– Будь я на месте Олега, проигнорировала бы этого говноеда, – в сердцах рубанула Светка.
– Обход!
– Бэм! Бэм!
– Бабушка?
– Бэ-э-э-эм!
Тая угадывала приближение доктора О. по постепенному нарастанию разбуженных звуков в палатах – так угадывают приближение поезда, приложив ухо к рельсу.
Она вспомнила о мальчике с орехами.
– Ты готова?
С трудом разлипаются сонные детские глаза; холод, такой неприятный, тоскливый, безнадежный, охватывает легкое тельце, стоит откинуть впитавшее тепло и запах каждым волоском покрывало из ячьей шерсти – хочется запахнуть его покрепче, но нельзя. Надо вставать, с головой окунаться, как в темную воду, в этот холод, умываться из колодца, разбивать рукой дрожащую пленку, в которой колыхаются слабенькие молочные утренние звезды и глуповатое со сна личико девятилетнего послушника.
Надо вставать на молитву.
Тяжелая, душная и мягкая, как шуба, дремота, все еще обнимающая его, – это искушение, которое надобно отринуть.
Ты монах – значит, воин. Так говорит наставник.
На молитву.
Пушистая уютная златовласая лень, окутавшая тело, – это демон, которого должно безжалостно отбросить от себя, подальше, подальше.
Юный послушник злобно срывает с себя добрые пушистые лапы утренних грез – он тренирует дух, он радостно принимает и студеную колодезную воду, ударяющую в лицо, и холодные камни под босыми ступнями.
Все мягкое, теплое, нежное, вкусное. Враги духа. Злейшие враги.
– Нельзя было есть дополнительную порцию?
– Верно мыслишь. Но почему?
О. будто бы оживилась. Крупные влажные зубы блеснули в приоткрытом рту.
– Не знаю.
– Это важно, подумай.
Тая скукожилась, свела худые плечи, точно два края бумаги при складывании самолетика-оригами.
– Да не знаю я! Религия считает еду грехом! Монахи, отшельники, разные святые угодники вечно едят то коренья, то землю вообще в своих житиях! «Унижают плоть» – так это, кажется, называется.
– Не еда грех, но неумеренность. Ученика в монастыре наказали не за то, что он ел. Глупо было бы объявлять грехом необходимость; никто не служил бы такой абсурдной вере. Ученик желал получить дополнительную порцию. Он стремился съесть больше орехов, чем другие. Он готов был ради этого на определенную жертву: то есть орехи в какой-то момент стали для ученика тем, чем не должны быть, – сверхценностью.
Доктор О. замолчала.
Тая, не поднимая глаз, теребила угол блокнота.
– Ты сделала какой-нибудь вывод?
– Я и так знаю, что мое обжорство ужасно и ненормально, – выдавила из себя Тая, сглатывая комок. – Зачем вы мучаете меня, заставляя повторять это снова и снова?
– Нет, это ты трактуешь мои слова таким образом, что они ранят тебя. Я этого не хочу. Ты мне веришь?
Тая промолчала.
– Отец моего отчима прожил сто три года, – продолжила доктор О., не дождавшись ответа. – Знаешь, что он ел?
– Вот не надо только потчевать меня рецептами здорового питания.
– Погоди. Ты удивишься. Так вот. Ел он каждый день одну и ту же яичную лапшу. Он готовил ее особым образом, просто заливал кипятком и ждал, иногда добавлял туда сушеного перца или тертой морковки. Снова и снова. Изо дня в день. Очень редко, обычно если только угощали, он ел что-то другое.
– Зачем вы мне это рассказываете?
– Просто так. Ты же рассказываешь своим друзьям истории.
– Вы не мой друг.
– А я считаю тебя своим другом.
Тая хмыкнула.
– Занятное наблюдение, – невозмутимо продолжала доктор О. – Отец моего отчима очень редко говорил «поесть», «покушать», обычно он употреблял глагол «принять». И вообще о еде говорил почти всегда в шутливом тоне. «Пойду я, приму макарошек». Для него еда представлялась неким ритуалом, обязательным, регулярным и потому даже занудным. Полагаю, такому отношению он и был обязан своим отменным здоровьем в пожилом возрасте. Что ты думаешь, плохо он жил, скучно?
Тая пожала плечами.
– Тибетские монахи едят тцампу и почти ничего кроме. Чтобы жить долго и радостно, нужно перестать стремиться получать от еды как можно более сильное удовольствие. За это и был наказан ученик при монастыре. За волю к наслаждению.
– Вы лечите меня загадками? Вы знаете, что мне делать?
Глаза Таи блеснули.
Ольге показалось, что лед тронулся впервые. И сейчас, именно сейчас, несчастная девочка приоткрыла щелку в своей броне. И у нее, у Ольги, есть всего несколько мгновений, чтобы протиснуть в щелку нечто, что потом прорастет в этой русой головке. Никак нельзя ошибиться. Сказать надо главное. Как можно короче. Как можно проще.
– Тебе нужно учиться есть заново. Вспоминать то, что ты знаешь, но забыла. Снова стать младенцем у материнской груди.
– Но никто же не помнит… Это невозможно.
– Смотрела «Матрицу»? Рамки ставишь ты. Таково следующее упражнение. До завтра, Таисия.
Сентябрь
По приезде в город Люся мгновенно обросла новыми делами – встречами-подругами, магазинами-пакетами, книжками-тетрадками. Приятные хлопоты: выбирать новые блузочки, от белизны которых рябит в глазах, туфельки с глянцевыми носами, в которых отражается небо, рюшечки-колготочки, брошечки-заколочки, разные девичьи мелочи, от которых на душе становится плюшево.
Просочившийся в сентябрь хвостик уходящего лета. Карамельные закаты, когда еще ярко так и тепло. Жемчужные нити фонарей.
– Юбка до колена делает ноги короче. Бери до середины бедра.
– Мама не разрешит.
Два далеких района большого города для детей – все равно что для взрослых разные города.
Можно ездить в гости раз в неделю, можно чаще, но уже с натугой; ведь родители отпускают надолго весьма неохотно, да еще с кучей условий: подмети им, посуду помой, в комнате приберись, и уроки тоже надо делать, и деньги надо… на метро, на маршрутку.
С началом занятий город включил осень, ту самую, что не бывает без разлук. Отношения Захара и Люси, подобно листве под окнами, стали редеть, постепенно, неумолимо: сперва начали осыпаться совместные прогулки – видишь, дождь, куда гулять, давай в другой раз, в ТК посидеть, да не, что там делать? Вслед за прогулками облетели долгие телефонные разговоры – ой, прости, моей сестре что-то от меня нужно, пока, я перезвоню, задали много, давай до завтра. Оставались сообщения в мессенджерах. Но и они падали все реже – будто капли на стекло, с таким мягким плюхающим звуком – проявлялись в углу экрана. Порой, увлекшись чем-то другим, их просто смахивали – прочту потом, некогда, – как рекламный мусор, мешающий просмотру контента.
Район за окнами потускнел, будто цветную пленку сменили черно-белой.
Рассеялись яркие пышные – алые, рыжие, желтые – облака парков и скверов. Растворились в грязно-розовом небе над серым городом – растаяли, как сахарная вата в руках.
– Как дела у Захара?
Тая старалась не спрашивать Люсю слишком часто.
Не выдавать же себя.
Она городила сплошные и надежные разговоры на другие темы. Чтобы забаррикадировать свою тайну.
«Сколько мыслей о нем к тебе приходит за день?» (тоном экзаменатора)
«Одна».
«Всего одна? Я смотрю, ты делаешь успехи…»
«Зато она длится с утра до вечера».
(гифка «рука-лицо»)
– У Захара? Не знаю.
– Как не знаешь? Он же твой парень?
– Ну да. Только мы не созванивались сегодня.
– Разве вы не каждый день созваниваетесь?
– Когда как. На прошлой неделе вроде говорили. Или нет. Я забыла.
Забыла?!
Ты бы что угодно, наверное, отдала, чтобы про него просто забыть.
Прервать эту неистребимую, на всех частотах фонящую мысль, что везде и во всем, как космические лучи, вчера, сегодня, завтра.
– Как же ты забыла? Это… Это странно. У вас же любовь!
– Ну, видимо, не особо.
Люся угощала Таю подобным салатом из слов-паразитов всякий раз, когда та спрашивала о Захаре. Дело было не в желании что-то от подруги утаить; Люся сама не понимала, как так вышло.
Романтическая история растворялась постепенно, день ото дня; и Захар, и Люся честно пытались это остановить, но теперь каждый из них существовал в своей среде, где другому не находилось места, а то, что связывало их, не оказалось достаточно прочным, чтобы объединить эти среды, слить их в единую – общую.
В конце концов обоим пришлось признать: если любовь не выдерживает разлуки в одну ветку метрополитена, то «ну, видимо, не особо» и любовь.
А как же Тая?
Неужели она ошибалась, рисуя в воображении ангелов, сверкающими нитями сшивающих невесомые края душ Захара и Люси?
Дачный роман от скуки? Ласковый летний сквозняк в молодой голове?
– Пойдем сегодня вечером сидеть на пруды, – предлагает одноклассница.
На улице солнечно, сухо, на прудах полно народа, конечно, и парней на скейтбордах, роликах, велосипедах для прыжков – полно.
– Пойдем, чего дома сидеть? Познакомимся с кем-нибудь.
Люся вздыхает.
– Ой, я туплю. Ты же несвободна. Извини. Тогда Машку позову. Не одной же переться.
Несвободна.
Люся сидит у окна, за которым звенит, покачиваясь, последний золотой вагон уходящей веселой осени.
Она несвободна.
Вечный праздник юности – катись мимо! Гулянки-посиделки уже не для нее.
Она скована обетом верности, данным на словах, но все равно незыблемым, непоколебимым. Ведь как иначе! Если уж назвалась чьей-то девушкой, то теперь нельзя гулять по вечерам на прудах и кокетничать, как свободной.
Можно позвонить своему парню по телефону: на полчаса соединить параллельные миры хрупкой нитью радиоволны.
В воскресенье, когда Захара отпустят родители, можно погулять на прудах с ним.
А если в воскресенье будет дождь?
Сегодня четверг. Хорошая погода. И так хочется на пруды!
Люся надевает новую юбку до середины бедра, красится, завязывает любимый бледно-голубой шейный платок – на солнце он очаровательно играет серебристыми узорами. «Схожу на пруды. Ни с кем знакомиться не буду. Посижу на скамеечке, съем эскимо».