С виду отношения подруг остались такими же, как раньше, но что-то инородное, точно забытая булавка в платье, временами в них обнаруживалось. Люся замечала это, и ей становилось горько, она почти жалела о своем амурном преимуществе – она любила Таю и не хотела ее терять, хотя поведение подруги теперь часто отталкивало, а порой и пугало ее.
Они меньше говорили о чувствах, больше – о пустяках. Обнимались при каждой встрече, целовали друг друга в щеки, смеялись. Но даже в улыбках Таи проскальзывало иногда нечто мрачное, жуткое, мелькало, как тень, как хвост черной кометы, – Люсе всякий раз становилось не по себе.
Предложение родителей обрадовало ее.
Люся надеялась, что несколько дней под одной крышей сгладят все острые углы и вернут их отношениям былую близость, искренность.
Захар будет уходить по вечерам, а у них еще останется целая ночь.
Расчесать друг другу волосы, посекретничать, сидя на кровати, – все эти очаровательные бытовые подробности юной женской дружбы, как же они были сейчас нужны обеим.
– Здесь ты будешь спать.
Тая оглядела советскую тахту, выцветшую, но вполне еще крепкую, добротную, в одном месте ободранную котом, наверняка давно уже гуляющим по облакам и распугивающим амуров, а не воробьев возле мусорного бака.
Она вывалила вещи из принесенного пакета – все с неописуемым тонким девичьим запахом то ли мыла и духов, то ли зарождающейся женской судьбы: всякие маечки-шортики, сарафанчики, шарик для подмышек, бритву для ног. Длинные жемчужные бусы свесились с края тахты, закачались, заиграв мягкими бликами в оконном свете.
– Помогу тебе постелить. – Люся слегка сконфузилась, пытаясь прочесть эмоции на нарисованном Таином лице. – Тебе подходит? Если нет, я могу уступить свою.
– Нормально, – скатилось с красных губ.
Люся принесла аккуратно сложенное постиранное белье, расстелила простыню, принялась заправлять одеяло в пододеяльник.
Тая, следя за расторопными движениями подругиных рук, вдруг заметила – что-то сверкнуло на ее запястье.
– Новое украшение?
– Ну да…
– Подарили?
Вот зачем спрашивать?! Понятно же все.
Как будто нравится раз за разом причинять себе боль, убеждаясь.
Люся опустила голову.
– Ага. Захар ходил подрабатывать в магазин, когда приходила машина, ему заплатили.
«Захар, и вдруг грузчиком? Странно».
«Он хочет купить кое-кому подарок».
– Дай посмотреть, – Тая взяла цепочку двумя пальцами. Мелкие звенья рассыпали солнечные искорки. На узком Люсином запястье цепочка висела достаточно свободно. – Тоненькая такая.
– Золотая. Захар заказывал через знакомую. Она в ювелирном салоне работает.
Тая не отпускала подругину руку. Точно наглядеться не могла на простенький, елочкой, рисунок.
– Самая дешевая, наверное.
Золотая зато. Золотая! Этого не отнять.
Первый день самостоятельной жизни прошел в хлопотах: сварили суп, полили огород, подобрали по родительскому наказу упавшие яблоки, разложили на газетах. В комнате сразу будто потеплело, посветлело от них: гордо сиял бело-желтыми целыми боками этот щедрый дар холодной карельской земли, этот русский жемчуг.
К осени все дворы начинают пахнуть яблоками. Родной, узнаваемый, бунинский запах. Белый налив, самый ранний, сладкий, сочный – откусишь, аж пенится, – поспевает к августу во всякое лето, даже в червивое, как говорят старики, когда каждый день моросит и изредка лишь показывается солнце.
Через двор соседи за лето не приезжали ни разу (бабушка умерла, внуки уехали в Штаты), и яблоки покрывали двор сплошь, ступить нельзя было без того, чтобы не услышать под ногами крепкий треск их ломкой водянистой плоти.
И так грустно было смотреть из-за забора на эти яблоки, никому не нужные, постепенно буреющие, врастающие день за днем обратно, в землю, так и не подарив своих сильных пахучих соков.
На чужие яблоки не зарились – своих было невпроворот. Люсина мама пекла с ними и оладьи, и пироги, и компоты варила, закатывала банки. Разве только забредали в брошенные сады ребятишки из многодетной семьи – их было шестеро погодков, плохо одетые все, чумазые, но удивительно здоровые и выносливые, как большинство безнадзорных детей; яблоки ели, конечно, но все больше швырялись.
Свой урожай Люсина мама блюла – как бы не пропало ни яблочка. Не из скупости, нет, скорее из уважения к труду земли.
Разбитые яблоки по маминому наказу Люся и Тая обрéзали и убрали в холодильник.
Вечером пришли ребята и девочки – поиграли в карты, посмотрели фильм, разошлись, когда все всем надоело. Последним ушел, конечно, Захар. Они долго стояли с Люсей под крыльцом, и лампочка над входом не освещала, лишь слегка пудрила золотистым светом их улыбающиеся лица.
Перед сном топили в комнате маленькую печку.
Сидя на полу скрестив ноги, Тая долго смотрела, как вырастает пламя из крохотного оранжевого листочка в гремучий желтый лес, как юрко обнимает оно дрова и тянется-тянется в высоту.
Ночью Люся проснулась, хотя спала она обычно очень крепко.
Вокруг разливалось тихое шипение, как в испорченном приемнике, – дождь.
Стоял самый глухой час, ничего не было видно, лишь странные звуки рождались где-то в глубине темноты и, прорезая белый шум ливня, достигали ее слуха.
Скрип входной двери. Сломался шпингалет, она открылась от ветра?
Кошка, испугавшись непогоды, вошла с улицы и мяучит в коридоре?
Гнется под окном яблоня?
Кто-то плачет?
Определенно.
Это не дерево. Не кошка.
И не дверь.
Совсем рядом, в этой самой комнате кто-то плакал.
Тая.
Сдавленные всхлипы доносились из того угла, где стояла ее кровать. Она сидела, прислонившись к стене, натянув одеяло на голову, спрятавшись под ним, точно под плащ-палаткой, и плакала. Сжавшись в комок, ссутулившись, вздрагивая всем телом, плакала она так горько, так отчаянно и безнадежно, как плачут только от горя, которому ничем невозможно помочь. И это действительно было так. Самое неутешное горе юности – горе отвергнутой любви.
Откинув одеяло, Люся вскочила и метнулась к кровати подруги. Бросившись к ней, она накрыла рыдающую своими руками, обняла торопливо, неловко, как смогла, и зашептала горько, глухо, страстно, не сдерживая навернувшихся на глаза слез:
– Пожалуйста, не плачь. Не мучай меня, Тая. Таечка. Слышишь… – Край одеяла едва уловимо пах косметикой. – Не рви мне сердце. Ведь теперь… Теперь ничего нельзя сделать…
А Тая уже не могла перестать плакать. Она злилась на себя за проявленную слабость. Стыдилась и страдала еще сильнее. Рыдания непроизвольно сотрясали ее худенькую спину.
Пытаясь сглотнуть подступившие слезы, Люся протянула руку и погладила подъем заголившейся подругиной ступни в надежде, что эта робкая ласка хотя бы немного уменьшит непосильное бремя Таиного несчастья.
– Тая… Ну прости меня. Ну прости… – бормотала, хлюпая носом, Люся.
И все гладила ногу.
Они плакали вместе.
Об одном и том же, но каждая по-своему.
Две женщины. Две соперницы. Две подруги.
А дождь все барабанил по шиферной крыше, стук капель сливался в непрерывное глухое бормотание, темные яблони гудели под ветром, бурля, как неспокойные воды, и блекло мерцала в просвете между тучами единственная холодная звезда.
Утро следующего дня началось с негромкого рычания Люсиного телефона.
Ей в вотсап написала мама: у Люси родился племянник!
Радостная весть заполонила собой все паузы между словами в последующие несколько часов – можно было не вспоминать минувшую ночь. Можно было не говорить об этом. Делать вид, будто ничего не произошло, оказалось совсем просто, и всех устраивало такое положение вещей.
Родители планировали пробыть в городе еще несколько дней – выбрать и привезти коляску, кроватку, разные мелочи, помочь молодым в этот непростой период кипения всего быта: нового человека торжественно переносят через порог, вещи сдвигаются с привычных мест, набирает обороты радостная неразбериха – пироги за утюгами, кочерга за кушаком, все вертится, и кружится, и несется кувырком.
На позитивной ноте, во всяком случае так выглядело со стороны, девочки приступили к завтраку.
С веселым аппетитом Люся поела вчерашнего супа, выпила кофе, закусывая булкой, намазанной вареньем.
Тая очистила свежую морковку и все время, пока ела подруга, отрезала от нее тоненькие кружки и долго-долго пережевывала каждый, словно, кроме этой морковки, пищи не осталось во всем свете.
– Ты ничего больше не будешь?
Тая помотала головой.
Поведение подруги в который уж раз насторожило Люсю; она хотела вывести Таю на разговор, но нужно было убрать посуду и полить огород, а потом пришел Захар.
Ближе к обеду собрались в магазин – осваивать доверенные две тысячи (если не хватит, вам отпустят в долг, не переживайте): взяли хлеба, сыра, молока, немного печенья и конфет, две творожные булочки (продавщица порекомендовала – такие свежие!).
Сварили крутой пшенной каши, пожарили котлеты (их накануне сделала Люсина мама и сунула в морозилку).
Захар остался на обед, уплел тарелку каши с котлетами.
Тая сидела за столом и пила мелкими глотками обезжиренный кефир.
– Да что такое с тобой сегодня?
– Достали вы меня уже своими вопросами! Не хочу и не ем!
Тая резко встала из-за стола и вышла в сад. Люся с Захаром переглянулись, дескать, каждый по-своему с ума сходит, доели, убрали посуду и отправились гулять.
Час или два Захар пытался сфотографировать Люсю, прислонившуюся к дереву, «годно для инстаграма».[7]
– Здесь ляжка кажется толстой, давай переснимем.
– Она уже десять раз толстая, от одиннадцатого кадра она не похудеет. В фотошопе ее подправь и не парься.
– Но это же вранье получается!
Когда вернулись, Таи не было ни в саду, ни под навесом.
Однако куда-то делись остатки каши, две котлеты, полпакета печенья и обе (!) суперсвежие (попробуете – не пожалеете, взяла домой четыре штуки) творожные бу– лочки.