Хотя Рафаил Смит и рекомендовал Оливии держаться подальше от пересудов и сплетен, его совету она не последовала, наоборот, жадно схватывала всё, что говорилось во время тайной пирушки. Выглядеть подозрительно она не опасалась – «Собачий нос» развязал языки всем, кроме Мамаши Бенни. Только она, сидя вплотную к раскалённому газовому камину и ничуть не страдая от жары, молча потягивала чай и поглядывала на девушек с видом умудрённой опытом старейшины клана.
Актрисы же, быстро прикончив целый кувшин согревающего коктейля, с наслаждением сплетничали, беззвучно хохотали, втягивали Оливию в свои шуточные споры и в целом развлекались на полную катушку, впрочем, не забывая о том, что за тонкой перегородкой спит хозяйка пансиона.
К себе Оливия вернулась далеко за полночь. Ей, непривычной к горячительным напиткам, пришлось изрядно повозиться с ключом, пока она не сообразила, что дверь в её комнату всё это время была не заперта.
Коробка с вещами Люсиль Бирнбаум исчезла.
Оливия обнаружила пропажу утром, и, не веря сама себе, долго стояла на коленях, шаря под кроватью. Голова у неё побаливала – «Собачий нос» с непривычки оказался слишком уж крепким.
Наконец, убедившись, что коробки нигде нет, она поднялась на ноги и сжала ладонями виски. Кто-то был вчера в её комнате. Кто-то, кто воспользовался её отсутствием, чтобы выкрасть единственную улику, доказывающую, что гибель Люсиль не являлась несчастным случаем. И этим человеком мог быть только один из труппы. Никто из осветителей, музыкантов или работников сцены не сумел бы незаметно пробраться в пансион.
Оливия присела на кровать. В тревожных сумерках раннего утра скудная обстановка комнаты показалась ей вдруг фальшивой, будто и кровать, и умывальный столик, и низенький пузатый комод с латунными ручками были фанерными декорациями для пьесы с убийством.
Она заторопилась на Гроув-Лейн, хотя до её репетиции с Бродягой оставалось ещё не меньше часа. На ходу застёгивая пальто и обматывая шарф вокруг шеи, спустилась и заглянула в столовую.
В столовой она застала только Элис, та как раз принесла из кухни фарфоровый кофейник и маслёнку. Через приоткрытую дверь доносилось мелодичное пение кухарки и тянуло подгоревшими тостами.
– Доброе утро, Элис. Вы не видели мистера Адамсона? Он уже позавтракал?
– Да, мисс, видела. Нет, мисс, он только выпил кофе и сразу же ушёл.
Оливия кивнула, направилась к выходу, но вдруг попятилась и снова возникла в дверном проёме.
– Скажите, Элис, а вы бывали на Гроув-Лейн? Вам понравилась программа?
– Нам с миссис Сиверли давали контрамарки, мисс, но я ещё не ходила, – отвечая, горничная смотрела себе под ноги, но после секундного колебания подняла глаза и с некоторым вызовом сообщила: – Мне больше нравится ходить в синема, мисс. Публика там, конечно, бывает разная, но актёры всегда такие красивые! А уж актрисы!.. И все в таких шикарных платьях!.. – Элис, не скрывая зависти, шумно вздохнула.
– Значит, ты не видела на сцене мисс Бирнбаум? Это та, которая…
– Я поняла, о ком вы, мисс, – не слишком учтиво перебила Оливию горничная. – Нет, не видела. Да она и сама говорила, что смотреть там не на что.
– Вот как?
– Мисс Бирнбаум тоже больше нравилось синема, – Элис, немного важничая, говорила со знанием дела и одновременно расставляла тарелки и раскладывала приборы. – Она призналась мне по секрету, что даже один раз снималась в ленте. Представляете, мисс? – Элис вся светилась от восторга.
– А вы с мисс Бирнбаум, как я посмотрю, были очень дружны, да, Элис?
– О да, мисс! Она не из тех была, кто нос задирает. Со мной она всегда добрая была, приветливая. И красивая такая! Вот как те леди, про которых в журналах печатают. Платье мне отдала, почти совсем новое. Его и перешивать-то не пришлось, так оно мне впору оказалось. Цвет у него такой интересный: вроде и голубой, а приглядишься – нет, сиреневый.
– Перванш, – кивнула Оливия.
– Нет, мисс Бирнбаум сказала, что цвет называется барвинок, – упрямо возразила Элис. – Обещала, что разберётся с делами и сводит меня в парикмахерскую в Вест-Энде, где мне волосы завьют ровно так же, как и у неё, а если я пожелаю, то и вовсе покрасят. И пообещала, что мы с ней пойдём в одно чудесное место, и она познакомит меня со своими друзьями.
– А с другими мисс Бирнбаум тоже добрая была?
– Не знаю, мисс, – Элис моментально замкнулась и принялась нарочито греметь посудой.
– А с какими делами ей предстояло разобраться, она не говорила?
– Нет, мисс, не припомню, – Элис без всякой на то необходимости принялась переставлять с места на место чашки, маслёнку и кофейник, всем своим видом показывая, что ей не до праздной болтовни.
Стремясь вернуть расположение горничной, Оливия, понизив голос, произнесла негромко и сочувственно:
– Нелегко, должно быть, управляться со всеми делами одной. Шутка ли – двенадцать постояльцев! Миссис Сиверли стоило бы нанять кого-то в помощь.
– Скажете тоже, мисс! – огрызнулась Элис. – Это ж два жалованья платить придётся. К чему такие расходы, если я и в одиночку справляюсь? Ну, а то, что я к ночи с ног валюсь и свободный вечер у меня всего дважды в месяц, а целого выходного и подавно нет – так кого это волнует? – и горничная перенесла с буфета на стол высокую стопку тарелок, демонстративно сгибаясь под их тяжестью. Плюхнув всю стопку на стол – фарфор глухо и протестующе звякнул – она провела рукой по лбу, как если бы это нехитрое действие истощило её и без того невеликие силы. Для полноты картины горничная несколько раз шмыгнула носом, хотя насморком не страдала, но чувство справедливости всё же взяло верх, и она, обернувшись, нехотя признала: – Вы меня, мисс, не больно-то слушайте. Миссис Сиверли на самом деле добрая, и не придирается ко всему подряд, как некоторые. Когда меня с предыдущего места уволили, и никто меня на работу брать не хотел, она меня к себе взяла и вот ни словечком до сих пор не попрекнула, – Элис несколько раз кивнула и хотела продолжить, но тут ступеньки за её спиной заскрипели и показались острые носы туфель, царапины на которых были закрашены чернилами не в тон.
Брата Оливия нашла в каморке за сценой. Он сидел, ссутулившись над столом, и перебирал кипу счетов, чертыхаясь себе под нос. Жёлтый свет лампы освещал разбросанные по всей столешнице бумаги, а на стене, сбоку, нервно суетилась его ломкая тень.
Оливия вошла и прикрыла за собой дверь. Не снимая пальто, уселась на низкую кушетку и откинулась к стене. Филипп, мельком оглянувшись, пробормотал: «А, это ты. Что так рано? Бродяга ещё не пришёл», – и снова уткнулся в бумаги.
– Люсиль Бирнбаум умерла не своей смертью, Филипп. Её убили.
С минуту ей казалось, что брат, погрузившись в дела, не расслышал или не понял её слов. Но вот Филипп отодвинул бумаги и, не оборачиваясь к ней, обхватил голову руками и крепко сжал.
– Ты уверена? – голос его звучал глухо, точно он заглянул в колодец, дно которого терялось во мраке, а влажные стены поросли мхом и плесенью.
– К сожалению, да.
– Полиция сочла произошедшее несчастным случаем, – Филипп не спорил, но в тоне его слышалось упрямство, с каким он в детстве доказывал нянюшке, что часы на каминной полке спешат и близнецам ещё рано укладываться в постели.
Он поднялся со стула, повернулся к сестре и испытующе посмотрел на неё. У Оливии сжалось сердце – брат выглядел измождённым и больным, хотя и был чисто выбрит. Под глазами у него залегли серые тени, взгляд казался потухшим, и, пока она рассказывала ему о содержимом пропавшей коробки и своём ночном эксперименте, лицо его всё больше мрачнело.
– Просто не верится, – наконец произнёс он, присаживаясь на край стола. – И всё это накануне премьеры. Ты уверена, что не могла положить коробку в другое место?
– Моя комната в пансионе не настолько велика, чтобы потерять в ней коробку, Филипп, и я отлично помню, куда положила её накануне вечером. Её взял кто-то из труппы, других объяснений случившемуся нет. Понимаю, что тебе тяжело принять эту мысль, но…
Филипп, поморщившись, перебил её:
– Что ты собираешься с этим делать, Олив?
– Рассказать всё полиции. Ты же понимаешь, что мы не имеем права поступить по-другому.
– Семнадцатого премьера новой пьесы.
– Погибла женщина, Филипп.
– Для многих артистов из труппы эта пьеса – единственный шанс пробиться на большую сцену.
– Один из них отнял чужую жизнь, Филипп.
– Почему ты так уверена, что убил кто-то из труппы? Здесь, в театре, каждый день бывает столько людей, что я и по именам-то не всех знаю.
– Потому что превратить капитанский мостик в смертельную ловушку мог кто угодно, а вот выкрасть коробку только тот, кто живёт в пансионе, и для кого её содержимое представляет опасность.
– Когда ты собираешься в полицию? – Филипп опустился на кушетку рядом с сестрой, и теперь, когда свет падал ему на лицо, а не светил из-за спины, Оливия ещё больше ужаснулась его внешнему виду.
– Сегодня же, после репетиции с Бродягой.
– Вечером твой первый выход на сцену. Ты уверена, что идти в полицию именно сегодня это хорошая идея?
– Заодно отвлекусь, – Оливия пожала плечами, чувствуя, как при одной мысли о вечере по спине пробегает холодок. Она встала и, глядя на брата сверху вниз, с осторожностью спросила: – Ты ведь понимаешь, Филипп, что о нашем с тобой разговоре никто пока не должен знать? Вообще никто. Говоря «никто», я имею в виду мисс Прайс. Все актрисы – сплетницы, и если ты скажешь ей хоть полслова, то уже через час весь театр будет гудеть, как улей с растревоженными пчёлами.
Она приготовилась к бурным возражениям, но их, к её удивлению, не последовало.
– О, на этот счёт можешь не беспокоиться! В конце концов, не только у Имоджен могут быть тайны, – Филипп весь как-то сжался, и на лице его появилось выражение, как в детстве, когда он часами строил пирамиду из игральных карт и она рушилась от малейшего дуновения сквозняка, или его за шалости отправляли в детскую, лишив десерта – напускная мальчишеская бравада, под которой скрывались жестокая обида и разочарование. – К тому же между нами всё кончено.