Тая была банной королевой. Единственной и бесспорной.
И только что состоялась, по-видимому, коронация. А у Люси был Захар.
Трефовый Захар.
– Ну не надо, не надо… – Тая подошла, привлекла Люсю к себе и поцеловала несколько раз ее голову, пахнущую заливом, лесом, затяжными кострами на берегу.
– Я так тебе завидую, – горячо призналась Люся, – если бы ты знала, как сильно! Ты талантливая! Красивая. А я… Зависть – это грех, понимаешь. Каждый вечер перед сном я молюсь Богу, чтобы он мне помог больше не завидовать, чтобы облегчил душу. Я молюсь, чтобы у всех все было хорошо, даже у тех, кому я не нравлюсь, кто меня чем-то обидел. Я молюсь, чтобы простить их всех и больше не думать о плохом, которое мне от них пришло.
– Я тоже тебе завидую, – быстро сказала Тая.
В бархатном драгоценном свете заката стояли они на крыльце, сжимая друг друга в объятиях, и звенел над ними угасающий день; где-то хлопали двери и окна, висели в воздухе ленивые комары, яблоками и шашлыками пахли августовские дачи; тихо гудело за садами шоссе.
Минула неделя этой томительной близости; Люся старалась поровну разделить свое внимание между Захаром и Таей, чтобы та не чувствовала себя покинутой.
Подруги привыкли проводить вместе дни напролет: в купаниях, долгих прогулках в светлом, высоком, сизо-рыжем бору, в медлительной болтовне знойными, густыми, яркими, как желтки яиц, послеобеденными часами, в совместном устройстве быта; вместе с Люсей часто они что-то мыли, стряпали, работали в огороде по поручению родителей, читали сидя бок о бок – каждая свое.
Теперь Тае чаще приходилось бывать одной. Хотя она считала себя самодостаточной, умело находила чем заняться, шила, рисовала, но… Не хватало, чтобы рядом кто-то сидел, стоял, ходил, заглядывая через плечо, смотрел – да! – Таю порой это раздражало, она делала замечания, она фыркала и сердилась. Но без этого… без этого рисовать было как-то скучно и вообще пропадал смысл.
Тая досадовала на Захара: по какому такому праву он приходит теперь так часто и так надолго? Сидит там, где сидела раньше она? Помогает на кухне, как раньше помогала она? Будто бы Люся была тортом, и Захар отрезал и забрал себе весь круг – без пяти полночь, а ей, Тае, оставил малюсенький уголок.
Соскучившись, Тая приходила (долго споря перед этим с собой, перешагивая через принципы и неловкость, будто через высокий порог), когда Люся и Захар были вдвоем, – приглашала Люсю сходить на пятачок. Подруга никогда ей не отказывала. Ощущая вину, она осознавала, что сделает Тае еще больнее, лишив ее внимания.
Прогулки наедине не укоротились, но наполнились задумчивыми паузами.
Девчонки подолгу молчали, одолевая подъем в гору, следя за птицами, бреющими облака, оглядываясь на залив, сверкающий между голубоватыми шапками сосен.
Гордость не позволяла Тае окончательно это признать, но в глубине души она понимала: сейчас в их жизни наступил такой период, когда она нуждается в Люсе сильнее, чем Люся в ней.
Как-то утром, прибежав к подруге, Тая застала спешные сборы.
Люся сновала туда-сюда босая, растрепанная, но счастливая; на лестнице стояли рюкзаки и пакеты.
Возле калитки ждал незнакомый внедорожник.
Заинтригованная, Тая принялась наблюдать.
На крыльце стоял Захар, сияя, как витрина Сваровски.
Холодком потянуло от его самоуверенной позы, вечной папиросы за ухом, небрежного приветственного кивка.
Тая напряглась.
– Уезжаешь? – спросила она, когда появилась Люся.
– Нет, что ты. – Подруга махнула рукой и опять взлетела на крыльцо. – Мы ненадолго! В поход!
– С палатками, – пояснил Захар.
– Что же ты не сказала?.. – растерялась Тая. – Я…
– Да… для меня самой это… внезапно, – пыталась оправдаться розовая от радостных своих хлопот Люся.
– У нас в машине все места заняты, – поспешил добавить Захар.
У Таи упало сердце.
– Как это? Заняты? – Она беспомощно цеплялась за последнюю фразу, точно за нитку разъезжающейся на глазах ткани.
Отчаяние росло в ней, ветвилось, пускало неудержимые побеги.
Все. Места. Заняты.
Она хотела сказать еще что-то, но осеклась.
Разве не очевидно?
Не рыпайся уж, не роняй лица, все ведь ясно.
Тебя и не думали брать!
Ты не входила в план.
Тебя бросили.
Хотелось завыть.
Тая не стала дожидаться, когда из дома выйдет Люся с очередной забытой мелочью для своей счастливой поездки и лицо ее будет сиять, как солнечный блик на острие самурайского меча, занесенного для отсечения Таиной головы.
Ну и пусть едут.
Ну и черт с ними.
Тая вспомнила, как в четвертом классе подружка, с которой сидели за одной партой, с которой прогуливали физру, чтобы смеяться на скамеечке для освобожденных, с которой ходили домой и покупали после школы одну сахарную трубочку на двоих, – как эта подружка пошла на день рождения к другой девочке из класса, которая пригласила только ее, не пригласив Таю.
Как могла она пойти без тебя?
Вы ведь лучшие подруги.
Ты бы пошла без нее? Пошла бы?
Все это не имело значения.
Некому было слушать рассуждения о высоких идеалах дружбы.
Тае только и оставалось сидеть одной, вглядываясь в густеющий вечер, грызть ногти (ужас! опять! – кричит мама) и воображать, что торт на том дне рождения не такой уж вкусный, а игры не такие уж веселые; девочки обязательно поссорятся, кто-нибудь будет плакать и уйдет раньше.
А потом подружка расскажет, что именинный торт был клубничный и в виде бабочки, что его заказывали через интернет (как Тая мечтала!) с эксклюзивной дарственной подписью, что дома у той девочки так интересно, там куклы «Братц» и большой дом для них, «Лего» с человечками, домашний 3D‐кинотеатр и на диване сидит плюшевый кот ростом с саму Таю, а играть было очень интересно, потому что пригласили аниматора…
И останется только заплакать.
И Тая заплакала. За все обиды на всех девочек, которые ее не приглашали.
Пощелкивая шлепанцами, семенила она вдоль чужих дворов, где теплились фонарики августовских яблок и беспомощно трепетали на ветру гусиные крылья постиранного белья. Где-то выла электропила, фыркала косилка.
Ветер завертывал длинные стройные ноги Таи в красное полотнище юбки.
Ну и пусть едут.
Ну и черт с ними.
Четыре дня и три ночи длился поход.
Разобидевшись, Тая даже не писала Люсе в вотсап, наказывая этим скорее себя.
Все эти дни она просидела дома, изнывая от тоски и бессилия, то и дело опустошая буфет или холодильник и вызывая рвоту.
Два-три приступа в день – это тяжело.
Рефлекс ослабевает, с каждым разом все труднее добиться желаемого «очищения». Еда не хочет выходить, она будто бы держится за тело, не желая бесславно погибнуть в ручье.
Кажется: вот-вот выпадут глаза.
Порвется горло.
У Таи белки стали красными, как у рассерженного быка.
Кожа на пальцах правой руки растрескалась, воспалилась – ярче разгорелся знак Рассела, позорный стигмат прета во плоти…
Посыпались волосы.
Они и раньше выпадали.
Но теперь Тая по-настоящему испугалась, когда просто так, от нечего делать, заплела из оставшихся на расческе волос небольшую косичку.
Раз за разом объедаясь всем, что попадалось под руку, безо всякой радости, удовлетворения и уже даже без чувства облегчения, после приступа Тая долго лежала на своей кровати, поднимая голову, чтобы глотнуть холодной воды из кружки, смочить разодранное саднящее, как при ангине, горло.
Вкус больше не спасал от отчаяния.
Освобождение больше не избавляло от страха.
Не осталось ничего.
Только бесконечный круг – буфет-холодильник-стол-ручей-кровать-буфет-холодильник-стол-ручей-кровать. Буфет-холодильник.
Пространство стало вязким.
Потеряло цвет.
Кажется, Тая даже стала видеть хуже.
От постоянной рвоты глаза болели; все вокруг казалось подернутым мутной пеленой.
Глядя на дрожащее отражение своего усталого бледного лица в желтоватой воде ручья, Тая впервые подумала о самоубийстве.
Никогда в жизни она всерьез не задумывалась об этом.
Как другие до этого доходят? Некоторые даже осуществляют.
Она вспомнила девочку, которая читала грустные стихи на поэтическом квартирнике в Автово, куда Таю зазвал одноклассник. У девочки была интересная сумка с крестом – стилизованная под сумку военной медсестры. Ничего не предвещало. Высокая, стройная – Тая даже успела ощутить кисловатый прилив зависти к ее угловатой изломленной стати – девочка вышла, прочла с листка. Странные, нервные, рваные строчки. А потом Тая узнала: девочки не стало.
О чем она думала?
Что творилось в ее душе?
Тая где-то читала: у самоубийц нет души. Потому они и жить не могут. Ведь только в душе содержится любовь. Любовь – противление смерти.
Бледное Таино отражение дрожало в ручье.
У нее ничего нет.
Ничего, кроме бесконечного круга. Буфет-холодильник-стол-ручей-кровать. Буфет-холодильник.
«Хватит! Пора разорвать этот круг. Пора».
«И попадешь в мир жадных духов. Самоубийц не пускают в рай. Потому что самоубийцы предают Бога».
Таино отражение медленно пересек плывущий по воде лист.
Как будто зачеркнул.
«Тебя здесь нет.
Ты не нужна этому миру.
Ты прет, а прету не место среди людей.
У тебя нет ничего, кроме холодильника и кровати.
Кроме кровати и холодильника».
«А твои картины?»
«Они бездарны, ты же понимаешь. Даже твоя мама, родная мама, говорит: хватит уже разводить каракули, займись делом, готовься к ЕГЭ… Готовься к ЕГЭ… Тебя никто не принимает всерьез».
«О… да. Как же это страшно. Как страшно! Господи…»
«Есть только один способ это остановить».
«Самоубийц не пускают в рай! Потому что они предают Бога».