. Он расставлял хитроумные ловушки, множество раз задавал одни и те же вопросы, отличавшиеся лишь деталями, но не сутью, заставлял допрашиваемых терять спокойствие, и ни на минуту не забывал следить за временем, которое отмеряли старомодные викторианские часы. «Так-то-оно-так, так-то-оно-так», – одобрительно пощёлкивала минутная стрелка, секундная же дребезжала назойливо, как комар, и натужно описывала круг за кругом поверх латунного циферблата.
Апатичная заплаканная девица по имени Марджори Кингсли являла собой полную противоположность собранной, всей какой-то заострённой, как фехтовальная рапира, актрисе с вычурным имечком Имоджен Прайс. Если первая в изнеможении плюхнулась на стул, отчего тот чуть не развалился на части, то вторая уселась с достоинством и долго оправляла складки на шерстяной юбке в мелкую клеточку. У первой на ногах были бесформенные грубые башмаки с пуговками, прикрывающие щиколотки, у второй – замшевые, на двухдюймовых каблуках, туфельки цвета зимородкова крыла.
Кингсли разговаривала неуверенно, всё время противоречила сама себе и в отчаянии заламывала руки, когда инспектор играючи доказывал несостоятельность её свидетельских показаний. Под конец допроса, увидев платок, весь в ржавых пятнах, она, как и остальные свидетели, заявила, что впервые его видит, а после разрыдалась, некрасиво кривя пухлые губы, и её пришлось отпаивать водой. Укоризненный взгляд сержанта Гатри Тревишем предпочёл не заметить.
Прайс оказалась крепким орешком. Несмотря на полное ощущение, что её мысли далеки от пансиона на Камберуэлл-Гроув и недавних событий, на вопросы она отвечала толково и присутствия духа не теряла, хотя инспектор и приложил для этого немало усилий. С прямой спиной, невозмутимая и собранная, свидетельница ловко парировала выпады инспектора, как если бы они оба и правда упражнялись в фехтовании. Сбилась она только один раз, когда увидела окровавленный платок. Глаза её чуть расширились от удивления, раздался судорожный вдох – и мгновение спустя она так же, как и прочие обманщики и лгуньи, твёрдо произнесла, что видит эту вещь впервые.
Свидетель, вызванный следующим, ничего нового к показаниям остальных не добавил. Среднего роста, большелобый, с хрящеватыми торчавшими ушами, он был одет в такие измятые брюки и рубашку, словно всё время ожидания, пока его вызовут на допрос, мирно проспал в постели. На ногах Джона Кёртиса красовались щёгольские лаковые туфли, родом он был из Дарема, и лиловый шёлковый платок видел первый раз в жизни, равно как и орудие преступления.
Часы пробили половину шестого, когда в столовую, где под потолком зависло пыльное облако табачного дыма, вслед за сержантом вошёл невысокий тщедушный джентльмен с высокими залысинами на лбу и с порога представился костюмером труппы, мистером Гумбертом Проппом. После этого он довольно назойливо и бесцеремонно принялся настаивать на том, чтобы приготовить чашку чая для мисс Прайс, между прочим, ведущей и крайне многообещающей актрисы театра «Эксельсиор». Инспектору даже пришлось урезонить воинственного мистера Проппа в свойственной ему резкой манере, после чего сержант Гатри позволил себе уже второй по счёту укоризненный взгляд.
Свидетель оказался злопамятным. На вопросы отвечал односложно, в глаза инспектору не смотрел – сидел, откинувшись на спинку стула и наглым образом покачивая острым мыском туфли из превосходно выделанной, коньячного оттенка кожи. Туфли явно были сшиты на заказ, как, впрочем, и отличный костюм из зеленоватой шерсти в мелкую серую полоску. Как подсказывал Тревишему житейский опыт, такие костюмы носят люди законопослушные, основательные, практичные – в общем, не те, кого ожидаешь встретить среди комедиантов, фокусников и девиц, дрыгающих на сцене тощими ногами. Другое дело туфли мистера Проппа. Вот они-то как раз выдавали в хозяине авантюрную жилку; намекали на скрытые страсти, тлеющие под маской благопристойности, как подземное пламя под спудом изо мха и болотного вереска.
При виде окровавленного платка мистер Пропп не выказал никаких эмоций. Просто пожал плечами, наглец. Часы пробили шесть утра, и Тревишем, с трудом удержавшись от крепкого словца, махнул сержанту рукой, чтобы тот проводил свидетеля в его комнату и привёл следующего.
Гатри всё же пришлось приготовить чай, внеся в живописный беспорядок на кухне новые художественные штрихи. Экспрессию землистых тонов рассыпанного по всему кухонному столу дарджилинга разбавляло элегическое спокойствие белоснежных островков сахара и молочных лужиц, а суровую сдержанность туго свёрнутых полотняных салфеток сержант отринул вовсе, попросту заменив их кухонным полотенцем в крупных фиалках, выполненных в акварельной манере.
Разумеется, всем было бы намного удобнее, если бы чай приготовила Элис, но заплаканная горничная, кутавшаяся в шерстяную накидку, только растерянно моргала, шмыгала носом и к осмысленным действиям явно была не способна. Чашка горячего чая согрела её, и девушка, наконец, поняла, что для того, чтобы находиться в центре внимания, совсем не нужно беспрестанно рыдать, достаточно лишь связно отвечать на вопросы инспектора.
Для Тревишема Элис оказалась незаменимой свидетельницей. Она не замыкалась, как остальные, в горестном осмыслении произошедшего, и к подробным и въедливым вопросам инспектора относилась без всякого предубеждения. О каждом постояльце пансиона она, нисколько не смущаясь, сообщила столько всего любопытного, что Тревишем мысленно возблагодарил господа за такого ценного и наблюдательного свидетеля. На ногах у горничной, как он успел заметить, были скромные закрытые туфли с закруглённым мыском, и только одна деталь – круглая пуговка на ремешке, обтянутая алым шёлком – вызвала у него смутное неодобрение.
Платок Элис узнала сразу, хотя ей и показали лишь его уголок, не запятнанный кровью жертвы. Уже в полной мере оправившаяся от потрясения, горничная уверенно заявила:
– Это мистеру Баррингтону принадлежит, сэр. Он носит этот платок с синим бархатным жилетом. Я тысячу раз его на нём видела, сэр.
– Какая же ты умница, Элис, – искренне восхитился инспектор, и от его похвалы горничная стала пунцовой.
Элис готова была хоть целый день отвечать на вопросы инспектора, отнёсшегося к ней с таким вниманием, но часы пробили половину седьмого, и сержант получил приказ привести следующего свидетеля.
На сей раз это была миссис Сиверли, хозяйка пансиона. Первое, что она сделала, войдя в столовую, так это демонстративно принюхалась. Крепкий табачный дух, казалось, пропитал весь первый этаж – даже вездесущие сквозняки не сумели разогнать слоистые клубы дыма. Вынув из кармана носовой платок (такой незатейливый, без единого намёка на кружево или вышивку, что мог бы принадлежать судомойке), она сложила его треугольником и поднесла к трепетавшим от возмущения ноздрям. Инспектор сделал вид, что не уловил намёка, но очередную сигарету, зажжённую незадолго до её прихода, он всё же аккуратно притушил.
После удачи с Элис Тревишем ожидал чего-то подобного и с хозяйкой пансиона, но жестоко ошибся. Пожилая дама на вопросы отвечала неохотно и немногословно. Держалась она не то чтобы замкнуто, но всем своим видом стремилась показать, что является тут хозяйкой, а вот полицейские всего лишь гости, причём нежеланные и не слишком-то воспитанные. От чая она отказалась, красноречиво выгнув бровь (в самом деле, какое нахальство – предлагать ей её же собственный чай в её же собственном доме!), о постояльцах ничего нового, чего бы не знал инспектор, не сообщила, и, в общем-то, оказалась бесполезной.
– Я не привыкла обсуждать своих постояльцев, сэр. Особенно с полицией, – с достоинством произнесла она.
«Скажите, пожалуйста! А к преступлениям, значит, старушенция привыкла?» – подумал инспектор, с брезгливым любопытством оглядывая пожилую даму.
Обута она была в остроносые тёмно-коричневые туфли со сбитыми каблуками, и Тревишем, упорно искавший подтверждения своей теории о людских типажах и характерах, удовлетворённо хмыкнул.
«Старая вешалка, недолюбливающая полицию и не замечающая ничего дальше собственного носа. Такая охрипнет, но собьёт цену на пару монет даже у самого скупого мясника», – подумал он с неприязнью.
«Полицейская ищейка! Вам лишь бы хватать невинных людей!» – маленькие бесцветные глазки миссис Сиверли презрительно сузились за стёклами очков.
Вслух же оба произнесли совсем другие слова.
– Я надеюсь, сэр, вы употребите свой авторитет, чтобы не допустить к нам сюда репортёров? – вежливо поинтересовалась она. – Я бедная вдова, и кроме пансиона у меня нет других источников дохода. Сами понимаете, что репутация заведения, которым интересуется полиция… – и она выразительно покачала головой. – Боюсь, это может разорить меня.
– Ну разумеется! – с лёгкостью пообещал Тревишем. – Употреблю все свои связи, непременно! А пока взгляните-ка вот на это.
Демонстрация окровавленного платка, как и орудия преступления, немного сбила спесь с несговорчивой свидетельницы. Обхватив морщинистую шею костлявой ладонью, она принялась беспомощно открывать и закрывать рот, и инспектор, сжалившись, прикрыл улики картонной папкой. После долгих увещеваний он сумел из неё вытянуть, что шейный платок принадлежит одному из постояльцев, а именно мистеру Баррингтону.
Сразу после этого повеселевший Тревишем отдал сержанту приказ проводить свидетельницу и, не откладывая, принялся за рапорт для суперинтенданта. Он был изрядно доволен собой.
В ожидании, когда его вызовут, Филипп не смог уснуть и на минуту. Он до изнеможения мерил шагами узкую, будто монашеская келья, комнату, прислушиваясь к звукам в коридоре. Шаг, второй, третий – вот и окно; поворот, шаг, ещё один – и перед ним платяной шкаф с зеркальной дверцей. В мутном зеркале отражался взлохмаченный тип с перекошенным лицом, и Филиппу на миг пришло в голову, что, когда он в очередной раз повернётся к нему спиной, зеркальный двойник бросится на него. Вызов к инспектору показался избавлением от морока.