С напряжённым лицом Оливия улыбалась, прихлёбывала шампанское, произносила поздравления и внешне казалась полностью вовлечённой в общее триумфальное веселье, но на душе у неё было тяжко. Хотя был ещё один человек, который мог бы посоревноваться с ней в унынии. Рафаил Смит стоял в некотором отдалении от всех, и на лице его застыло странное выражение: то ли скорбь, то ли желчное упрямство – он пока единственный из всех отметил, что никто из критиков не пришёл поздравить актёров с успехом премьеры.
Этим вечером маленький пансион на Камберуэлл-Гроув гудел, словно улей. Миссис Сиверли, поджав тонкие губы, нехотя дала постояльцам своё разрешение, и теперь, застыв на лестнице, неодобрительно смотрела на то, как внутрь её приличного во всех отношениях дома вносят ящик с полудюжиной бутылок шампанского. Однако, когда Арчи экспромтом выдал пару цветистых комплиментов в её адрес, после чего запечатлел лёгкий поцелуй на тыльной стороне её ладони, она немного оттаяла.
К ужину не накрывали. У кухарки и горничной был выходной, да и на холодный гороховый пудинг, равно как и на лестерширский пирог с начинкой из свиного сала и угрей, никто бы в такой день не польстился.
Вместо этого заказали в чайной Биллингса пирожные и сэндвичи с лососем и соорудили застолье у Мамаши Бенни. Наверху, у Арчи, подальше от глаз миссис Сиверли, смешивали коктейли и разливали всем желающим превосходный портвейн из личных запасов хозяина комнаты.
Артисты в небывалом возбуждении сновали по этажам с картонными тарелочками в руках и бокалами для крюшона, переговаривались, смеялись, поздравляли друг друга с успехом премьеры и сообща предавались радужным мечтам – о том, как в завтрашних газетах появятся самые лестные рецензии на пьесу, как их актёрское мастерство покорит самых взыскательных лондонских театралов, и о том, какое сияющее будущее всех ждёт. Долгожданное вознаграждение за годы служения, счастливый билет в ту жизнь, которая чуть было не ускользнула от них.
Всеобщее веселье не поддерживали только двое – Рафаил Смит, скептически взиравший на коллег и не разделявший их воодушевления, и Эдди, который прекрасно понимал, что никакой ангажемент в лучших лондонских театрах его не ждёт, потому как умение лихо бить чечётку не замена актёрскому таланту. Пригубив бокал шампанского, он незаметно ушёл к себе, где улёгся на кровать лицом к стене и долго лежал так с открытыми глазами, бездумно водя пальцем по затейливому узору на обоях.
Лавиния Бекхайм последовала его примеру и тоже ускользнула в свою комнату, но не затем, чтобы предаться унынию, а совсем наоборот. Сегодняшний успех пьянил не хуже шампанского, а аплодисменты, которыми наградила её публика, вызвали к жизни воспоминания о тех временах, когда каждый её выход на сцену был настоящим событием для ценителей её таланта.
Затворив за собой дверь, она прислонилась к ней спиной и глубоко вздохнула. Не загадывая наперёд, боясь даже помыслить о том, о чём так бесстрашно мечтали другие, чтобы не испытать позднее горького разочарования, она прикрыла глаза и позволила невысказанному заполнить её сердце тихой радостью. Вспоминая, как ей аплодировали, она была так счастлива, что вдруг поняла – никто не сумел бы подарить ей такое блаженство, даже Арчи. Ах, Арчи…
Лавиния подняла крышку патефона, стоявшего на комоде, и запустила механизм. Накинула меховое боа, которое обычно лежало, свернувшись сонной змеёй, на дне шляпной картонки, и, когда чарующие звуки старого вальса наполнили комнату, заглушив топот ног и голоса в коридоре, обняла себя обеими руками и принялась маленькими шажками плавно кружиться по комнате. «Пусть воет ветер, пусть злится стужа, а мне кроме него никто не нужен», – напевала она не в такт музыке старую песенку, которую частенько мурлыкала себе под нос её мать, собирая в саду спелые вишни к обеду.
Она не сразу расслышала деликатный стук в дверь, продолжая кружиться даже тогда, когда музыка смолкла. Стук повторился, теперь уже громче.
– Войдите! – крикнула Лавиния, дважды обмотав шею шелковистым мехом и приняв величественную позу.
Нет, это не он. Это сестра Адамсона, которая оказалась вовсе не той, за кого себя выдаёт. По виду скромница из скромниц, а сама строила Арчи глазки и даже ездила с ним в Аделфи. По всей видимости, держала её за дурочку и думала, что никто ничего не узнает.
Лицо актрисы так недвусмысленно выдавало все её мысли, что Оливия невольно смутилась.
– О, надеюсь, я не помешала?
– Вовсе нет, – холодно ответила та. – Входите, если вам угодно.
Оливия заискивающе улыбнулась и попятилась. Через секунду она появилась на пороге с плетёной корзинкой, обвязанной ядовито-розовым муаровым бантом. По коридору за её спиной пробежала разгорячённая Эффи, и Оливия скорей прикрыла дверь, чтобы не возбуждать понапрасну любопытство главной сплетницы труппы.
– Прошу, мисс Бекхайм, примите в знак моей дружбы и моего восхищения вашим талантом, – она поставила корзинку на узкую кушетку, прикрытую лоскутным покрывалом, и осталась стоять, так как присесть ей не предложили.
Лавиния сверкнула глазами, но любопытство всё же победило. В корзинке обнаружились чудесные дары: пузатая бутылка французского ликёра, коробка шоколада «Виктория» и фунтовая баночка эпсомской лавандовой соли для ванн.
– Благодарю, – она сухо кивнула. – Откуда вы узнали про Бенедиктин?
– Меня просветил мистер Баррингтон, – простодушно призналась Оливия. – Недавно он был так любезен, что согласился дать мне пару советов о работе со зрительным залом. Мы поболтали о том о сём – но больше, конечно, о вас, мисс Бекхайм.
– Вот как? – тон Лавинии всё ещё отдавал ледком.
– О да! Мистер Баррингтон восхищается – и я, разумеется, тоже! – вашим актёрским диапазоном. Это поистине огромная редкость! И сегодня мы все убедились в этом! А как вас принимала публика!.. Мне никогда раньше не доводилось…
В комнату заглянула кудрявая головка Эффи Крамбл.
– Девочки, у вас тут что, секретная вечеринка? – шпионским шёпотом поинтересовалась она. – Все вас потеряли. И еды уже осталось немного: Джонни уничтожил почти все сэндвичи, а Арчи…
– Вот, держи, – Лавиния, стремясь от неё избавиться, быстро выдвинула ящик умывального столика и вручила ей жестянку с сардинами. – Мы придём через минутку-другую.
Разобиженная Эффи нехотя удалилась, и, когда за ней захлопнулась дверь, от холодности Лавинии Бекхайм не осталось и следа. Предложив гостье занять единственное кресло, сама она, вытянув длинные ноги, уселась на кушетку и принялась выпытывать, что ещё говорил о ней Арчи. Оливии пришлось на ходу выдумывать правдоподобные небылицы, которые было бы сложно опровергнуть и которые могли бы умилостивить актрису.
Расчёт её оказался верным. Лавиния Бекхайм, убедившись, что на её драгоценного Арчи никто не претендует, растаяла от вороха выдуманных комплиментов и даже откупорила бутылку Бенедиктина и вынула из коробки, стоявшей в углу, пару узких ликёрных рюмок из прозрачного зелёного стекла.
Она жеманно пригубила ликёр и блаженно прикрыла глаза, а после пустилась в воспоминания о своей сценической карьере, городах и странах, где ей довелось побывать, и многословный поток её речи невозможно было не то что прервать, но даже и направить в иное русло. Из коридора доносились торопливые шаги снующих с этажа на этаж актёров, их весёлые выкрики, полные радостного возбуждения. За хлипкой перегородкой, у хозяйки пансиона, захрипело радио, и сразу после этого раздался скрип плетёного кресла.
Пока Лавиния предавалась сладкой ностальгии по счастливым денькам, Оливия с любопытством оглядывала её комнату. Такая же узкая и тесная, как у неё самой, с окнами, выходившими на Камберуэлл-Гроув, она вся была загромождена шляпными коробками и чемоданами. Стены были сплошь увешаны старыми афишами, потёртыми на сгибах, акварельными рисунками с видами Кента и фотографиями, на которых легко можно было узнать юную Лавинию в сценических костюмах оперных героинь. Над кушеткой висел гобелен с изображением прекрасной Алкестиды – в белоснежном хитоне и с волосами, увитыми лентами, она застыла в смиренной позе перед тем, как добровольно сойти в царство мёртвых взамен горячо любимого супруга и тем сохранить ему жизнь. Над изголовьем кушетки, на узкой полочке, в серебряной рамке стояла фотография Арчибальда Баррингтона, сделанная двадцать лет назад, ещё во время Великой войны. На ней он был в форме пехотинца и вид имел бравый и решительный, ничуть не напоминавший его теперешний водевильный облик престарелого ловеласа.
Лавиния, заметив, куда смотрит гостья, с нежной печалью погладила серебряную рамку:
– Арчи прошёл всю войну, был представлен к награде, и только под самый конец получил ранение и попал во французский госпиталь. Я, мисс Адамсон, тогда чуть рассудка не лишилась от переживаний. Всё смотрела и смотрела на эту фотографию… Думала, сердце разорвётся. Я до сих пор делаю пожертвования тому монастырю, чьи монахини ухаживали за ним. Уверена, что если бы не их забота… Я бы не пережила эту потерю, – без всякого пафоса призналась она. – Только мужчинам не известно, что такое верность, мисс Адамсон, – она вдруг резко сменила тему, заговорив, по всей видимости, о наболевшем. – Они слишком слабы, чтобы бороться с соблазнами. Вот я, клянусь! – и Лавиния гордо вскинула подбородок: – Не сумела бы заставить себя даже посмотреть на кого-то другого, не вернись мой Арчи ко мне! Но от мужчин такого глупо ожидать. Вот и Рафаил, к сожалению, поддался чарам этой… – непроизнесённый вслух эпитет явно не относился к лексикону истинной леди, и она, смутившись, умолкла на полуслове.
– Полагаю, вы о мисс Бирнбаум? – невинно поинтересовалась Оливия.
– Да, мисс Адамсон, вы верно меня поняли, – в тоне Лавинии слышалась непримиримость, ничуть не ослабевшая от того факта, что женщины, называющей себя Люсиль Бирнбаум, больше не было среди живых.
– Неужели у мистера Смита были с ней… м-м-м… отношения? – уже зная, что сплетни заменяют актрисам и десерт, и хлеб насущный, Оливия изобразила жгучий интерес. – А ведь он такой сдержанный! В жизни не подумаешь…