18
До чего же всё мило и просто прелестно! И какие все замечательные! Просто сойти с ума!
Я не принял дозу и был участником коллектива на троих, но я всё же был смертельно пьян – мой собственный алкогольный завод в этот день выработал такое количество зелья, что мне впору было опасаться бдительных милиционеров. Олег Боян от счастья пьян!
Мне хотелось кричать и дурачиться или сойти с ума. И только мысль о том, что это уже произошло, удерживала меня от дальнейших абсурдных поступков. Я всех любил – и надменную Ирборшу, и нерасторопного гениального шефа, и даже прохиндея Милева. Вообще, весь свет и его окрестности в пределах Садового кольца. Я широко шагал по своей родной Москве, просто гулял и ничего больше. Я разглядывал гематогенные плитки дома Жолтовского и видел его впервые, а не сто тысячный раз подряд. То вдруг лезла в глаза какая-то нелепица на стареньком фасаде на доме в Арбатском переулке, и сердце моё начинало сладко щемить…
Как же всё славненько! Я это выкрикнул очень громко, и тут же услышал емкий комментарий: «Здорово набрался … в такую-то рань!»
Но пьян я не был. Во всяком случае, в банальном смысле.
А потом я заплакал. И это было бы верхом идиотизма, если бы я не знал истинной причины этих слез. Они просто помогли мне вернуться на грешную землю и не дали окончательно унестись страну вечной благодати.
Во мне буйствовала любовь, и это многое может объяснить.
Но не любовь вообще, к неким абстрактным типам, целому человечеству, включая миллиард китайцев (безликое скопище индивидов на морщинистом теле планеты для меня просто не существовало), и уж конечно, не любовь к прекрасной даме сотрясала мою душу – причиной экстаза была неутолимая любовь к себе.
В душе моей был праздник Рождества – я страстно любил всё то прекрасное и лучезарное, что там уже было и только рождалось сейчас. А иного и вовсе быть не должно! Ушло-укатилось ощущение бескрылости, ползанья по суходолу, – всего того, что так мешало жить в последние годы и теперь уже – десятилетия. Год назад я оставил кафедру, отказался от покровительства всесильного зава-академика и, не просчитывая шансы на успех, ринулся, как в омут, в это новое для меня дело.
Здесь начиналась новая жизнь, и это уже было что-то. Мне была дана ещё одна попытка.
Сотням, тысячам, миллионам людей мы принесем счастье – мы вернем их к жизни! Инфаркт будет побежден! Я ощущал себя Саваофом.
В этот день меня официально зачислили в штат новой кардиологической лаборатории. В списке счастливчиков было тринадцать человек – чертова дюжина.
Почти вся наша лаборатория состояла из молодых ученых, уже стоявших на крепких профессиональных ножках, в меру бодливых и многообещающих. Это была реальная фантастика: под одной крышей столько толкового народа – дельных и талантливых.
В те стародавние времена наш горизонт был чист и ясен, и хотя солнце светлого будущего ещё только готовилось к восходу, мы все жили в предвкушении наших будущих побед.
Оно не сразу угасло, это ощущение всесокрушающего порыва, который только и порождает эту удивительную способность – захотеть и сделать. И вовсе не в один момент дельные и талантливые превратились в крутых и деловых…
Оно ещё долго будоражило меня, это, никогда больше не повторившееся состояние…
Мне казалось, я приобрел чувствительность фантастического сейсмографа, ловившего движения ноосферы.
С той ночи, когда я вышагивал коротенькие километры по Садово – му кольцу, прошло около десятка лет.
Это целая вечность.
И вот сегодня, на перекрестке жизни, я вспоминаю ту, так внезапно охватившую меня эйфорию, и думаю с тоской, которую может испытывать разве что загнанный зверь, отчего же мне не пришло в мою буйную голову рассмотреть пристальнее, изучить со вниманием этот, единственно для меня существующий, мир?
Я никогда не относился к женщине с пренебрежением или, как это часто бывает у хороших людей, вальяжно покровительственно – считая их «ну очень слабым полом», и я всегда ненавидел тех, для кого женщина была лишь внутренним явлением мужской судьбы.
Но я знал наверняка: пусть она отдаст мне всё – судьбу, жизнь свою, наконец, я не смогу ответить тем же…
Мой эгоизм рос и крепчал по мере прохождения мною житейского пути, и, наконец, из привычки, перешел в черту характера и вскоре стал моей второй натурой.
Для меня стало сложной, почти нерешимой задачей – полюбить. Но не успел я как следует насладиться плодами эгоизма, как на моем горизонте замаячила настоящая беда – это был настоящий спрут с огромными длинными щупальцами-присосками, которые душили меня с ожесточением маньяка, поймавшего наконец-таки свою жертву.
Это было моё одиночество – и надо было срочно что-то делать. Срочно – потому что я не привык испытывать душевный дискомфорт.
Теперь эта мысль, как пружина старого дивана-развалюхи, назойливо выпирала над остальными и не давала мне не то чтобы расслабиться (об я уже и не мечтал!), но и просто свободно дышать, в бодром ритме трудового дня.
Кто хуже убийцы? Разумеется – эгоист.
Итак – любить. Любить самоотверженно, иначе бессмыслица, пустая трата времени.
Но я не знал тогда, в момент возникновения этого позыва, сколько злых чувств может это вызвать! Мир как таковой – эгоцентричен, и эту максиму мне ещё предстояло одолеть. Мир богоцентричен – думает она, и маленький флажок ей в руки.
Но что я мог в своей экологической нише? Пока – быть Вертером, погруженным по самые уши в слюнтявую жалость к самому себе – от обид, возможно, наполовину выдуманных.
Об этом, однако, можно спокойно молчать – под свою собственную ответственность.
Моя мать умерла от сердечного приступа. Это произошло внезапно. Конечно, она болела давно, но я мысли не мог допустить, что придет когда-нибудь такой день, когда она уйдет навсегда. Я ещё не ощутил в полной мере хрупкость жизни.
Но не страх родился тогда в моей душе. Появилось желание охранять эту хрупкость. Я тогда был ещё полон несокрушимой веры в свои силы. Её должно было хватить на весь мир и его окресности.
И вот тогда мне и попалась на глаза синенькая бумажонка – неброское объявленьице на покосившемся заборе. Однако роль, которую оно сыграло в моей жизни, трудно переоценить. Именно тогда я сказал безо всякого сожаления – «прощай!» (старому существованию) и – «здравствуй!» – катившему на меня валу новых событий.
И вот сегодня я уже не оспариваю положение о том, что человек – парвеню в природе, преодолевающий оппозицию божественного к звериному. Но и сама природа – парвеню в порядке бытия и тоже стремится преодолеть разногласия между бытием и ничто…
И пусть я, человек – малая вселенная. И этой истины пока для меня достаточно.
Сейчас, когда я с ужасом и отвращением смотрю в будущее, уже ставшее в какой-то мере настоящим и так жестоко обманувшим меня, когда я испытываю почти каждодневно непреходящие страх, похоть, гипертрофированное честолюбие и жадность – именно те чувства, под властью которых сейчас пребывает большинство нашего общества, и когда я почти с благоговейной благодарностью и нежностью вспоминаю прошлое, ещё совсем недавно ненавидимое и презираемое мною, здесь, в зыбком настоящем, которое и вовсе не претендовало быть таковым и взялось неизвестно откуда, в качестве презента неизвестно за что, – я имею любовь.
Майя…
Милостивые да помилованы будут! Истина не допустит, чтобы все её свидетели вымерли и вдруг онемели. Душа, жизнь, кровь – в древних языках это одно слово.
Майя!
…Однажды мы с ней бродили по городу просто так. Была ночь, а мы были счастливы, и всё, что нам хотелось делать в эти минуты – это вот так вот бродить по опустевшим уже улицам безо всякого смысла и цели. Сколько времени прошло – не знаю. Час или вечность. Что-то около этого.
Пошел сильный дождь, а мы всё брели и брели по лужам на асфальте, мокрые до последней нитки и счастливые до глупости, будто сорок лет нам велено бродить вне дома, и раньше туда являться не моги!
Я уже окончательно потерял чувство времени и бредил райскими кущами, обретенными по случаю и арендованными до скончания веков, как её ладошка ледышкой коснулась моей щеки, и она вдруг сказала неожиданно глубоким грудным голосом:
– Останови, пожалуйста, такси.
– Уже? – так же неожиданно не своим голосом спросил я, будто это был не я, а Дон-Жуан, потертый временем и в побитой молью шляпе.
– Как прикажете. А вот и она, зеленая мокрая рыбина с плавниками в шашечку выныривает из слепой мокроты ночи!
Майя уехала, даже не обидевшись на мой конферанс, по-другому мы и не смогли бы проститься – слишком всё было странно и непривычно для наших давних отношений, когда мы без пикировки и слова в простоте не скажем.
Я посмотрел вслед этому «филе в шашечках», уплывающему под арку, шлюпая шинами, и увозя в своем сухом тёплом чреве мою прекрасную даму, снял побитую молью шляпу, зашвырнул её подальше и представил себе вконец издрогшую, но улыбающуюся счастливой до глупости улыбкой Майю, и снова отправился бродить тем же маршрутом – насколько я мог его воспроизвести…
Мои залепленные дождем глаза плохо видели, что происходит вокруг, а то бы я начал думать, что уже обрел способность прозревать будущее. Настоящее, а не надуманное…
Да. Теперь я знал точно – я люблю эту безумную. Разве нормальный человек свяжет свою судьбу с таким вот пасынком природы, изгоем рода человеческого?
Она это делала. Мало того – она это делала с энтузиазмом неофита!
Она, конечно же, была безумной.
Моя любовь похожа на бред. Я много читал о любви в прошлые времена. Русский интеллигент, я же себя искренне считал таковым, влюбившись, делает ставку на свою сознательность. И он несет своей избраннице, в первую очередь, духовный плод. Женщина для него – не более чем символ идеи, которой он живет и бредит. Просто, таким вот образом, он материализует присущее ему духовное. Всю его эротическую энергию отвлекает на себя овладевшая им всецело любимая идея. Он – существенно андрогин!