Здесь нельзя. Ни за что нельзя.
Август
Хорош-ш-ш-ш-шо.
Шипят, отдавая жар, влажные камни.
Окатив друг друга из тазов, голые блестящие девчонки выходят в предбанник.
Запахивая крылья полотенец, садятся рядком на лавку.
– Может, покажете свой фокус?
Хотят-ждут Нюра с Оксаной, чтобы гитара-дружба задребезжала перетянутыми струнами жалко, фальшиво.
– А давай! – Тая и Люся переглядываются.
Много-много раз повторенные действия – перемешать, разложить, собрать, перемешать, разложить снова – руки делают без помощи ума; ум созерцает мокрые девчоночьи головы, склоненные над картами, полотенца, съезжающие с гладких плеч, пасмурный летний день в небольшом окне, подоконник, заставленный шампунями и заваленный старыми, стоящими колом мочалками.
Блям. Блям.
Капли с волос Таи падают на лежащие карты.
– Запомнила?
Люся кивает, кладет свою карту на место, девочки берутся за руки.
Дзын-н-нь… дзын-н-нь…
Вот-вот лопнут струны гитары-дружбы.
«Мы глядим друг на друга. Долго-долго. Пока твои глаза не превращаются в мое небо, а мои – в твое. Пальцы наших рук переплетаются, как корни деревьев. Мы молчим и слушаем дыхание друг друга. Нет больше ни меня, ни тебя. Плавятся невидимые контуры, мы становимся единым целым.
Ты знаешь карту.
Поэтому я тоже знаю карту.
Шесть пик? Ведь шесть?
Ты знаешь, каковы его губы на вкус.
Поэтому и я знаю…»
– Шесть пик, – произносит Тая.
Карту открывают – ко всеобщему удивлению.
– Угадали!
И так повторяется еще восемь раз.
– Девять из девяти! Неужели!
– Обалдеть…
– Давайте еще раз. Последний. Спорим, десять подряд они не угадают. Это просто немыслимо. – Оксана хмурит капризный нос.
Она не верит.
Внимательно выбирает из колоды Оксана все намокшие, помятые, с прилипшими мусоринками, потертые – любые карты, имеющие хоть малейшие отличительные особенности. Нюра помогает ей.
Безликие оставшиеся послушно ложатся квадратом.
Люся запоминает карту.
Тая берет ее за руку.
– Отпусти, – просит Оксана, – попробуйте без рук. Вдруг у вас там какой-нибудь язык прикосновений, откуда мы знаем…
– Ладно, – Тая неохотно выпускает руку подруги. Без тепла знакомых пальцев, без чуткой нежности ладони – будет трудно.
Тая и Люся встречаются взглядами. Проходит несколько мгновений.
С потолка свешивается паучок. Его невесомая нить зыбко серебрится в свете окна.
Оксана сдувает паучка – не мешай!
Раз… Два… Три…
Мы смотрим друг другу в глаза.
…как корни деревьев.
Твои глаза… моим небом.
Тесный предбанник начинает вращаться, быстрее, быстрее, как чертово колесо в парке аттракционов, уже ничего не видно – только чернота и мерцания, туманные, чуткие, далекие.
«Ты знаешь, каковы его губы на вкус?»
Мерцания становятся звездами. Видимая Вселенная. Миллионы световых лет…
«Ты знаешь».
Переливающееся изображение карты постепенно собирается из крохотных сияющих точек.
«Поэтому я тоже знаю».
«Я это знаю».
– Король треф, – говорит Тая.
И – не ошибается.
– На втором этаже у нас нашелся сундук с какими-то вещами, – сказала Люся. – Родители комнату освобождают для сестры, хотят выбросить, нам разрешили посмотреть.
– Огонь идея, обожаю старье, оно так вдохновляет.
Тая по обыкновению рисовала в блокноте. Обнаженная женщина стояла спиной у кромки воды: застенчивая купальщица занесла ногу для небольшого шага вперед и чуть повернула голову, будто бы заметила того, кто смотрит на нее сквозь поверхность бумаги – видимую границу ее монохромного мира. На спине красавицы змеилась толстая, расплетенная наполовину коса.
– Меня, что ли, рисуешь? – осторожно спросила Люся.
– С чего ты взяла?
– Такой зад большой…
– Ты себе льстишь. Ее зад велик даже для тебя.
В проскользнувшей улыбке подруги Люсе почудилось скрытое злорадство.
– Так что, идем на чердак?
Поднялись по скрипучей лестнице. Мошкарой вилась пыль в тонких, как спицы, потоках света, бьющих сквозь щели.
На бревенчатой, крепко пахнущей землей стене на ощупь нашли скрипучую дверь в чердачную комнату. Некогда просторная, она была плотно заставлена грузной пыльной мебелью, ящиками, завязанными пакетами.
Ржавая железная кровать, перекошенный комод без ручек, мутное зеркало в широкой деревянной раме – подобно фотографиям в комнате Таи, эти предметы могли бы рассказать немало. Но они молчали.
В одном из ящиков были игрушки. На самом верху лежала выцветшая пластмассовая бабочка с единственным, некогда алым, а теперь бледно-рыжим крылом.
– Помнишь, как мы ее сломали? Сидели в песочнице и тянули друг на друга, пока крыло не оторвалось.
Сундук полон был до краев странными вещами с кисловатым прохладным запахом времени. Там были чьи-то мятые кофты и платья, холстинковые, штапельные, жаккардовые, льняные, из блестящей шершавой, как стрекозиное крыло, органзы; стоптанные туфли, тяжелые кожаные ремни, длинные юбки, уродливые прямоугольные шерстяные пальто, меховые шапки, завернутые в газеты, ножны от кортика с дарственной надписью, военно-морская фуражка, погоны, медаль в коробочке без крышки, потертый кошель-гармошка с билетом на ленинградский трамвай в одном из отделений – мужское, женское, непонятного назначения; детские чешки в мешке, сразу несколько пар, совершенно новых, с пожелтевшим чеком.
– Хлама-то сколько!
Вся советская эпоха, от большевиков до Горбачева, вместилась в этом сундуке, чтобы пройти теперь перед снисходительными детскими глазами мрачной вереницей отживших вещей.
На самом дне сундука что-то зашуршало.
Плотный пакет. В пакете – калька.
– Ну-ка, ну-ка.
Тая извлекла находку. В нетерпении надорвав кальку, она нащупала под нею нежное, плотное.
– Что-то интересное.
– Дай взглянуть, – склонилась Люся.
– Идем к свету.
Бережно проложенная калькой материя была несколько раз обернута вокруг обыкновенной кухонной скалки.
– Дела…
Шаловливое солнечное пятно выглянуло из-за широкого плеча мрачного шкафа, что загораживал окно. Глазам девочек предстало белое простое платье, отделанное бисером и кружевами.
– Ух ты!
– Я вспомнила! У меня фотка в комнате висит. Черно-белая еще. В этом платье прабабушка за прадедушку замуж выходила.
Люся бережно взяла у Таи холодную струйку гладкого полотна.
– Как думаешь, шелк?
– Попахивает склепом, конечно. Восторг просто!
– Кружево ручной работы, как тебе кажется?
– А как еще? Тогда купить было негде, а порой и не на что. Это мы неумехи, нас бутики избаловали. Как любит бабушка моя говорить – зажрались…
Тая погладила кружево, задумчивые глаза ее поймали жемчужные блики.
– Прабабушка твоей ровесницей была, когда венчалась. Может, примерим?
– Ты что! Оно же может разорваться, – запротестовала Люся. – Да и примета наверняка нехорошая – надевать подвенечный наряд покойницы. Давай положим его на место и не будем трогать.
– Ужастиков ты, мать, пересмотрела. Не хочешь – я мерить буду. Не боюсь я привидений.
На крыльце при ярком свете обнаружилось: платье не было просто белым, оно имело удивительно мягкий, теплый оттенок, как домашнее масло.
Люся продолжала сочиться восторженными ахами-охами, разглядывая горловину и рукавчики.
Она уже сто раз пожалела о своем решении отказаться от примерки.
Узоры на кружеве вышиты были мельчайшим бисером и стеклярусом. Прошедшие годы в один миг утратили власть над красотой, когда заиграли в бесчисленных стеклянных капельках свежие искры солнца.
– Свадьба была незадолго до Октябрьской революции.
– Откуда ты знаешь?
– На фотке дата есть. На обратной стороне – 2 июля 1917.
Тая расправила платье на вытянутых руках, длинная юбка качнула воздух, моргнули глазки бисера.
На миг промелькнули в переливах сверкающей белизны коридоры Зимнего, полные напряженного густого воздуха перемен, качнулись в тумане силуэты Ростральных колонн.
Трепетное и печальное чувство охватило Люсю.
– Может, все-таки не надо…
– Поможешь мне застегнуть. – Тая решительно сняла через голову футболку.
Подчинившись властной интонации подруги, Люсин протест закис.
Скользкое полотно ласково окутало тело. Даже затхлый запах сундука, тронувший ткань, и выраженные следы складывания не могли испортить Тае праздника обновы, что приходит к каждой девушке, считающей себя хоть немного красивой, когда она примеряет незнакомое платье.
Люся бережно застегнула на спине подруги полтора десятка мелких пуговок, аккуратно спрятанных под планку, расшитую бисером и стеклярусом.
Слегка приподняв подол, чтобы не зацепился ни за что на деревянном полу, Тая сделала несколько шагов.
Оранжево-розовое закатное небо склонилось над кронами яблонь. Великолепная тонкая ткань нежно засияла в золотистом вечернем свете. Перламутровыми переливами заиграли бисерные узоры.
Если бы Люсе пришло на ум, то она бы могла сказать, что Тая, стоящая на краю крыльца с закинутой на спину косой, в дореволюционном платье, будто бы сошла с картины Глазунова «Канун».
Нечто тревожно-торжественное было в ее длинном силуэте, в посадке головы, в осанке.
Люся ничего не сказала. Она почувствовала, как ее глаза наполняются слезами от завистливого восхищения, ядовитого обожания. Не сдержавшись, она глухо шмыгнула носом.
Тая обернулась, нарушив детской живостью движения величественную композицию картины.
– Эй, Люсь… Ты что? Плачешь?
В первый миг она опешила: сквозь все прочие чувства (гордость, злорадство) на волю вырвалась нежность, именно нежность.
– Вот дурочка!
– Ты така-а-а-ая краси-и-и-вая… – Люся снова всхлипнула. – Я никогда… я никогда.
Тая не знала, что сказать. Спорить ли, согласиться… В их незримой битве не было ни победителей, ни побежденных. Каждая получила свой приз, пусть и не тот, который желала для себя.