В ресторане лежало несколько номеров позавчерашней газеты «Народни листы». В передовой статье писали о Женевском протоколе. Инженеры за соседним столом обсуждали его.
Через час пришел поезд. Четыре вагона третьего класса, один — второго. Они сели.
Поезд останавливался на каждой станции. Только в Богумине зажгли свечи в фонарях. Ввалились шахтеры. Лица у них были испачканы угольной пылью. Высокие, худые, с кружками в узелках, они плюхнулись на жесткие сиденья, перебрасываясь короткими фразами на каком-то наречии, непохожем ни на польское, ни на чешское, и закурили трубки. Спросили у Тани:
— Куда едешь, доченька?
— В Прагу, — ответила Таня.
— А ты не оттуда?
— Нет, она русская, — объяснил Ян.
— И она едет сюда?
— Да.
— Так это ваша жена… Ясно… А это ваш хлопец? — Они разглядывали Еника. — Хорошенький!
Они докурили трубки и выбили их. Потом откинули головы и уснули. Если бы они не похрапывали, то могло показаться, что они умерли, настолько они были неподвижны. И тем не менее это не был глубокий сон. Как только поезд останавливался, просыпались как раз те, кому нужно было выходить. Зевнув, потянувшись, они брали свои трубки и выходили в темноту.
Небо над терриконами и печами было красным, как во время пожара. По оконным стеклам стекал мелкий дождь.
Таня уснула. Спал и Еник, закутанный в одеяло и вязаный русский платок.
Паровоз боязливо свистел в темных лесах. Красное зарево на небе угасло. Выбравшись на равнину, поезд набрал скорость — вагоны раскачивало, скрипели тормоза. Головы спящих теперь покачивались.
У станций были певучие названия. К этим станциям вели в темноте улицы, освещенные раскачивающимися фонарями. В их тусклом свете поблескивала грязь, по которой шли шахтеры, приезжавшие из Остравы, Витковице, Орловой и Богумина. Они шли, чтобы прилечь в постель на остаток этой ночи в вековой хибаре иод липой с кустами крыжовника в саду и пеларгонией за окном. А может быть, зайти сначала в трактир, который открыт до утра, потому что четник с трактирщиком заодно? Рядом с трактиром наверняка есть овраг, и в нем бурлит речушка с водой, черной как смола, и называется эта речушка, наверное, Остравице или Остравичка.
Пересадка из пассажирского поезда в скорый а Пршерове прошла как во сне. Кто-то помог перенести чемоданы. Ян нес спящего Еника. Таня шла за ним с кожаной сумкой, которую купила на Сухаревке. В ней лежали пеленки Еника.
После этого Ян уснул. Когда он проснулся, взору его предстала прекрасная, милая до боли в сердце картина. Липы золотились на деревенских площадях, белели костельчики, в ложбинах алели груды листьев. Долина Гана была широкая и щедрая, а вспаханные поля, черные и влажные, обещали изобилие. Каждая межа, каждая изгородь, оконные занавески, уличные мостовые, речные паромы, грядки огородов, лесные тропинки, рельсы и трубы, крыши, мосты и башни — все несло на себе накопившиеся в течение тысячелетий трогательные следы вдумчивого умелого труда. Холмистая и зеленая, по-осеннему тихая, мелькала за окнами вагона родная страна Яна, полная удивительных долин, равнин, рек и скал, то поющая, то вдруг примолкающая в осенней задумчивости, с безвременниками на лугах и с астрами на маленьких кладбищах, с елями на холмах и березками вдоль пожелтевших дорог, с бурлящими ручьями и с вербами у рек.
От фабрик тянулся дым, гудели вокзалы, гремели и стучали колесами паровозы. Реяли сине-красно-белые знамена, а на всех перронах за стеклами киосков висели портреты старого человека с белой бородкой и в пенсне.
Ян Мартину возвращался в страну, президентом которой уже в течение шести лет был этот человек, за которого он вместе с поручиком Горжецом сражался на галицком фронте, вместе со своим другом Иркой, выполняя его приказ, пролил кровь на жнивье у Бахмача и от власти которого он освободился у Байкала… Теперь на Яна вновь смотрели старые умные глаза. Хитрющие морщины под белоснежными усами, похожими на усы сельского старосты, сложились в ироническую улыбку.
Почему Ян Мартину возвращался?
Он не мог иначе. Он говорил, что должен увидеть старую мать и еще более старого отца, что должен показать им жену и ребенка, чтобы они больше не сердились на его жену, считая, будто он так долго задержался в чужой стране только потому, что она этого хотела. Вот почему он возвращался.
Нет, возвращался он потому, что не мог жить без этой страны!
— Почему ты такой грустный? — спросила Таня.
Ян не ответил.
Она взяла ребенка и посадила его к отцу на колени.
— Ты едешь домой, Еничек! — прошептала она ребенку на ухо.
Сладко и тревожно гудели колокола родины. Все трое сидели озабоченные и встревоженные.
Кто видел в те минуты Яна, никогда бы не сказал, что он возвращается в родные края после долгих лет скитаний. Скорее, казалось, что он навсегда уезжает из родных мест.
О, зов колоколов родины понятен лишь тем, кто так долго пробыл вдали от родины, познал и жизнь и смерть!
4
Когда приближаешься к большому городу, то чувствуешь его издалека. Угадываешь его по одежде людей, но их жилищам, по более чистым асфальтированным дорогам, по машинам, едущим в одном направлении, по дыму и гари в воздухе.
Распаханные поля, пустые лесочки, покинутые скамейки под увядающими кленами, распятия на перекрестках дорог, серые заборы складов, запыленные вагоны на дворах фабрик, небольшой костел над плотиной, мутная лужа, в которую падали желтые листья, пойменные луга, окруженные вербовыми рощицами, рыжеватые холмы, прудик, поредевшие леса, белые домики с красными крышами, стоящие в садах, где отцветали багровые розы, опавшая сливовая аллея, стадо жирных гусей, направляющихся по тропинке к мутной речушке, забытый плуг в разбитом сарае — все это еще была деревня.
Но вот замелькали семафоры, виадуки, раздались встревоженные звонки у шлагбаумов. Увеличилось число путей, убегавших направо и налево.
И тут между скалами и рекой, окутанный туманом и гарью, но при этом воздушный и легкий, как песня, их взорам открылся город. Дома на окраине приветствовали поезд мокрым бельем. Чумазые дети скакали под акациями на обожженной солнцем насыпи. Дома, крыши до самого горизонта, дома, из-за которых выплыли трубы заводов и старинные башни. Вдали блестела река.
А над ней, на одном из до сих пор зеленевших холмов, взметнулся над легким тумаком, над крышами и позолоченными башнями, окаменевший свет Градчан[2].
Поезд пронесся через туннель и выскочил на мост.
— Мы дома, ничего не бойся. — Ян поцеловал побледневшую Таню.
Она взяла Еника на руки. Ян открыл окно. Поезд заскрипел тормозами и остановился.
— Прага! Прага! — выкрикивал проводник.
В коридоре вагона послышались голоса носильщиков в полосатых пиджаках:
— Вы выходите в Праге?
На перроне стояло несколько человек, и среди них Ян увидел отца и мать.
Позднее, вспоминая об этой встрече, он удивлялся, насколько она была тихой. Мать протянула к нему руки, глухо произнесла сквозь слезы:
— Ян, Еничек, ну вот ты и дома! Боже, боже… боже! — и схватилась рукой за сердце.
Мать была вся седая и все же еще красивая.
— Танечка! — Прекрасными, полными слез глазами мать посмотрела на Таню. Тут она увидела ребенка: — А это?..
— Еничек! — сказала Таня.
Отец, высокий, седой, похудевший, протягивал в окно к Яну и Тане трясущиеся руки, повторяя:
— Ну, дети, выходите же наконец!
Тут только Ян вспомнил, что все это не сон, что надо выходить из вагона, потому что они уже дома.
На перроне они расцеловались. Таня отдала ребенка бабушке.
— Ты бабушкин? — спросила бабушка внука.
Еник не испугался бабушки. Не боялся он и дедушки, и его усов тоже.
— Ну, как вы здесь? Все здоровы?
Мать вздохнула:
— Нам уже хорошо… Наконец-то и для нас война кончилась.
— Хватит нам здесь стоять. Надо домой ехать, — сказал отец.
Носильщики зашевелились:
— Куда нести ваши чемоданы?
— На привокзальную площадь, — ответил отец, — поедем на извозчике.
У вокзала их ждал старинный фиакр. Они сели. Таня застенчиво улыбалась. Еник смотрел на лошадей. Мать обняла Таню за талию и рассматривала ее ласковым взглядом.
Вышли они в Ольшанах, у дома, постаревшего, пожалуй, еще больше, чем родители.
— Обветшали мы за время войны, — сказала мать, словно извиняясь.
5
В честь приезда сына родители Яна закатили пир. Хлопотать по хозяйству матери помогали соседки, пани Комаркова и жена трактирщика. Обед был сервирован на старинном фарфоре, который пани Мартину получила к свадьбе от своего отца Яна Хегера. Прежде всего был подан говяжий бульон необычайной крепости, затем была говядина с гарниром. После этого появился золотистый печеный гусь, мягкий и с хрустящей корочкой. Ароматно пахла капуста. Ко всему этому полагались кнедлики, посыпанные тертыми сухарями и политые аппетитным темным соусом.
Эти кнедлики стали предметом разговора за столом. Ян уже добрых десять лет не ел таких кнедликов. Правда, в лагерях для военных иногда готовились кнедлики для чехов, но это было не то.
Мать внимательно смотрела на Таню, будто спрашивая, знает ли Таня это блюдо и нравится ли оно ей. Оказалось, что Таня кнедлики уже ела.
Для матери и отца это был радостный сюрприз и гарантия того, что Таня войдет в семейство Мартину и Хегеров без каких-либо трудностей.
Пани Комаркова в кухне все время твердила, что молодая жена, которую пан Ян привез с войны, никогда не сможет забыть о Сибири, о родном городе на окраине России и что потребуется много времени, пока она научится разговаривать с чехами, но мать только улыбалась.
— Все будет хорошо, — говорила она.
Обед еще не был закончен, еще не съели торт, который мать испекла по рецепту своей подруги Магдалены Рюммлеровой из Дечина, еще не допили черный кофе, а уже начался ужин. На ужин подали шницель по-венски, конечно с картофелем, а к нему пльзеньское пиво, которое принесли из соседнего трактира в кружках.