– Мне душно, – сказала она, поднимаясь.
– Тебя проводить?
Поспешность – оплошность. Олег в темноте не заметил низенький стул, громко споткнулся – девочки в углу прыснули в ладони.
Тая соскользнула с крыльца в сад, не обратив внимания на нечаянно учиненный переполох. Музыка из фильма качалась над деревьями, поднималась, растворяясь в темно-синем глубоком небе.
Линии врезались в сердце, как в пальцы врезаются прочные капроновые нитки, когда пытаешься их отрывать, не имея под руками ножниц.
Тая глотнула воздух – раз, другой, – и внезапно черные молнии заметались перед глазами, земля будто бы стала неустойчивой, накренилась; Тая почувствовала: она неудержимо скользит куда-то, падает, прямо в небо, где звезды кружатся, как частички пережеванного салата в водовороте ручья.
Я мюонное нейтрино.
Я несусь сквозь Вселенную.
Миллиарды лет…
Тая упала бы, если бы не нашедшийся рядом Олег, удержавший ее за плечо.
– Ты в норме?
– Вроде.
Тая поспешила избавиться от поддерживающей руки. Ночной ветер глухим шелестом пробежал по клавишам листвы.
Олег оглянулся – на темном крыльце вздрагивали блеклые голубоватые пятна экранного света.
Не дождавшись благодарности, он попятился в глубину сада, чтобы, оставшись незамеченным, проводить девушку хотя бы слухом, жадно ловящим звуки ее шагов.
Что, если ей снова потребуется помощь?
Однако Тая будто не собиралась никуда уходить.
Это выглядело нелогично: решительно зашагав по направлению к калитке, она вдруг остановилась и немного вернулась назад. Задрала голову. Чахлый лунный свет удачно выбелил ее личико. Точно кроха-дочь на отца, глядела она в небо.
– Какого дьявола? – сказала она вдруг, топнув ногой.
Тишина и темнота не требовали притворства; Тая расслабилась, отдыхая от непрерывно сменяющих друг друга личин – спокойствия, вежливости, безразличия.
Боясь шевелиться в своем укрытии, Олег не сводил с девушки глаз. Тая поражала его, он находил ее странной; в ней было что-то пугающее, настораживающее, лишающее решимости к ней подойти, но тем не менее с каждой минутой хотелось подойти все сильнее.
Что он ей скажет?
Что можно сказать девушке, ради которой засел в кустах как дурак: промокли кроссовки, затекла спина, а все равно ни черта не делаешь, не двигаешься ни прочь, ни навстречу, а просто подвисаешь на том, с каким выражением она глядит в небо?
Мысленно Олег перебирал варианты и один за другим их отметал, как неподходящие корни уравнения: «ты необыкновенная» – тривиальное решение, она это и без него знает; «ты красивая» – слишком уж смело, кто он такой, смешной ботаник, где ему брать быка за рога; «знаешь, я тоже люблю звезды» – тоже не то, скользкое начало, легко попасть впросак, если окажется, что она знает о видимой Вселенной больше.
Но она же необыкновенная. И такая красивая.
Эх. Какие еще слова говорятся в таких случаях?
Олег-«Шурик» не мог знать, сколь напрасны его усилия. Делали бы мы хоть что-то, если бы заранее знали, что это бессмысленно?
Тая пребывала в светозвуконепроницаемом прозрачном кубе своих обольщений.
Линии резали ей сердце.
Сорвавшись вдруг с места, она хлопнула калиткой, побежала, царапая лунной тенью ночные заборы.
Домой. К своим карандашам. К желанному облегчению. От боли-любви, что просилась наружу подобно тяжелому кому пищи, принятой телом, но отвергнутой умом.
Прокравшись мимо спящих родителей, она включила свет. Села на кровать по-турецки, развернула блокнот, откинула назад использованные страницы. Взяла карандаш. Два других зажала во рту.
Линии, что резали сердце, вспороли белизну бумаги, завились, взялись друг за друга, срослись, успокоились, легли теплыми лозами на лист блокнота. На них вызрели сочными виноградинами блики и тени.
И достался Захар сам себе – ни мертвый, ни живой, ни чужой, ни свой. Увиденный влюбленными глазами, странно прекрасный, нечеловечески идеальный…
Посиделки затянулись до утра, до той поры, когда сумерки начали постепенно терять насыщенность, точно разбавляемый водой чай, небо сделалось ровным, бледно-серым, будто бы твердым на ощупь – как алюминиевый ковш, а на траву и листья бархатной пудрой легла роса. Словно приставшая к краям ковша золотистая крупа, поблескивали редкие утренние звезды.
Зябко ежась от предрассветной сырой прохлады, сидящая на крыльце молодежь, сонно кутаясь в пледы, вынесенные гостеприимной Люсей из дома, не расходилась лишь потому, что слишком уж не хотелось от утомления подниматься с нагретых мест и выходить в свежесть утра – будто нырять в холодную воду. Девочки откровенно зевали, склоняли головы друг другу на плечи.
Между Захаром и Люсей так и не случилось объяснений – они просидели в обнимку до рассвета, за них говорили тела: слепые, теплые, обсыпанные мелкой крупой мурашек предвкушения, доверчиво влекомые навстречу неудержимой силой.
Простившись с юношей, Люся медленно раздевалась в своей комнате. Стаскивала пропахший сигаретами свитер, заплатанные дачные джинсы.
Постепенно остывали ожоги-пятна, оставленные на ее талии руками Захара. И приходило осознание содеянного.
Тая?
Как же Тая?
Все эти часы Люся была будто в чаду, оглушенная вином, темнотой, голубыми отсветами экрана, чужими руками. Она позволила себе поплыть по течению, она забыла думать.
Да, вчера они немного повздорили. Тая обидела ее. Но это же такая мелочь!
Тая.
Таечка…
Дребезжащая тревога, подобная комару над ухом, не оставляла Люсю – она ворочалась на кровати. За окнами в предрассветном полусвете вырисовывались силуэты садовых яблонь, мячиком на носу дельфина показывалась над волнами сосновых вершин полная луна.
Проснувшись, Тая лежала, путешествуя взглядом по стене с фотографиями.
Дети на пляже, головы-одуванчики. Песочная крепость у воды.
В тот день они поссорились из-за фенечки – браслета в виде толстой, полой, сомкнутой в кольцо трубки из бисера. Он был такой нежно-шероховатый, этот браслет, если водить по его поверхности подушечкой пальца. Белый, бледно-розовый, розовый, ярко-розовый, темно-розовый, малиновый – неуловимо, как в небе, цвета переходили один в другой. Мягко, лунно искрились туго стянутые друг с другом тонкой леской мелкие стеклянные шарики. Много-много-много…
Знакомая девочка подарила браслет Люсе – Тая влюбилась в него, невыносимо, до слез, до желания разрезать. Несколько дней подряд она клянчила у Люси браслет, но Люся оставалась непреклонна – «подарочки не передарочки».
Ожившие дети на пляже играют в пиратский замок.
Тае не играет – она думает о браслете.
Разрешение фотографии не позволяет разглядеть, на запястье Люси болтается нечто чуть темнее кожи – но Тая помнит: это та самая фенечка!
Фото рядом – Люся едва научилась уверенно ходить, Тая с плюшевым медведем – из-под голубого платьица с рюшами торчат поцарапанные коленки.
Как мелодия с первых нот, с одного взгляда на фотографию вспоминается: Люсина мама, укладывая полуторагодовалую Люсю на дневной сон, иногда просила трехлетнюю Таечку: сходи посмотри, не проснулась ли.
И Таечка кралась, точно с сачком к сидящей на цветке бабочке, по прихожей, стараясь не скрипеть досками, к двери со стеклянной вставкой, завешенной тюлем.
Медленно, осторожно Таечка отодвигала краешек тюля, точно даже это беззвучное движение могло спугнуть сон маленькой подруги, утыкалась носом в холодное стекло, вглядывалась в полумрак комнаты.
Обычно все было тихо и неподвижно.
Просыпаясь, Люся садилась или вставала в кроватке – начинала копошиться.
– Спит, – уверенно и гордо сообщала Таечка, возвращаясь.
Дрожащий голубоватый свет. Люсина голова на плече Захара.
Осознание потери холодом прихлынуло к груди.
Она же подруга.
Она клялась, что этого не хочет.
Не верилось, что она на это способна.
Что она сделает. Согласится.
Ревность и тоска по привычной близости встретились – как сода и уксус на столовой ложке, когда бабушка готовила оладьи. Тая колебалась.
Ей хотелось как ни в чем не бывало сразу с постели побежать к Люсе: вскочить одним прыжком на крыльцо, трижды стукнуть в дверной косяк. Видеть подругу, говорить с нею, брызгаться и швыряться пеной в просторной сосновой бане, меняться одеждой, сидеть на досках по-турецки, гадая на картах…
Кислота обиды не смогла разом растворить прочный остов общего детства.
Люся сидела на веранде одна, читала книгу. Стол украшал шаровидный свежий букет – всеми яркими ротиками раскрытых соцветий кричал он о молодой крепкой любви, во имя которой был создан. Заметив этот букет издалека, Тая ощутила неприятное электричество в позвоночнике – тотчас захотелось ей развернуться и уйти: не видеть-ненавидеть, делать-вид-что-все-ок, отрицать, не желать смиряться.
Но она подавила приступ малодушия.
Разве не желание объясниться с лучшей подругой привело ее сюда?
Люся, услышав шаги в саду, отвлеклась от книги. Под аркой яблоневых веток – знакомый силуэт.
Сердце зачастило – вчера только Люся мечтала, чтобы Тая сделала первый шаг к примирению, а теперь… От волнения, казалось ей, не сможет она сложить верно слова: важные – в основание, обыкновенные – на них, красивые – по верху, и рухнет башня невысказанного, как дженга, разлетится; и ничего не прояснится, только запутается.
Реальность все упрощает. Невозможно вечно воображать сценарии и бояться нарушить молчание.
Вязкий мед «сейчас» рано или поздно стечет с ложки, оборвется тонкая, как нить, струйка.
– Ну как?
Спросила Тая.
Затянувшаяся пауза подсказала ей, что Люся не поняла вопроса. Или не знает, что сказать.
– Вы целовались хоть?
Тая осталась верна своей беспощадной остроугольной манере.
Выстрел попал в цель.
Люся не смогла отгородиться от оголтелой искренности.