фи, когда её рука восстановится. За эти дни она чудовищно отъелась, и, как мне кажется, даже во сне лопает мармелад и грызёт орехи. Миссис Бенджамин жалуется, что Эффи совсем отбилась от рук.
– Вот! – Оливия азартно прищёлкнула пальцами. – Миссис Бенджамин! Мне, признаться, именно она кажется самой подходящей особой. Есть в ней что-то такое…
– Нет, – возмутился Филипп. – Ты просто плохо её знаешь. Миссис Бенджамин – душа всей труппы. Она и Бродяга – старожилы. Именно благодаря им труппа не развалилась, и даже в самые трудные времена артисты имели ангажемент и крышу над головой. Да и сейчас – если бы не они и не их советы, мне не удалось бы удержать «Эксельсиор» на плаву.
– Арчи? – предложила Оливия наобум.
– Арчибальд Баррингтон, бесспорно, не без недостатков, – вынужденно согласился Филипп. – Не всегда знает свою меру и уже не раз пропускал утренние репетиции. Но он настоящий большой артист, комический «лев», и без него и без мисс Бекхайм театр потерял бы существенную часть публики, которая посещает именно «тот самый мюзик-холл» и не хочет мириться с «этими новомодными штучками».
– Эдди? Ты сказал, что он единственный крутился вокруг Люсиль, изображая страсть и отчаяние. Талантливому артисту ничего не стоит сыграть безнадёжно влюблённого юношу.
– Не думаю, что это Эдди, – Филипп поморщился, а затем пояснил: – Эдди Пирс – отличный танцор, но отвратительный актёр. Да, он красив, по-настоящему красив, но для театрального актёра это скорее проклятие, чем дар Божий. У него же ничего нет, кроме фактуры. Когда он изображает лирического героя, то публике вместо «Приди ко мне, моя любовь» слышится «Варёная говядина и морковь». Хотя на открытках, таких, знаешь, с кинематографическими звёздами, он смотрелся бы великолепно.
– Джонни Джиленхолл? То есть Кёртис. Джиленхолл – это ведь сценический псевдоним? – Оливии понравилась игра, хотя для расследования полезной информации пока было немного.
– Да, его настоящая фамилия Кёртис. Джонни? Возможно… – Филипп задумчиво повертел в руках серебряную солонку с откидывающейся крышкой. – Я не очень хорошо его знаю. Он такой, немного сам по себе. Плохого ничего не скажу, малый он трудолюбивый, и в тяжёлые времена на него можно положиться. Как танцор неплох, но в звёзды не метит. Часто занимает небольшие суммы, думаю, играет на бегах или что-то в этом роде. Но всегда отдаёт долг до последнего пенни. И он, кажется, единственный, с кем Люсиль умудрилась не повздорить и кого у неё не получилось очаровать. Он предпочитал не замечать её, а она его. Это подозрительно, ты не находишь? Может, они избегали друг друга, чтобы не выдать себя?
– А что ты скажешь о Марджори Кингсли? – когда актёры закончились, Оливия перешла к актрисам.
– Очень талантливая, – с чувством высказался Филипп. – Настоящая актриса на сцене – смелая, яркая! – и до судорог застенчивая и чувствительная особа в жизни. Не знаю, как в ней всё это помещается. Есть в ней что-то жалкое. Хотя я рискнул дать ей в новой пьесе роль Яго, и, надо признать, справляется она превосходно. Благодаря костюму Проппа и искусному гриму почти невозможно догадаться, что Яго играет женщина. Я уверен, критики будут в восторге.
– А Пропп? – оживилась Оливия. – Я совсем позабыла о нём.
– Не думаю, что он тот, кого мы ищем, – сказал Филипп, и от этого «мы» на сердце у Оливии потеплело. – Он целиком погружен в дела театра. Вечно носится с платьями Имоджен… – лицо Филиппа вновь помрачнело. – Да и духа у него не хватит на такое.
– Чтобы смазать жиром капитанский мостик и превратить его в скользкую дорожку, крепкие нервы и не требуются, – заметила Оливия. – Дел на пять минут: достаточно пробраться в театр, когда там никого нет, а потом, когда всё произошло, тщательно протереть помост. С этим справится любой. Непонятно одно: почему он не протёр подошвы туфель жертвы? Не успел? Или просто допустил ошибку? Но мы отвлеклись. Что насчёт Эффи и Лавинии Бекхайм?
– Ни та, ни другая, – категорически заявил Филипп. – Эффи, конечно, обжора, и часто позволяет себе ехидничать, но убийца? Нет! Она отличная актриса, амплуа субретки прямо-таки создано для неё. Великолепно танцует, очень артистична. Порой склонна переигрывать, но быстро спохватывается. Нет, Эффи на такое не способна.
– Ехидна, – задумчиво пробормотала Оливия.
– Что?
– Ты сказал, что Эффи ехидничает. Люсиль Бирнбаум повесила в её гримёрке гобелен с изображением Ехидны.
– Да, что-то такое было, – Филипп наморщил лоб в попытке припомнить. – Кто-то из артистов был сильно этим возмущён. Да, точно, это была Эффи, – он щёлкнул пальцами, и официант тут же вынырнул из-за стойки и подошёл к их столу.
– Нет, нет, больше ничего не требуется, – заверила того Оливия. – Принесите счёт, пожалуйста. А что с Лавинией Бекхайм? – обратилась она к брату.
– Подозревать Лавинию, всё равно что подозревать викария сельской церкви в том, что он крадёт церковные подношения и в полнолуние нагишом исполняет обряды чёрной мессы. Уж кого-кого, а Лавинию ты можешь исключить из списка подозреваемых, Олив. Она чрезвычайно достойная женщина с личной драмой. В прошлом она была артисткой высокого полёта – пела в опере, но потом потеряла голос, и её уделом стал мюзик-холл. Надо сказать, справляется она превосходно.
– Всё ясно, в труппе Адамсона собрались одни святые, – со вздохом резюмировала Оливия. – Однако ты забыл упомянуть мисс Прайс, – прищурившись, она внимательно смотрела на брата, и от неё не укрылось, как помрачнело его лицо. – Мне стало известно, что обе девушки нешуточно враждовали. Дело зашло так далеко, что звучали даже угрозы предать огласке некую тайну. Неужели тебе ничего не известно об этом? Или ты был так занят всё это время, что ничего не замечал? А может, не хотел замечать?
– А тебе не надоело подозревать Имоджен во всех смертных грехах? – устало поинтересовался Филипп. – Тайны есть у всех, – в словах его слышалась неподдельная горечь. – И она вовсе не такой уж плохой человек, каким ты её выставляешь. Люсиль умудрилась рассориться со всей женской частью труппы, кроме, пожалуй, миссис Бендажмин, и что? По-твоему, это означает, что все желали ей смерти?
– Но кто-то же её убил.
– А какое, в сущности, тебе до этого дело? – Филипп вдруг не на шутку завёлся. Глаза его – почти такого же цвета, как у сестры, только чуть темнее, гневно засверкали, на скулах проступил неровный румянец. – Ты даже не была с ней знакома! Ты знать её не знала, Олив, а теперь хлопочешь о ней так, словно вы были близкими друзьями. Люсиль Бирнбаум, как оказалось, воровка и мошенница. Она обманом проникла в наш театр, и теперь из-за неё у всех могут быть неприятности. Нас могут закрыть! И это перед премьерой! Ты хоть знаешь, чего стоит получить разрешение на открытие театра? А самому написать пьесу, ведь маститые драматурги за коротенькую безделицу в двух актах дерут несусветные деньги? А каких немыслимых затрат требуют все эти костюмы, декорации, афиши… Программки, например, которые сразу же после представления летят в грязную лужу? Фураж для ослицы Дженни? Даже мальчишка, что присматривает за зверинцем, и тот на моей шее! Распоследняя горничная, метущая в театре пол, получает жалованье из моего кармана!..
Филипп выдохся и замолчал. Оливия не стала напоминать брату, что он сам пожелал себе такой судьбы. Сейчас, когда он, судя по всему, получил у Имоджен отставку, а впереди предстояла премьера пьесы, в которую он вложил все свои сбережения, это было бы слишком жестоко.
– Кем бы ни была Люсиль, она заслуживает правосудия. Никто не вправе лишать других жизни, – произнесла она негромко. – Её гибель не была случайной, и тот, кто повинен в этом, должен понести наказание. И мне неважно, каким человеком была Люсиль Бинбаум – порочным или добродетельным – до неё никому нет дела, понимаешь? Даже инспектор Тревишем не торопится отыскать её убийцу. Он, безусловно, человек достойный, но его сейчас гораздо больше заботят возможный дипломатический скандал и собственная карьера. Пойми, я не могу отступить только потому, что за жертвой числились прегрешения. Я должна выяснить правду, Филипп. Тем более сейчас на кону стоит нечто большее, чем справедливость – истина. Ты бы ведь не хотел всю жизнь терзаться в догадках, кто же из тех, кто тебя окружает, преступил и Божий, и человеческий закон?
Под крышу пансиона близнецы шагнули вместе, плечом к плечу, и, когда из узкого коридора внезапно выскочила притаившаяся в сумраке Эффи с цветочным букетом наперевес, Филипп невольно выступил вперёд, прикрыв собой сестру, из-за чего вышла неловкая сцена. Все тотчас позабыли об этом, поднимая бокалы в честь Оливии и выкрикивая поздравления с успешным дебютом. Не забыл только один человек. Он внимательно, стараясь не обнаруживать своего интереса, наблюдал за близнецами, и их единство, скреплённое общей тайной, ему категорически не понравилось.
Глава десятая, в которой Оливия получает подарок на долгую память и узнаёт от горничной Элис ценную информацию
Вечеринка по случаю сценического дебюта Оливии вышла на редкость сумбурной.
Торт, представлявший собой бесформенно сооружение, украшенное всеми мыслимыми способами – потоками ламбетской глазури, марципановыми фигурками, цукатами, сахарными жемчужинками и прочей яркой чепухой, – неожиданно оказался на вкус лучше, чем на вид. За стол не садились, позднюю трапезу накрыли в гостиной пансиона, для чего пришлось составить несколько столиков примерно одной высоты, и артисты бродили по комнате с блюдцами от разных сервизов, наполненными кусочками бисквита, пропитанного ромом и сладким яичным кремом. Остальное угощение включало в себя неизменные подкопчённые сардинки (бог его знает, отчего артистическая братия питает к ним такую нежную любовь), ветчину, фаршированные паштетом яйца, пикули и огромный пастуший пирог, накануне заказанный кухарке Филиппом.
Этим вечером никто не пел и не представлял сценок. Наутро был назначен генеральный прогон новой пьесы, и все, не исключая и Гумберта Проппа, ощущали душевный подъём и то, что зовётся французами frisson