– Да что же это происходит? Кто-нибудь скажет мне, в чём дело? – вопрошала она строго, но голос её дребезжал от волнения и едва ли был слышен в общем гомоне.
Филипп тоже был здесь, и Оливии он показался не на шутку встревоженным. Когда вновь раздался крик, полный муки и ярости, а затем несколько ёмких и не лишённых цветистости выражений, он встал у двери Имоджен Прайс и, нагнувшись к замочной скважине, громко и ласково попросил:
– Имоджен, милая, открой-ка на минуточку.
Спустя некоторое время дверь приоткрылась на два дюйма, не больше, и из неё высунулась миниатюрная ручка, швырнувшая в коридор ворох газетных листов. Дверь снова с треском захлопнулась – с потолка при этом упал кусок штукатурки, и послышался плач – тонкий, жалобный. Так оплакивают крушение надежд.
Убедившись, что на этот раз в её пансионе никого не убили, миссис Сиверли, опираясь на плечо горничной, в самых растрёпанных чувствах удалилась к себе в комнату, где впервые за множество лет прибегла к проверенному, но не одобряемому ею способу обрести твёрдость духа – чашке крепкого чаю с парой ложечек выдержанного хереса.
Остальные же принялись нерешительно подбирать газетные листы, ещё пахнувшие типографской краской. Эффи, хотя её об этом никто и не просил, взяла на себя труд зачитывать вслух отрывки критических статей, посвящённых вчерашней премьере: «Сложно представить причину, которая могла заставить горстку незадачливых и немолодых комедиантов вообразить себя способными играть не кого-нибудь, а персонажей Стратфордского Барда… Но ещё более любопытным представляется самонадеянность никому доселе не известного мистера Адамсона…»
– Отчего же немолодых? – голос Эффи звенел от обиды. – Мне всего-то двадцать три! – она передала «Морнинг пост» Марджори Кингсли и та принялась бегло дочитывать разгромную статью некоего м-ра Пампкина, который с изобретательным пылом и нескрываемым наслаждением клеймил и пьесу, и актёров, занятых в ней, и больше всего антрепренёра труппы, начинающего драматурга Ф. Дж. Адамсона.
Все так и стояли в коридоре, у двери в комнату Имоджен Прайс, и передавали друг другу газетные листы, оставлявшие на ладонях тёмные пятна. Читали с жадностью: кто про себя, кто вслух, кто мрачно, кто с изумлением, сменяющимся горестной бравадой.
– …Тот, кто не был вчерашним вечером в Камберуэлле, потерял возможность увидеть самое оглушительное, самое ошеломляющее фиаско с тех самых пор, как театральные подмостки…
– …К слову о начинающих, и не дай-то Бог, продолжающих драматургах…
– …Не раз и не два на протяжении этого, с позволения сказать, действа, я глушил судорожный хохот, наблюдая за выскочками, мнящими себя потрясателями театральных основ…
– …ходульно, курьёзно и слабо настолько, что не требует даже длительных рассуждений…
– …грубая клоунада, ничтожная и дурная…
– … неуместное новаторство, неслыханная дерзость выскочек под предводительством воинствующего профана…
– …тревожное воображение начинающих драматургов и сборище третьесортных актёров, одержимых манией величия…
В общем хоре разгромных, откровенно злобствующих и глумящихся над пьесой статей редкими и, увы, почти неслышными голосами малочисленные критики пытались дать объективную оценку увиденному в театре «Эксельсиор».
К примеру, м-р Рочестер из «Стейдж» (на фоне вычурных псевдонимов исходящей ядом своры критиков его достойное имя производило выгодное впечатление) несмело утверждал, что пьеса была принята публикой благосклонно, а игра отдельных актёров и замысловатые декорации превращают её в весьма любопытное зрелище.
М-р Дункан из «Дейли миррор», критик явно из начинающих и потому лишённый ещё цеховой солидарности, осмелился заявить, что монолог принца датского в исполнении мисс Прайс стал для него одним из лучших впечатлений с начала театрального сезона, а ритмический рисунок пьесы представляет собой настоящий гимн Шекспиру и свежую струю в затхлом мирке традиционных драматургических основ.
Да, ещё была коротенькая заметка в «Дейли телеграф», в которой говорилось, что пьеса имеет явную эстетическую ценность и что её характерологический анализ позволяет насладиться дидактически-рационалистическим подходом к жанру как таковому и сформулировать дуалистическую концепцию и понимание фабульной структуры произведения.
Заметку прочла вслух Оливия, и после всех утомительных пассажей, из которых не ясно, что следовало, её настигло лёгкое головокружение.
– И ещё в «Ньюс кроникл» похвалили костюмы, – сообщила Эффи, шмыгнув носом и прерывисто вздохнув, но это известие никого, кроме мистера Проппа, не утешило.
За дверью Имоджен Прайс теперь было тихо. Элис, которая принесла на подносе чашку кофе и половинку грейпфрута, деликатно постучала к ней, но ответа не получила и унесла завтрак обратно на кухню. Актёры медленно расходились, унося с собой смятые газеты и оплакивая тот сияющий мираж, что ожил вчера перед ними в блеске софитов и шуме аплодисментов.
Несчастье, случившееся с Лавинией, как и весть о том, что театр закрыт на неопределённое время, повергли всех в состояние горестного оцепенения, но разгромные рецензии театральных критиков стали последней каплей в потоке неудач, свалившихся на артистов за прошедшие три недели. Ни Эффи, ни Мардж не скрывали тихих безутешных слёз, что струились по их растерянным лицам, и даже у танцоров глаза блестели подступившей влагой. Рафаил Смит выглядел, как человек, чьи худшие опасения подтвердились в полной мере, а Мамаша Бенни то и дело цокала языком и теряла шпильки.
А ещё через час в пансион на Камберуэлл-Гроув вернулся инспектор Тревишем. С ним был сержант Гатри и трое констеблей, будто от сломленного горем, постаревшего за минувшую ночь на целую жизнь Арчи можно было ожидать серьёзного сопротивления.
Из ниши, в которой находился телефон, Оливия слышала отголоски скандала, разразившегося в кухне и плавно переместившегося в прихожую.
– Нет уж, миссис Сиверли, и не уговаривайте даже! – звонким от праведного возмущения голосом протестовала кухарка. – Я порядочная женщина, и мне важна моя репутация! Я не могу позволить себе работать в доме, где происходят подобные вещи! В конце концов, разве осмелится какой-нибудь благоразумный джентльмен сделать мне предложение, если узнает, что я…
– Побойтесь бога, миссис Бекли! Вам же шестой десяток!..
Дверь парадного входа захлопнулась. Хозяйка пансиона, проиграв этот бой, промаршировала мимо Оливии, бормоча себе под нос: «Предательница! Скажите, пожалуйста, невеста какая выискалась!..»
Из телефонной трубки доносились лишь гудки. Либо инспектора не было в его кабинете, либо он не счёл нужным отвлекаться на звонки.
Дверь снова хлопнула. Оливия выглянула – в крошечной прихожей, отдуваясь, стояла Мамаша Бенни. В руках она держала деревянный ящик, предназначавшийся для выручки, щеки её раскраснелись от быстрой ходьбы.
– Как же так, золотко? Ни пенса не осталось, – жалобно произнесла она и, перевернув ящик кверху дном, потрясла его в подтверждение своих слов. Одновременно с этим она вынула из кармана пальто пригоршню мятых билетов: – Все до единого вернули… Как же я об этом мистеру Адамсону-то скажу?
– Хотите, миссис Бенджамин, я сама ему скажу? – предложила Оливия, и Мамаша Бенни умоляюще закивала. – Вы кого-нибудь видели там, в театре?
– Так внутрь же не войти, – удивилась гадалка. – Там инспектор и этот, подручный его, с красной рожей, обыск устроили, и никого не пускают, хоть ты тресни. А у меня в гримёрке одного печенья полдюжины пачек, и чаю фунта два – знала бы, так унесла от греха подальше. С этими обысками всегда так – чего-нибудь да недосчитаешься, – и она принялась снимать пальто, ворча что-то о полицейских и людях, падких на чужое добро.
– Вот как? Значит, в театре проводят обыск?
Оливия резко опустила трубку на рычаг и, с трудом протиснувшись к лестнице мимо всё ещё возившейся в прихожей Мамаши Бенни, поднялась к себе.
Филиппа она нашла не сразу. Пансион сейчас напоминал корабль, идущий ко дну, не хватало лишь оркестрантов, меланхолично наигрывающих «Ближе к Тебе, Господи», стоя по колено в прибывающей воде.
Из каморки, что под самой крышей, выволакивали сундуки и чемоданы, заплаканные актрисы помогали друг другу укладывать вещи, и везде на полу валялись обрывки лент и обёрточной бумаги, и слышались всхлипывания и ругательства. Филипп – мрачный, в мятом костюме, болтавшемся вокруг его тощего тела, с ввалившимися после бессонной ночи глазами, – стоял, прислонившись к стене и засунув кулаки в карманы брюк.
Когда Оливия тронула его за рукав, он вздрогнул и обернулся.
– А, это ты. В хорошенькое дельце я тебя втянул, да? Уверен, каждый из них, – Филипп кивнул на пробегавшую мимо Мардж Кингсли, – думает ровно так же.
– Никто тебя не винит, – попыталась Оливия утешить брата. – Ты делал всё, что мог, и не твоя вина, что…
– Да перестань, Олив! – Филипп поморщился. – Я неудачник, и мы оба это знаем. С самого начала всё шло наперекосяк, так что ничего удивительного, что всё так вышло. Имоджен права – Люсиль принесла нам всем несчастье, – и он выругался сквозь зубы, чего раньше за ним не замечалось.
– Если речь зашла о неудачниках, то и я отнюдь не преуспела. Я не сумела предотвратить нападение на Лавинию и так не поняла, кто же натёр маслом капитанский мостик. Но рано унывать. Пойдём-ка, – Оливия толкнула дверь своей комнаты и втянула за собой брата. – Садись. И попробуй успокоиться, ничего ещё не кончено.
– Ты так считаешь? – насмешливо осведомился Филипп, но всё же послушно сел, свесив длинные руки между колен. – Хотя, знаешь, ты права. Впереди ещё много всего интересного. К примеру, газеты со свежими списками банкротов. И среди них – наше имя. Вот тётушка Розмари обрадуется такому известию! Кредиторы, негодующие оркестранты и работники сцены…
– Но ведь пьеса имела успех? Что тебе мешает набрать других актёров и попробовать снова?