А когда ты, мама, не краснела?
Маме регулярно приходилось краснеть: перед гостями – за «художественный бардак» в комнате дочери. Перед гостями особенно тщательно распихивались по углам ненужные вещи, подметались неделями не метенные полы, протиралась запыленная мебель.
В простые дни маме было некогда; с девяти до пяти пропадала она в своем загнивающем (физически и морально) НИИ, где в трудно проветриваемых затхлых помещениях, забитых отжившими приборами, на сорок лет задержался воздух эпохи застоя. А потом она уставала.
Маме приходилось краснеть перед учительницей. За огрызок яблока, сунутый в батарею в кабинете математики в начале пятого класса. За побеги с субботников в школьном дворе. За пряди, выкрашенные зеленкой.
Удивительно, что красный цвет не въелся в мамино лицо навечно.
Перед продавщицей, кондукторшей, консьержкой, билетершей в парке аттракционов… Маме приходилось краснеть за Таю везде.
Во всяком случае, так она говорит.
С крыльца послышался деликатный стук по дереву.
– Войдите! – прокричала мама из кухни. – Это к тебе, наверное, председатель. Где шоколадка? Вчера вроде была. «Альпен гольд» – бормотала она вполголоса. – К чаю нечего поставить. Барабашка, что ли, у нас завелся?
Председатель вошел, откинув рукой тюлевую завесу от мух, заменявшую летом дверь.
– Здрасьте, дядь Ген.
Тая просочилась мимо председателя вдоль стены и вынырнула из влажной тьмы коридора, пахнущей домашними консервами, в желтое горячее утро.
Соседи, как и предрекла мама, завтракали.
Просторное крыльцо под навесом служило летней столовой. Свежие огурцы в салат снимали прямо со «стены» – между бревнами была натянула веревочная сетка – ползучие растения поднимались по ней до самой крыши.
– Садись, я уже скоро! – Люся приглашающе кивнула на свободное садовое кресло.
– Хочешь чего-нибудь? Может, чаю? – предложила Люсина сестра. Ее круглый беременный живот улыбался ситцевыми ромашками.
Домашние оладушки с яблоками. Густая холодная сметана.
Тая опасливо косилась на блюдо в центре стола, где высилась горка круглых, румяных, как детские щечки, оладушек. Цепкий глаз диетчицы приметил на столе и вазочку с шоколадными конфетами, и свежую халу, и мраморную ветчину, и кубики мягкой брынзы.
«Только одну. Всего ОДНУ оладушку. Ты ничего не ела. И потому это совсем не страшно, ОДНА оладушка на завтрак».
«Они пожарены в масле. Они очень калорийные и жирные».
«Но ОДНА – ничего страшного».
«Нет! Нельзя! Даже одну нельзя! ОНО всегда так начинается. ОНО подкупает безопасностью ОДНОЙ оладушки. Съесть оладушку – это пройти по краю пропасти. Ты не сумеешь. Ты опять СОРВЕШЬСЯ…»
– Задумалась, будто замуж зовут. Садись. Я тебе чай наливаю. – Люсина мама решительно выставила на стол еще один прибор.
В каком-то смысле ты ни при чем. Они ведь НАСТАИВАЮТ.
Тая села. Струя кипятка упала в красноватую от крепости заварку. В прозрачной чашке взвился вихрь чаинок.
На блюдце перед Таей возникли две оладушки – широко распахнутые глаза чудовища. Чудовище смотрело на нее испытующим взглядом.
Ты все еще можешь спастись!..
Просто выпей чай.
Чай без сахара.
Без сахара!
Тая тоскливо взглянула на чашку с чаем. И взяла в руку оладушку. И откусила.
Слова «кушать» и «искушение» не случайно похожи…
Нежное тесто, тающее на языке. Распаренные кусочки тертого яблока. Тонкая, как калька, корочка в золотистых кружевных узорах.
Еще один кусочек. И еще. Вот и вторая оладушка исчезла. Тая вспомнила, что не попробовала со сметаной.
ТРИ оладушки. Это нормальная порция нормального человека. На завтрак. ТРИ оладушки – это еще не очень много. Не НАСТОЛЬКО много.
Тая продолжала успокаивать себя до тех пор, пока оладушек не стало восемь. Девятую оладушку она держала в руках. Десятая ждала на общем блюде. Последняя. Тая не хотела портить ее, не убедившись, что остальные уже наелись.
Теперь уже все равно, сколько ты съешь.
Можно навернуть бутерброд с брынзой.
А потом с ветчиной.
И чаю с конфетами попить тоже.
Уже без разницы. Уже и так много.
Уже СЛИШКОМ много.
Ты не сможешь себя простить.
И тебе придется делать ЭТО.
Поэтому чем больше ты съешь сейчас, тем лучше.
Ты испытаешь вкус всей этой еды.
А потом сделаешь ЭТО.
И не растолстеешь!
Помогая после завтрака Люсе убирать посуду, Тая торопила время.
«Уйти сразу было бы жутко невежливо. Дескать, пожрать пришла… Да и сейчас невежливо. Люся подумает, что ты странная».
«Ну и наплевать. Толстеть теперь, что ли? Сделаешь ЭТО и вернешься».
Секунды укатывались с тарелок каплями. Падали солнечными мячиками с яблонь и акаций, что росли в саду перед домом.
Люся выставляла посуду на сушилку.
Пахло хозяйственным мылом.
Тая обернулась, услышав скрип ступеньки крыльца.
– Привет, девчонки!
Захар.
Захар!!!
В животе у Таи подхватило, как при езде по крутым холмам, когда тело отрывается от сидения велосипеда.
Ей нестерпимо хотелось остаться, но она не могла.
Нет ничего важнее, чем сделать ЭТО.
Или есть?
Захар поднялся на крыльцо, по своему обыкновению вальяжно прислонился к столбу, держащему навес. Стильно выбритые виски, длинная челка. Папироса за ухом.
Тая делала вид, что не замечает парня, – старательно протирала клеенку на столе. Клетчатую. Красно-белую.
В желудке противно плюхала горячая тяжесть съеденного.
Надо сделать ЭТО!
Срочно сделать ЭТО!
– Ребят, я скоро вернусь.
Тая спрыгнула с крыльца. Чтобы спуститься по лестнице, нужно было пройти мимо Захара. Он посмотрел ей вслед, пожал плечами.
Убедившись, что никто за ней не наблюдает, Тая побежала по главной аллее садоводства к выходу. В овраге, на каменистом берегу ручья, широким веером впадающего в залив, у нее имелось тайное место. Оно было надежно укрыто со всех сторон, и тут девушка могла не опасаться того, что ее застанут врасплох, спокойно посидеть, глядя на пенистые шлейфы камней, лежащих в воде, отдышаться после, умыться и запить горьковатый привкус желудочного сока.
До чего же мерзкое ощущение!
Когда желудок полон до отказа, учащается пульс, на лбу выступает пот.
Кажется, что есть не захочется уже никогда.
И приходит чувство вины.
За то, что не остановилась вовремя.
За то, что съела СЛИШКОМ много.
За то, что ела вообще.
Чувство вины и… СТРАХ.
Ты ощущаешь, как еда спускается вниз, стекает под кожей. Обволакивает твои бедра. Делает объемнее.
Ты трогаешь их – проверяешь. Один раз. Другой.
Это не от ума.
Ты можешь брать интегралы по частям.
Но перед этим страхом логика пасует.
Ты. Трогаешь. Бедра.
И действительно начинает казаться: они стали больше. Как только ты поела. Сразу. Пальцы погружаются в мякоть бедра. Оно раньше было тверже. Определенно было. Тверже. А теперь оно стало податливым. Будто подтаяло. Потому что под кожей теперь чавкает жижа жирной еды. И тогда приходит она. Па-ни-ка. А потом… некоторое время спустя. Желание освободиться.
Остановить еду. Съесть ее обратно.
Тая встала ногами на два плоских камня. Поблескивая, змеился между ними ручей. Самое неприятное – начать. Дальше – проще.
Чтобы выдержать три перемены по двенадцать блюд на пирах, длившихся целыми днями, отведать соловьиные язычки, беременных зайчих, мышат, запеченных в меду, – лишь песку, затопившему колоннады роскошных триклиниев, ведомо, что еще, – римские патриции прибегали к очищению желудка всякий раз, когда он наполнялся до отказа: засовывая в рот перья павлинов, они вызывали у себя рвоту.
Не она первая.
Склонившись над водой, Тая вставила в рот два пальца. Надавила на корень языка. Раз, другой, третий.
Если ЭТО делать часто, рефлекс утрачивается. И с каждым разом избавиться от еды все труднее. Бывает, не получается вовсе. Тогда вся тяжесть содеянного обрушивается невыносимой виной и обидой. Лежишь, как кит на песке, остаток дня, не в силах пошевелиться от тоски и обжорства…
И толстеешь. Неотвратимо. Толстеешь.
Сладкая горячая струя вырвалась из Таи и упала в ручей.
Получилось!
По воде поплыли кусочки пережеванной ветчины, зеленые и красные чешуйки – бывший салат, рыхлые комочки пережеванной булки, оладий; коричневатая слизь, в которую превратились шоколадные конфеты.
В груди пекло от натуги. Из глаз текли слезы. Но с каждым спазмом крепла болезненная радость внутри.
Ты не растолстеешь!
Не растолстеешь!
Ручей уносил прочь мерзкие частички испорченной еды. Позорные свидетельства Таиной ненормальности, ущербности.
Кажется, все.
Последние два комочка теста вышли очень тяжело. Тае пришлось совать пальцы глубоко и сильно шевелить ими, чтобы вызвать рефлекс.
Она увидела в воде кровь. Опять…
«Стоп. Больше вроде ничего не выходит. Еда внутри кончилась. Спасена!»
«На этот раз. Но впредь надо держаться. Больше делать ЭТО нельзя. Ты же видишь – нельзя!»
Теперь Тая снова нормальная. Она присела, тщательно умылась ледяной водой, вымыла руки, склизкие от слюны и желудочного сока, оглядела покрасневшие костяшки пальцев.
Набрала пригоршню воды, прополоскала рот.
Подняться в гору, перейти шоссе по полустертой зебре возле остановки с надписью «Я люблю Захара М.», оглянуться – между деревьями мятой фольгой блестит поверхность залива – и можно опять жить. После удачного приступа Тая чувствовала себя обновленной, бодрой, очень-очень легкой – шариком, готовым улететь в небо.