Если театр напоминал Оливии роскошную музыкальную шкатулку, то пансион с его крохотными комнатками, узкими коридорчиками и стенами, затянутыми весёленьким розовым ситцем – кукольный домик. Все эти бесконечные рюши, лоскутные одеяла и мягкие круглые подушки, раскиданные в каждой комнате, наводили на мысль о том, что вот-вот в окно заглянет гигантский глаз ребёнка, обрадованного новой игрушкой. Как только Оливия оказывалась под крышей пансиона миссис Сиверли, ей чудилось, что она, подобно Алисе, выпившей волшебный эликсир, стремительно уменьшается в размерах, в театре же, втискиваясь в узкое кресло или прячась между зеркальными стенками магического шкафа, она всякий раз ощущала себя великаншей.
Нисколько не стараясь быть учтивым с сестрой антрепренёра, Рафаил Смит то и дело сетовал на высокий рост новой ассистентки и избыточную, по его убеждению, длину её рук и ног. Репетиции с ним доводили Оливию до полного изнеможения, и к вечеру она жаждала лишь одного – завернуться в одеяло, прижаться спиной к бутыли с горячей водой и дать отдых изнурённому телу и разуму.
Однако события дня не оставляли её даже во сне.
Грациозно пройтись по сцене, улыбнуться публике. Опуститься в кресло, снова улыбнуться. Позволить Рафаилу пристегнуть себя к креслу. Улыбнуться. Незаметно и быстро, пока осветитель фокусирует вспышки света на иллюзионисте, нажать на крошечную педаль и поднять тонкий, почти невидимый проволочный каркас, своими очертаниями повторявший фигуру сидящего человека. Дождаться, когда её с головой скроет покрывало, мягким движением привести в действие поворотный механизм, опускавший сидящего в кресле в люк под сценой и выбрасывавший наверх пустое кресло-обманку. Пока зрители сидели, ошеломлённые её исчезновением, Оливии надлежало, оказавшись под сценой, как можно быстрее извернуться, словно скользкий угорь, освободиться от оков, затем пробежать, пригнувшись, под сценой, проникнуть через неприметную снаружи дверцу в зрительный зал, на последний ряд, места на котором никогда не продавались, и, дождавшись заключительного пассажа увертюры, в лучах слепящих софитов, направленных на неё, послать публике воздушные поцелуи.
При всей кажущейся простоте трюка достойно исполнить его было не таким уж лёгким делом. На сцене важен темп, темп и ещё раз темп – любил повторять Рафаил, держа в руках секундомер, пока Оливия возилась с поворотным механизмом и, пригнувшись, преодолевала пространство под сценой, пахнувшее мышами и подгнившим деревом.
– Две минуты сорок секунд! Зрители негодуют и сдают билеты. Две минуты пятнадцать секунд! Неплохой результат для черепахи без одной ноги, – так он подбадривал её после каждой попытки, и Оливия скрипела зубами от досады на себя, на Рафаила, на брата, втравившего её в эту авантюру, и на весь мир, в котором существуют иллюзионисты и жаждущие развлечений зеваки, которым нечего больше делать, как проводить вечера в мюзик-холле.
Кроме номера с исчезновением, Оливии пришлось освоить и махинации с сундуком и записками, и трюк с тобиновскими зеркалами[4], основанный на оптической иллюзии.
Как ни странно, последний оказался вовсе не таким сложным, как Оливия опасалась. Когда на сцену впервые вынесли разборный полированный шкаф из красного дерева, единственным её желанием было попросту сбежать и никогда больше не видеть ни Рафаила, ни его театральный реквизит, но уже спустя полчаса она легко открывала дверцы, входила внутрь и… исчезала. Стоя в укромном закутке, скрытая за хитроумной системой зеркал, она должна была сосчитать про себя до десяти, а после выпорхнуть к зрителям с чарующей улыбкой и отвесить им поклон, держа в руках поднос с бокалом шампанского.
Надо сказать, в глубине души Оливия так и не простила брату того, что он вольно или невольно стал причиной утраты ею детского восторга перед театральным миром. Мир этот, основанный на притворстве, но казавшийся порой реальнее действительности, всегда вызывал у неё трепет, и резкий переход по другую сторону рампы – теперь она поняла истинный смысл расхожего выражения – лишил её чего-то пусть эфемерного, невысказанного, но очень важного.
Чувство это напомнило ей прошлогоднюю поездку в Гриффин-холл[5], в поместье их деда, в котором они с братом когда-то давно провели последнее лето своего детства, которое стоило помнить. Спустя более чем десятилетний срок они поднялись на чердак старинного особняка и отыскали свои прежние сокровища: мистера Хатчинсона – манекен с разрисованным мячом вместо головы, которому всегда доставались роли злодеев; библиотеку, состоявшую из иллюстрированных детских журналов и самодельных рукописных книг-малюток, чьё создание скрашивало дождливые дни, когда их не выпускали на улицу; сани Снежного короля – принадлежность для игры, в которой и у близнецов и у их кузины Грейс были свои чётко распределённые роли, и которой они все сначала не на шутку увлеклись, а потом также необъяснимо быстро охладели.
То, что помнилось ярким, воды времени лишили красок – журнальные картинки и чернила рукописных книг выцвели, ящики облупились. То, что в воспоминаниях виделось огромным – съёжилось и показалось удивительным, что когда-то в санях Снежного короля помещалось трое вертлявых детей и ещё оставалось место для кухонного кота, который не решался выпускать когти, но всем своим видом показывал, что происходящим он недоволен и забывать нанесённые его самолюбию удары никоим образом не собирается. Мистер Хатчинсон тоже потерял своё негодяйское очарование: фрак его пребывал явно не в лучшем виде, а разрисованное анилиновыми красками лицо выражало лишь сожаление о том, что годы никому не идут во благо, а вовсе не злодейскую ухмылку.
Участие в чужих иллюзиях лишило её собственных, а меж тем день, когда Оливии предстояло впервые в жизни выступить перед публикой, приближался, хотя никакой внутренней готовности к этому она не ощущала. Изнурительные репетиции с Рафаилом, который добивался от неё безупречного автоматизма действий, привели к результату, и вот, когда до её театрального дебюта оставалось чуть более суток, Оливия убедилась, что Люсиль Бирнбаум, о которой к этому времени все благополучно позабыли, стала жертвой жестокого преднамеренного убийства, а вовсе не роковой случайности.
Мистер Брэдшо, разменявший шестой десяток, любитель рыбалки, стаканчика на сон грядущий и безмятежной послеобеденной дрёмы, приступил к своим новым обязанностям почтальона с большой неохотой. После сокращения с текстильной фабрики, где он трудился, сидя в конторе, без малого три десятка лет, деятельность, связанная главным образом с длительными пешими прогулками, не вызывала у него никакого энтузиазма.
Посылки, письма, телеграммы – всё это надлежало доставлять жителям Лондона вовремя, и, по возможности, с улыбкой. И с тем и с другим у мистера Брэдшо имелись проблемы. Страдая от холода (зима и правда выдалась суровой), в поисках очередного адресата он позволял себе частенько наведываться в тот или иной паб, встретившийся по пути, после чего путал адреса, терял письма и посылки и сталкивался с возмущением лондонцев, как правило, избиравших довольно оскорбительную для его самолюбия риторику.
Потому-то искренняя признательность Оливии, которой он вручил коробку, завёрнутую в грубую обёрточную бумагу и обвязанную почтовой бечёвкой, согрела его озябшую душу не хуже стаканчика с горячительным напитком. На коробке, в оковах фиолетовой печати, виднелось полустертое «Ф. Адамс…» (окончание терялось под отпечатком пальца мистера Брэдшо, который был большим поклонником жирных пирогов со свининой, что продают румяные торговки на Гроув-Лейн), но незадачливый почтальон, как обычно, презрел такую условность как «Ф.», и при входе в театр сообщил высокой растрёпанной мисс в тёплом свитере, торопливо пробегавшей мимо, что должен вручить посылку кому-то по фамилии Адамс.
– Может быть, не Адамс, а Адамсон? – предположила мисс, заправляя тёмно-каштановую прядь за ухо.
– Может, и Адамсон, – покладисто согласился мистер Брэдшо и в мягкой форме дал понять, что ему в равной степени наплевать и на Адамсов, и на Адамсонов, и на посылки, которые им отправляют из камберуэллского полицейского отделения.
– Из полицейского отделения? – серо-голубые глаза растрёпанной мисс округлились, и вся она вытянулась в струнку. – В этом случае вам нужен человек по фамилии Адамсон. И он перед вами. Я мисс Оливия Адамсон, так что вы можете отдать посылку мне.
– Да и слава богу, – флегматично выразился мистер Брэдшо, сразу отдал посылку, даже не попросив взволнованную мисс расписаться на бланке получения, и поспешил скорее прочь. Время близилось к ланчу, и он не собирался застрять тут, выясняя, кто Ф. Адамсон, а кто нет. Да и все эти театральные фигли-мигли были ему не по душе.
Квадратная сумка с корреспонденцией, вверенная заботам мистера Брэдшо и висевшая на его плече, описала полукруг и мягко хлопнула почтальона по заду, когда Оливия резко окликнула его: «Постойте, мистер!» Она подбежала к нему, выудила из кармана брюк горсть монеток (общим номиналом никак не менее шиллинга!) и настояла на том, чтобы он немедленно отыскал чайную и выпил горячего чаю с сэндвичами и кексом.
– Большое, большое вам спасибо за вашу работу! – сказала она ему напоследок проникновенно, и мистер Брэдшо в приятном изумлении и правда побрёл в чайную, позабыв о пабе, что находился всего лишь за углом, и в душе его, несмотря на крайне холодный и ветреный день, расцветали розы. Впервые за недолгую карьеру вместо укоров и обвинений в некомпетентности и лени его поблагодарили, и с этого дня, как ни странно, отношение мистера Брэдшо к своей работе изменилось кардинальным образом. (Спустя год он даже получил прибавку к жалованью и похвальную грамоту лично от начальника почтового отделения, а через два сам занял его место и с удовольствием объяснял новичкам тонкости этой важной и благородной профессии.)