если вы меня туда пустите.
Пан Клоучек и советский журналист разговорились, совсем забыв о том, зачем была организована эта встреча.
Они расстались, когда пробило пять часов, а в пять часов пан Клоучек уже в течение тридцати лет ежедневно ходил в Академическое кафе, но не на чашку горячего кофе, как другие, а на стакан чая, и только индийского.
Дела у Клоучека с этой минуты пошли безо всяких препятствий. Процесс с «Демократической газетой» закончился в верховном суде оправданием Арношта Лаубе. Суд в своем решении зафиксировал, что правда полностью восторжествовала. Судебный процесс по делу о лжесвидетельстве Яна Мартину не состоялся. По предъявлении документов прокурор заявил, что обвиняемый говорил на суде правду, и прекратил судебное дело.
Горжец, однако, остался на своем месте. Для его военных начальников бумага Яна Мартину с вписанным атаманом Семеновым именем генерала была неубедительным документом. По их мнению, слово «Горжец», вписанное в документ, могло означать и то, что атаман по тем или иным соображениям мог сознательно лгать, чтобы сбить внимание общественности с правильного пути.
Оба процесса — и законченный, и прекращенный — не повлекли за собой серьезных последствий. В ноябре пан Клоучек прислал Яну открытку: «Радуйтесь, что правда победила. Не печальтесь, что ложь не была побеждена. Мы должны довольствоваться и тем, что в нашем несовершенном мире есть по крайней мере совершенная юриспруденция».
26
Ян не слишком-то обрадовался, узнав о существовании совершенной юриспруденции в несовершенном мире. Как раз в тот вечер, когда он вернулся от Клоучека, где узнал, что фотокопия документа, который восстановит его гражданское и человеческое достоинство, находится в руках адвоката, его встретила мать со слезами на глазах. Из облака дыма раздался голос отца:
— Таня ушла и взяла с собой Еничека. Она оставила тебе письмо.
Ян открыл письмо и стал читать:
«Дорогой Еничек! Я не могу тебе больше лгать. Помнишь, в конце июня, когда ты поступил в редакцию «Демократической газеты», я проводила отпуск у пани Клаусовой? Но это не был отпуск. Я привыкала жить без тебя. Сегодня я уезжаю в Москву. Беру с собой нашего сына. Это поистине счастье, что и Еничек, и я имеем двойное гражданство. Я не ухожу навсегда. Сначала я хотела тебе обо всем рассказать и стыжусь, что не сделала этого. Но я знала, что ты бы всеми средствами попытался воспрепятствовать моему отъезду. Я люблю тебя, Ян! До свидания.
Сначала Ян совсем не удивился. Он взял письмо и, посвистывая, спрятал его в письменный стол.
К нему вошла мать:
— Ну что, сынок?
— Ничего. Таня на некоторое время уехала домой. Ее родителям тоже хочется посмотреть на дочь и внука.
— Она убежала от тебя! С нами простилась, а с тобой нет!
— Для этого есть свои причины.
— Какие?
— Мамочка, не будь любопытной! — Он снова засвистел.
— В нашу семью, где все было открытым и ясным, пробрались тайны! — Со слезами гнева на глазах она вышла из комнаты.
Ноябрьские вечера были ненастными. Ветер плакал и стонал в кронах деревьев. Ян не мог и не хотел слышать этот плач, доносившийся из сада. Он вышел на серую улицу. Пани Комаркова несла из трактира, расположенного неподалеку, бутылку пива. Увидев Яна, она остановилась:
— Добрый вечер, пан Мартину. Я слышала, что вы стали соломенным вдовцом. Жена уехала домой. Конечно, кто бы не был опечален?
— Это правда, — сказал Ян, кивнув.
Медленным шагом он направился к кладбищу. Так идут за гробом скорбящие по усопшему. Ветер раскачивал верхушки тополей. Со стороны Флоры к остановке подходил трамвай. Заскрипели тормоза. Водитель лихорадочно звонил.
«Она убежала от тебя», — отозвались в ушах слова матери, и эти слова будто пронзили его мозг.
Если она убежала, то убежала с кем-то, будут думать люди. А что ему до того, что будут думать люди? Таня написала, что любит его и вернется. В эти минуты она находится где-нибудь в Моравии, а может, подъезжает к Дрездену, если поехала через Берлин. Тани нет, Еничека нет. Они уехали от него…
Он остановился и посмотрел на верхушки тополей. Ветер жутко гудел в голых ветвях.
Ян убыстрил шаг и начал насвистывать себе под нос. Он поднимался вверх, к Флоре. Куда он идет? Никуда, потому что ему некуда идти.
Таня его не бросила! Она еще к нему вернется. Но она права: в последнее время он много делал того, чего она не хотела, не понимала. Что теперь будет с ним, с Яном?
Труба «Ориона» достает до самых туч. Моросит дождь. Все здесь раскопано, раскидано. Кругом одни новые виллы, построенные на средства, предоставленные государством в качестве субсидий. Здесь живет со своей Рахель редактор Кошерак. В последнее время он ходит грустный. Все раздумывает о том, в каком направлении развиваются события. Рахель любит пестро и пышно одеваться. Это стоит денег. Ему бы надо было служить Лоувенстину из «Шкоды», а не Прейсу. Прейс — скряга. Но Рахель дома. Тани дома нет! Кошерак Рахель уже давно не любит. Да и настоящее имя-то ее не Рахель, а Луиза. А Ян Таню любит…
«Боже мой, зачем я все это сравниваю? — подумал Ян. — Это Косая улица, теперь пойдем вниз… к Вршовицам…»
Но потом он резко свернул в сторону и побежал. Зазвонил у знакомых ворот. «Карел Самек» — было написано в металлической рамке.
Долго никто не отзывался. Но вот зашуршали домашние туфли и за решетчатыми воротами появился Карел Самек в плюшевом пиджачке с опущенной вниз головой.
— Кто там? — спросил он недовольно.
— Мартину.
— Проходите, Мартину! — Самек открыл. Он молча повел Яна в комнату, где обычно собирались в четверг. — Ну, с чем пожаловали?
В комнате горела одна-единственная лампочка: Самек был экономный.
— У меня уже нет Тани, — сказал Ян.
Самек украдкой посмотрел на Яна вопросительно и недоверчиво. Переломил сигарету пополам и всунул ее в длинный мундштук. Закурил.
— Курите, — сказал он и показал на столик, на котором лежала коробка с сигаретами. Бросил Яну спички. — Итак, Таня, — начал Самек.
— Таня, — повторил Ян и встал. — Я уже иду…
— Не надо, не спешите, Мартину, раз уж вы пришли. Следовательно, Таня, говорите…
— Моя жена уехала в Россию…
— Ах да… Вы женаты? Я даже и не знал. И детишки есть?
— Сын. Почти трех лет. Он уехал вместе с ней…
— Вот оно что…
Ветер застучал оконными рамами в зимнем саду. Снаружи в дверь заскреблась собака, тонко повизгивая. Самек, сгорбившись, подошел к двери и осторожно ее открыл:
— Иди-иди, у нас гость…
Маленькая собачка обнюхала штанину Яна и прыгнула Самеку на колени. Самек начал поглаживать ее голову. Затем в наступившей тишине прозвучали его слова:
— Итак, она уехала… А когда же она вернется?
— Скоро…
— Это хорошо, Мартину. А у меня нет жены…
Они снова замолчали.
Потом Самек заговорил как во сне:
— Женщина — это красивая бабочка. Прилетит, улетит… А куда же уехала ваша жена?
— В Россию…
— Туда теперь часто ездят. А потом пишут: «Страна чудес!» Но я туда не поеду. У меня этих чудес и дома хватает. Брр, холодно. Вам не кажется, а, Мартину? — Ян встал. — Вы уже идете? Тогда с богом… Не выпустите собаку!
Он проводил Яна, открыл ворота, затем закрыл их. И только потом сквозь решетку подал Яну руку, глубоко и сокрушенно вздохнув.
— Женщины — это крест, Мартину…
Ян поднял воротник. Сделав несколько шагов, он оглянулся. Самек держался за решетку и смотрел в ночь. Сверху на его маленькую голову падал свет лампочки, создавая вокруг нее нечто подобное нимбу.
— Спокойной ночи! — крикнул он. — Спите спокойно. Жизнь все выровняет. И приходите снова как-нибудь на «четверг»…
По Наклонной улице ветер гнал увядшие листья.
27
В то утро в кабинете пана шеф-редактора смешались три запаха: фиалки, духов и табака.
В кресле сидела дама в норковой шубке. На светлых с пепельным оттенком волосах ее была небольшая черная шляпка с вуалью, которая прикрывала половину лица.