Взмахом руки хозяйка отпустила горничную, и та стремительно скрылась в глубине коридора, прошелестев накрахмаленным подолом форменного передника.
– Меня зовут Оливия Адамсон, миссис Сиверли. Мой брат, мистер Филипп Адамсон, написал мне, что у вас найдётся для меня комната.
Мимолётным движением руки миссис Сиверли поправила очки и сразу же расплылась в улыбке.
– Ах да! Ах да, конечно, – повторила она. – Комната! Ну разумеется, мисс Адамсон! Для вас имеется чудесная комната. Очень уютная. Вам непременно понравится. Я так и сказала мистеру Адамсону: предоставьте это мне, и я устрою вашу сестру как принцессу. Комната отличная, вот увидите. Небольшая, но очень, очень уютная. С великолепным видом. И… довольно тёплая, да.
Пока хозяйка расхваливала на все лады комнату, Оливию охватывали все большие подозрения на этот счёт. Внезапно умолкнув, миссис Сиверли подошла ещё немного ближе, впрочем, по-прежнему не делая никаких попыток забрать у гостьи саквояж, и, деликатно понизив голос, как если бы речь зашла о не самых приличных материях, поинтересовалась:
– А вы, мисс Адамсон, что же, поёте, танцуете? Вы ведь актриса, не так ли?
– Нет, нет, миссис Сиверли, – Оливия поспешно открестилась от принадлежности к братству служителей Мельпомены, – я приехала навестить мистера Адамсона, по его просьбе.
– Как угодно, мисс Адамсон, как угодно, – миссис Сиверли явно ей не поверила. – Да что же это такое! Где носит эту девчонку? Никогда её нет под рукой, когда она нужна. Элис! – она нахмурилась и, сделав пару шагов по направлению к коридору, крикнула ещё раз: – Элис!
Горничная появилась с ещё более недовольным лицом, чем прежде.
– Проводи мисс Адамсон в её комнату и не задерживайся, пожалуйста. Ты нужна мне на кухне.
Горничная, вновь демонстративно вздохнув, нехотя взяла у Оливии саквояж и, ни слова не сказав, принялась подниматься по лестнице. Она была такой худенькой, что ступеньки даже не скрипели под её весом.
Вместе с ней Оливия поднялась ещё на один этаж, потом ещё на один, потом проследовала по длинному коридору, в который выходило множество дверей. Как и на первом этаже, стены здесь были отделаны линкрустом, а на полу лежал линолеум, и такое пристрастие к искусственным материалам могло бы сильно порадовать Фредерика Уолтона[1], будь он до сих пор жив.
Было очень тихо, и Оливия поинтересовалась:
– А что, Элис, все остальные уже в театре?
– Что вы, мисс, – Элис так развеселило это предположение, что она даже повернулась к новой постоялице. – Все ещё спят. Театральные так рано не поднимаются. Правда, я видела, как мистер Адамсон уходил с час тому назад, и вроде бы с ним был мистер Рафаил. Вот они ранние пташки.
Она отперла ключом дверь, находившуюся в самом конце коридора, в неприметном закутке, и вошла в комнату. Пристроила саквояж на стул, стоявший возле кровати, одёрнула передник и мрачно посоветовала:
– Располагайтесь, мисс. – После короткой паузы она добавила: – Миссис Сиверли считает, что вам здесь будет очень удобно.
Спрятав неподобающую улыбку, горничная вышла, оставив гостью одну.
Опасения Оливии подтвердились. Как она и подозревала, комната отнюдь не соответствовала высокой оценке хозяйки пансиона.
Узкая, с таким низким потолком, что Оливия могла упереться в него макушкой, если бы встала на цыпочки, загромождённая какими-то коробками и баулами, стоявшими у стены, она производила впечатление картонного жилища для куклы, которое наспех смастерил старательный ребёнок. Правда, определённый уют в ней всё же был, особенно если сравнивать с сырыми и тёмными комнатами пансиона на Броуди-стрит.
Стены, выкрашенные в кремово-бежевый цвет, были почти сплошь покрыты потускневшими портретами актёров и актрис, вырезанными из газет и журналов, и репродукциями на пасторальные темы, изображавшими барашков, пастушек и покрытые зеленью холмы и долины. Некоторые были без рамок, и бумажные края обтрепались и свисали неряшливыми фестонами.
Небольшое полукруглое окно украсили кокетливыми голубыми занавесками, которые сейчас были задёрнуты, узкую кровать застелили лоскутным одеялом с пышными рюшами, и в некоторых лоскутках можно было узнать ту же материю, из какой были пошиты занавески. По кровати беспорядочно разбрелись некогда пухлые бархатные подушки, сейчас своей формой напоминавшие чёрствые овсяные лепёшки. Платяного шкафа здесь не было, да он бы сюда и не поместился, зато к стене робко жался низенький пузатый комод с захватанными латунными ручками. Здесь, на Камберуэлл-Гроув, могла бы поселиться старая дева, сестра каноника или сельского викария, обожающая своего сиамского кота, или пожилая горничная, получившая скромное наследство, подумалось Оливии.
Она присела на кровать. Та незамедлительно издала протестующий скрип, а потом отчётливо что-то хрустнуло, и вся конструкция ощутимо зашаталась. Оливия тут же вскочила на ноги и подошла к окну. Отдёрнула занавески, помня о великолепном виде, обещанном хозяйкой пансиона – через мутное стекло виднелась часть улицы, параллельной Камберуэлл-Гроув, и чахлое деревце на заднем дворе, в ветвях которого вяло трепыхался обрывок бумаги. На подоконнике лежали жёлудь и сухая муха.
Она покатала жёлудь туда-сюда, ещё раз бегло осмотрела комнату и, обращаясь к томной красотке в меховом боа, улыбавшейся ей со стены, заверила её:
– И ничего страшного! Тут довольно уютно. Мне, знаете ли, доводилось жить в местах и похуже, тем более что это всего на пару дней.
Девушка на афишке продолжила улыбаться, скептически приподняв одну бровь.
Театр «Эксельсиор», в котором «Лицедеи Адамсона» с самого начала сезона давали по два представления в день, благодаря подсказке миссис Сиверли долго искать не пришлось. Он располагался совсем рядом с пансионом, на пересечении двух оживлённых улиц, и выглядел весьма внушительно.
Четырёхэтажное угловое здание из серого песчаника имело величественный фасад с колоннами, широкими проёмами арочных окон и лепниной в виде виноградных лоз и притаившихся в них мифических существ. Черепичная крыша скрывалась за множеством стрельчатых башенок, дымовых труб и флигелей, отчего здание напоминало важничающую даму в богато украшенной шляпке.
Подойдя ближе, Оливия прочла на самой большой, самой красочной афише: «Спешите видеть! Каждый день, не исключая воскресенья, на сцене покорительница зрительских сердец, восходящая звезда мюзик-холла – несравненная мисс Имоджен Прайс!»
Тут же, в правом нижнем углу афиши, была изображена несравненная мисс Прайс: в матросском костюмчике, лихо сдвинутой набекрень фуражке и почему-то со штурвалом, который прижимала к груди обеими руками, кокетливо отставив в сторону ножку в парусиновой туфельке. Фантазия художника на этом себя не исчерпала – за спиной девушки красовались пальмовые ветви, экзотические цветы, пламенеющий закат и огромный попугай с видом одновременно хулиганским и недоумевающим. Нижний уголок был плохо закреплён, ветер трепал его, словно бродячий пёс обрывок промасленной бумаги, и от этого казалось, что девушка на афише танцует, не в силах оставаться неподвижной.
Имена на остальных афишах Оливии были незнакомы. Она мельком просмотрела репертуар и, с усилием потянув на себя высокую дубовую дверь, вошла внутрь.
Запахи старого театра тотчас же обступили её со всех сторон, медленно подкрались, окутали тенями, заставили воскреснуть воспоминания из прошлого. В детстве близнецы, чей отец был знаменит громкой карьерой пианиста и не менее громким разводом с их матерью, часто бывали в театрах и музыкальных салонах, и запахи пыльных портьер и сухих цветов, сладковатой пудры и театрального грима, дерева и мастики на мгновение вернули ощущение предстоящего счастья, заставили сердце биться быстрее. Мимолётное дуновение сквозняка пронеслось дыханием призрака, и Оливия догадалась, что где-то внутри театра кто-то открыл двери в зрительный зал.
Она начала подниматься по широкой лестнице, одновременно оглядываясь по сторонам. Шаги её были бесшумны, рука скользила по мрамору перил, ощущая его гладкую прохладу. Роскошная люстра, висевшая под сводчатым восьмигранным потолком, сейчас терялась в сумраке, и вестибюль освещал лишь тусклый утренний свет, проникавший сквозь арочные окна. При таком освещении здание театра казалось спящим, заброшенным, как будто в нём не было ни одной живой души, кроме неё. Захотелось спуститься и толкнуть двери – проверить, откроются ли.
В ту же секунду, как ей пришла в голову эта мысль, она услышала голос брата.
– Олив! Ты не представляешь, как я рад, что ты смогла приехать так быстро!
Филипп стоял на верхней площадке и казался искренне обрадованным. Не в силах дождаться, пока она поднимется, он легко сбежал вниз, обнял сестру и повлёк её наверх, всё это время не прекращая говорить и прикасаясь к её плечу своим так, точно они по-прежнему были детьми и нуждались в ежеминутном подтверждении присутствия рядом другого. Радость от встречи и теплота, с которой брат её принял, согрели Оливии душу, заставили позабыть о недавних размолвках и о том, что послужило их причиной, и она даже не сразу поняла, почему в бурном потоке слов Филиппа всё чаще упоминаются имена Имоджен Прайс и некой Люсиль Бирнбаум.
Филипп распахнул перед ней двери, ведущие в зрительный зал, не слишком деликатно подтолкнул сестру вперёд и помахал рукой кому-то, кто находился на ярко-освещённой сцене.
– Я же говорил, что она непременно приедет! Сейчас я вас познакомлю! – прокричал он ликующе, и энтузиазм в голосе брата Оливии категорически не понравился.
Ровным счётом ничего не понимая, она вслед за ним поднялась на сцену и теперь сумела рассмотреть того, кому Филипп так сильно желал её представить. Это был сухой жёлчный мужчина лет шестидесяти на вид, с длинным носом с горбинкой, очень тёмными глазами и такой же тёмной бородкой, свивавшейся в мелкие кольца и придававшей ему облик водевильного злодея. На бесстрастном лице его застыло выражение, будто бы он, разочаровавшись в жизни единожды, решил больше не давать ей шанса обмануть себя, и теперь на всё происходящее взирал с подозрительным ожиданием неминуемого подвоха. Одет он был небрежно: вязаный свитер горчичного цвета, фланелевые брюки с заплатками на коленях и твидовый пиджак, такой ветхий, что лацканы и манжеты обзавелись по краям неряшливой б