Людей с лесенками, занятых этой неустанной работой, в городе было несколько сотен. Людей много, хлопот у них еще больше, а вот света мало, мало, мало! Почему?
Пели наши девицы лет сто назад такую невеселую песенку:
«Фонарики-сударики,
Скажите-ка вы мне,
Что видели, что слышали
В ночной вы тишине?»
Много печального и темного могли видеть они:
«Вы видели ль, сиротушка,
Прижавшись в уголок,
Как просит у прохожего,
Чтоб бедной ей помог?»
Но…
«Фонарики-сударики
Горят себе, горят —
Что видели, что слышали,
О том не говорят…»
Ну что ж, может быть, фонарики и верно видели что-нибудь, но вот люди при слабом мерцании фонарей не видели почти ничего. Светили они еще совсем тускло, а приближаться к ним было небезопасно.
«…Далее, ради бога далее от фонаря! — восклицал Гоголь в „Невском проспекте“. — И скорее, сколько можно скорее проходите мимо. Это счастье еще, если отделаетесь тем, что он зальет щегольской сюртук ваш вонючим своим маслом!»
Вот каковы были они, фонари того времени! Между ними и ясными светочами наших ночей — целая бездна. У ленинградских фонарей своя длинная история. В нескольких словах расскажем ее.
234 года тому назад в Санкт-Питербурге по приказу Петра Первого «учинили изрядное освещение». На деревянных столбах зажглись фонари: в плошках горело в них зеленое конопляное масло. С этим маслом приятно кушать деревенские блины. Горит оно совсем плохо.
Через сто лет после Петра в Питере горели точно такие же «конопляные» фонари, как и при нем; их вонючего масла и боялся Гоголь. Да и они освещали только самые людные улицы, с палатами, дворцами богачей и вельмож.
Окраины по-прежнему заливала древняя черная тьма. Грустно, слепо, жутковато было в Петербурге, по свидетельству того же Гоголя: «Фонарь умирал на одной из дальних линий Васильевского острова. Одни только каменные дома вызначивались… Деревянные сливались с густой массой мрака…»
Бр-р-р! — не слишком приятная картина!
В середине XIX века произошло первое существенное изменение: на смену маслу пришел керосин. Появились те самые фонари, которым была посвящена наша задача о фонарщике. Почти одновременно с ними загорелся на улицах и светильный газ.
Сейчас мы с вами скорее назвали бы этот газ «кухонным». Тогда он ничего нигде не варил и не жарил; зато он освещал мир.
Сначала газовая горелка была совсем простой: язычок огня, похожий на кленовый листик, вырастал над трубкой, подведенной с газового завода. Свет получался не больно ярким: газовые лампы скорее грели, чем освещали. Потом придумали накрывать огонь легким колпачком из сетки, пропитанной асбестом. «Ауэровский» колпачок раскалялся в пламени и начинал светиться белым сильным блеском. Казалось бы, надо сразу заменить все керосиновые фонари и лампы газовыми.
Но это оказалось невозможным. Замена керосина газом разорила бы нефтяных заводчиков, обогатила бы угольных. Они поделили доходы между собой: главные улицы Петербурга осветились газом, на окраинах и в боковых переулках продолжал мерцать керосин. А потом и хозяева нефти и владельцы угольных копей увидели перед собой нового соперника — электричество.
Электричество! Самая могучая из сил природы, покоренных человеком! Теперь оно вращает валы наших станков, гоняет по рельсам трамваи и электровозы, движет подводные лодки, раскаляет плавильные печи. Тогда оно только начало свой путь; начало с электрического фонаря.
В семидесятых годах прошлого века в мир брызнул первый электрический свет: его дал человечеству Павел Яблочков. Это был свет, рождаемый «дугой Петрова», пылающей между двумя углями, яркий, но не удобный в обращении источник. Почти одновременно с этим Александр Лодыгин создал свою лампочку накаливания. Мы знаем, что освещалось ими в Петербурге: свечи Яблочкова горели в марте 1879 года на новом тогда Литейном мосту. Лампочки Лодыгина публика видела на Песках возле плаца Преображенского полка.
Так в начале нашего столетия три вида освещения существовало в Петербурге: керосин, газ, электричество. На главных улицах сияли мощные фонари с вольтовыми дугами. Светя, они громко жужжали, а мы, тогдашние мальчишки, по утрам с увлечением подбирали возле столбов, огарки их углей, крепких как камень, похожих на толстые черные карандаши: мальчишкам все на свете годится! На Песках, в районе Таврического сада были уже и фонари с лампой накаливания, на высоких решетчатых столбах.
Самое любопытное в их судьбе то, что они достояли там до наших дней: еще после Великой Отечественной войны можно было видеть на Советских улицах этих могикан далекого прошлого.
Но все это было только в парадных, торговых и аристократических кварталах города. Из 14 000 фонарей, светивших тогда в Петербурге, не более одной четверти было электрических. В двух — трех тысячах горел газ, остальные же по-старому брезжили желтым, нестойким керосиновым светом. Перенесите на городскую улицу одну из тех керосиновых ламп со стеклом-пузырем, какие теперь можно еще встретить в далеких лесных колхозах, и вы поймете, что это был за свет. Подъезжая к городу в вагоне поезда, вы долго видели тянущиеся мимо окон пунктиры фонарей на окраинных улицах, ожерелья тусклых, еле мерцающих в слезливом мраке непогожей ночи волчьих глаз, задуваемых ветром, закопченных фонарей. Их было девятьсот девяносто четыре два с половиной века назад. Их стало за эти два столетия 14 тысяч. Прошло еще 40 лет, и на наших улицах сияет уже почти полсотни тысяч фонарей, — в три раза больше. Но это уже наши, иные фонари, потому что эти четыре десятилетия не равны всем предыдущим векам. Это наше, советское время.
Что вы ответите, если кто-нибудь, не бывавший в Ленинграде, попросит вас рассказать ему, какие в нашем городе сейчас фонари? Ясно, что они электрические. Но какие именно? Как они выглядят? Я уверен, что, подумав немного, вы смутитесь и растеряетесь: их много, и все они разные. Почему это так?
Мы с вами стоим на одной из дальних улиц города, на каком-нибудь Втором Муринском, в Лесном. Перед нами фонарь. Это высокий деревянный столб, как во времена Петровы, но наверху нет плошки с конопляным маслом. Там на железном кронштейне висит и горит электрическая лампочка ватт в сто пятьдесят, а то и больше.
Все ясно, все понятно. У этого фонаря, как и у его дедов и прадедов, одна цель, одна задача: освещать дорогу у своего подножия, чтобы проезжий и прохожий мог найти ее в ночной тьме.
Приглядитесь: что за жестяной блин укреплен над лампочкой? Человек надевает шляпу с полями, чтобы она не давала надоедливым лучам великого фонаря-солнца доходить до его лица; она отражает их обратно в небо. А фонарь?
А фонарь надевает шляпу-отражатель с противоположной целью: она должна отражать вниз, к земле, его собственные лучи, не позволяя им уходить ввысь, в пустое небесное пространство. Снизу лампочка открыта: пусть весь свет бьет именно сюда. Все очень целесообразно.
Теперь перейдемте в центр города, ну, скажем, на Невский. Странное дело: здесь фонари устроены совсем иначе. Они тоже состоят из столба (на этот раз металлического, более нарядного и изящного) и из того, что инженеры называют «светильником» — лампы (более сильной, чем на окраине), снабженной различными приспособлениями. Удивительное вот в чем: там «светильник» был направлен вниз, а сверху накрыт «отражателем». Здесь же на каждом столбе-опоре три лампы: две смотрят вниз, третья — вверх. Никаких «отражателей» у них нет, а сами они заключены в большие матовые шары молочного стекла. Зачем? Неужели затем, чтобы уменьшить их яркость? Почему они не снабжены шляпами-отражателями? Или нам безразлично, что часть света уходит вверх? Нет, не безразлично, а наоборот, нужно.
Что должен был освещать фонарь — житель далеких окраинных улиц? Мостовую под шинами автомобиля, тротуар под ногами пешехода — и всё… Никому не нужно, чтобы лучи его уходили в пустое черное небо, озаряли деревянные складские заборы, пестрили бликами крыши пакгаузов или заводских цехов. А здесь, в центре города, мы хотим, чтобы его свет мягко падал на фасады великолепных зданий Ленинграда, чтобы ласкал тут колонны Исаакия, там озарял фронтон старинного Строгановского дворца на углу Невского и Мойки, в третьем месте поднимался как можно выше по стенам Зимнего, вплоть до стоящих на его крыше строгих черных статуй. Нам мало видеть освещенной мостовую. Мы хотим того, о чем и не задумывались наши предки: чтобы ночью на улицах было светло, чтобы мы могли не только находить дорогу, но и любоваться красотой нашего города. А для этого простые фонари пригородов уже не годятся. Здешние почтительно снимают шляпы-отражатели перед красотами городской архитектуры и стоят на улицах «с непокрытыми головами». Неясно только, зачем же они одновременно и светятся вдвое ярче, чем их скромные собратья, и в то же время стыдливо прикрывают молочным стеклом свои сияющие лица.
Машина на загородном шоссе идет с ярко светящимися фарами. Но при встрече оба водителя пригашают свои огни. Слишком яркий свет в глаза — хуже темноты. Бросающий его фонарь из «осветителя» превращается в «ослепителя». Вот почему строителям городских фонарей приходится решать сложную задачу: освещать как можно ярче, ослеплять как можно меньше. Надевая на лампу фонаря полупрозрачную маску-колпак, этого удается достигнуть, — правда, за счет потери части света.
Можно было бы взять пример с солнца: оно находится так высоко, что от его прямых лучей легко отвести глаза. Не делать ли фонари наши очень яркими и очень высокими?
Поезжайте на трамвае или автобусе по какой-нибудь из самых длинных наших улиц; ну, скажем, по проспекту Энгельса на Выборгской стороне. Смотрите вдоль тротуара в переднее стекло машины. Видите, что получается: даже здешние тоненькие стройные фонари сливаются вдали в сплошной забор, закрывают первый этаж домов, точно стенкой. А если бы они стали вдвое выше (и, следовательно, значительно массивней), они изуродовали бы красивую улицу, а пользы принесли бы не так уж много.