Следующей угаданной картой оказывается король треф.
– Поклонник, – комментирует Тая.
Третья карта – десятка пик.
Четвертая – дама бубен.
– Соперница!
Захар смотрит дымно, приторно. Сыто щурится. Он видит не карты, а подтекст.
– Здорово! – тихо говорит «Шурик».
Фокус повторяется по установившейся традиции девять раз. Дважды девочки ошибаются.
– Семь из девяти, – подводит итог Нюра. Она немного огорчена.
– Обычно бывает восемь, – поясняет Олегу Оксана, будто бы оправдывая Люсю и Таю перед гостем.
– Облажались, – говорит Захар с усмешкой.
Ему простят. И это, и много чего другого. Он король треф. Он это точно знает. Дама червей и дама бубен будут трепетать и плакать. Он может выбрать любую из них. А может взять обеих, если захочет.
Книжные прилавки 90-х буйно цвели всевозможной образовательной, целительной и прочей спасительной литературой. Доморощенные психологи, экстрасенсы, травники делились одним им ведомой, сокровенной правдой о том, как жить, и измученный последствиями гайдаровских реформ народ радостно это хавал. По настоянию Таиного отца бóльшая часть изданий покоилась на веранде, уныло плесневея во влажном и плохо продуваемом углу. Тая любила их перебирать, когда ее в наказание оставляли дома. Пристроившись на стопке книг, читала она об удивительной, безотказной, доступной каждому возможности лечения всех болезней кипяченой мочой, о тонких телах и лунных циклах, о связи даты рождения с судьбой, о толковании сновидений, бесах и энергетических вампирах. Особенно волновало Таю, что в дате ее рождения отсутствовала семерка, указывающая на талант; авторами утверждалось, будто человек без семерок живет очень трудно, ни в чем не имеет успеха, и получить семерки сможет он только в следующем воплощении, если приложит к тому определенные старания. Тае очень обидно было ждать новой инкарнации, талантливой хотелось быть прямо сейчас.
В другой гнутой промасленной книжонке Тая вычитала: когда родители заставляют ребенка насильно съедать все с тарелки, он вырастает человеком, не способным сказать «нет», сделать трудный выбор или поменять свою жизнь, ежели по какой-то причине она его не устраивает. Мама не могла. Она каждый день жаловалась на НИИ, на то, что там одни старухи, обшарпанные стены, застой, алкоголизм и унизительные зарплаты, но другую работу искать даже не пыталась. Тая решила, это потому, что бабушка заставляла маленькую маму съедать желток. И теперь мама так же послушно «съедает» все предложенное жизнью, все неудобства, унижения, несправедливости.
Еще бабушка всю жизнь покупала впрок. Советские дефициты и очереди перевязали-переплели бабушкину душу, обмусолив в ней каждую ниточку, как бабушка сама перевязывала по несколько раз рваные шерстяные носки – даже теперь, в эпоху изобилия, не могла оставить она прежних привычек. На Таю, родившуюся в другом тысячелетии, надевали советские еще колготки, невесть кому предназначавшиеся, возможно, ее маленькой матери: коричневые, грубые, как бумага, в крупный рубчик, с истертой этикеткой-ценой: 1 р. 30 коп. Хранили их столько лет потому, что, некогда запасенные, не надевались они ни разу.
Стоило Тае высказать протест против каких-нибудь старых странных вещей, предлагаемых бабушкой, на нее тут же накатывался холодный, как кэмероновская Северная Атлантика, бабушкин взгляд.
– Ишь, зажрались… Все им не так и не то!
До мозга костей советская бабушка не стеснялась повторять эту фразу теперь, когда в моду вошли понятия «свобода выбора», «психологическое насилие», «личное пространство» и проч., проч., проч.
«Ты сама “съедаешь” неприемлемую ситуацию. Соглашаешься. Подминаешься. Надо бороться, а ты сдаешь позиции. Чем ты лучше мамы?»
«А что ты можешь еще сделать, кроме как сдать позиции? Захар тебя не любит. Ему нужна Люся. И все. Хоть башкой бейся об этот тезис».
«Если долго биться башкой, и стену подвинешь».
«Или башка развалится».
«Эх, не борец ты. Не борец».
– Не думай обо мне! Знаю, это непросто. – Тая сидела на досках скрестив ноги и расчесывала волосы. – Я пытаюсь поставить себя на твое место, и мое сердце разрывается: трудный выбор, невозможный…
Люся перебирала ягоды. Она черпала из корзины горсть черники, дула на нее, чтобы улетел мелкий лесной мусор: листочки, хвоинки; катала пальцами ягоды по ладони, сталкивая вниз сухие, раздавленные; годные – пересыпала в миску.
– Я ведь ему все равно безразлична, – продолжала Тая, – у меня нет шансов, так пусть хоть одна из нас будет счастлива, незачем тебе отказываться от предлагаемого самой судьбой!
– Ты думаешь, я смогу быть счастливой? – подняв глаза, спросила Люся. – Ты бы разве смогла?
– Но я ведь сама тебя прошу.
– Ты будешь страдать…
– Вот не надо решать за меня, ладно? Если я тебе предлагаю, значит, я подумала о последствиях и сочла этот вариант приемлемым для себя. Я снимаю с тебя ответственность за мою боль или не-боль.
– Что, если как-то избежать боли? – робко произнесла Люся. – Можно ведь…
– Нельзя, – оборвала ее Тая. – Боль – данность сансары. Не будет страдать ни одна из нас – будет страдать Захар, что ему не быть со своей любимой. Я лично желаю видеть его счастливым. А ты?
– Я бы хотела, чтобы всем было хорошо.
Тая рассмеялась, с размаху откинув назад волосы.
– А при коммунизме… всем будет хорошо, – изрекла она строчку, не раз слышанную из гулкого чрева папиного гаража. – Коммунизм – это утопия, детка. Всегда один получает то, что было отнято у другого. Можешь ты просто честно ответить мне на вопрос? Ты хочешь с ним встречаться?
Люся молчала, уронив на колени окрашенные черничным соком руки. Она не знала ответа. Она не была уверена. И снова не могла понять: это вина лишала ее уверенности или Захар просто недостаточно ей нравился.
Теперь каждый разговор между подругами, самый отвлеченный, коротенький, рано или поздно вливался ручейком в большую реку – в разговор «о нем».
Они научились «о нем» молчать.
«О нем» дышать, смотреть, улыбаться.
Перед купанием в заливе убирали волосы наверх, закручивали, подкалывали – выпавшие пряди, намокая, становились похожи на острую темную траву.
Апельсиновое варенье заката выкипало из стального ковша залива, тонкими струйками текло между стволами сосен.
Касаясь пакета «Пятерочка», который несла Люся, сухо шуршали ленточки высокой травы по краям узкой поднимающейся в горку тропы; мерно пощелкивали, ударяясь о пятки, задники ее шлепанцев. Тае были приятны эти звуки. Она чувствовала сладостное утомление от купания, прохладу мок– рых завязок на шее, мягкое прикосновение теплого ветра к открытой спине. Взгляд ее лениво плыл за оранжевыми облаками, крадущимися по краю неба, за птицами, скользящими над водой.
– Какие люди!
Захар шел вниз по тропинке, по которой поднимались они. Стоп. Тут не разойтись без случайного прикосновения, обжигающего, точно к железу на солнцепеке, скупого, жалкого, желанного и ненавистного.
«Такие вещи надо предвидеть».
«Куда деться теперь?»
«Некуда деваться».
Люся шла первая, Тая позади.
Захар остановился и, дождавшись девушку, выхватил у нее пакет «Пятерочка».
– Давай понесу.
– Не надо, – робко попыталась она протестовать, – он легкий, там полотенце.
– Ну и что! Давай.
Люся не отпускала пакет, Захар нагло тянул его на себя.
– Дай, тебе говорю!
Вырвав наконец пакет, он развернулся и пошел по тропинке наверх так спокойно и деловито, точно вниз и не собирался.
Люся засеменила следом, розовея от шутливой борьбы и девичьего радостного стыда.
Тая тащилась последней, намеренно отстав на несколько шагов. Руку оттягивал пакет с мокрым комком невыносимо тяжелого полотенца.
Глупое происшествие выросло в разговор, едва подруги остались наедине. Разговоры поднимались деревьями, деревья ветвились – не счесть ветвей, веточек, прутиков…
– Видишь, как он о тебе заботится.
– Не забота это, кривляние одно.
– Пусть так. Но он в это кривляние, как ты говоришь, вкладывает большое обещание. Он как бы говорит: обрати на меня внимание, я буду тебя на руках носить, я не позволю на тебя пылинке упасть, и «ничего тяжелее букета роз» ты поднимать не будешь, если станешь моей подругой.
Тая раскладывала на досках пасьянсы, строгала карманным ножиком обрубок ольхи – вырезала из разветвления сердечко, рисовала в блокноте, попутно уговаривая Люсю уступить не прекращавшему свое наступление Захару. На плотной бумаге возникали мрачные улицы с искаженной перспективой, зловещие спирали из переплетенных голых человеческих тел, деревья с глазами, невиданные существа: кошки-цветы, книги-птицы… Тая рисовала непрерывно, с нажимом обводила контуры предметов, монотонно штриховала тени хищно наточенным грифелем, смягчала их, размазывая пальцем, или углубляла новой штриховкой – в набор этих повторяющихся действий неосознанно вкладывала она владевшее ею напряжение.
– Красиво, – выдыхала Люся, – мне бы так.
– Эх. А может, махнемся? Ты станешь мной, а я тобой?
Люся растерянно улыбалась, Тая возвращала взгляд рисунку.
«Да. Она права. Ты талантливая. Ты яркая. Ты просто классная! Да и фигура у тебя лучше. Пусть она тебе завидует. Хоть в чем-то. Ведь ты ей тоже завидуешь».
«А Захар?»
«Что Захар? Нашла, блин, эксперта. Он просто тебя недооценил».
Удобная мысль. Как платье-трансформер. Можно завязать широкие хвостики в зависимости от ситуации.
Чтобы не чувствовать боли.
Чтобы не сходить с ума.
Тая находила все больше доказательств серьезных чувств Захара к Люсе. Доказательств прямых и косвенных. Спорных и неопровержимых. Странных и обыденных.
Она не упускала ни одного взгляда Захара в сторону подруги, ни одного слова, жеста, шутки. И всякому знаку приписывалось значение. Всякому слову – тайный смысл. Всякой шутке – второе дно.